и въ желѣзной дорогѣ, въ отдѣльномъ вагонѣ, гдѣ они играли въ карты, пили, пѣли, разсказывали анекдоты и хохотали, и еще веселѣе было во время переѣздовъ съ желѣзной дороги въ глубь лѣсовъ и изъ одной деревни въ другую – переѣзды иногда въ 20—30 верстъ. Переѣзды эти совершались почти всегда ночью; днемъ охотились, а ночью въ четырехъ-пяти саняхъ, заложенныхъ крестьянскими лошадками парами – гусемъ, ѣхали 20—30 верстъ лѣсомъ. Въ каждыхъ саняхъ сидѣли по двое господъ и возница и въ заднихъ саняхъ – лакей и обкладчикъ, знаменитый медвѣжатникъ Осипъ, поджарый, легкій, безбородый мужикъ, побившій на своемъ вѣку болѣе сотни медвѣдей.

Нехлюдовъ иногда ѣхалъ съ французомъ – они болтали или дремали, иногда, что онъ тоже очень любилъ, съ Осипомъ. Осипъ перебѣгалъ отъ саней къ санямъ, по колѣно въ снѣгу, разсказывалъ про медвѣдей и деревенскую жизнь или дремалъ, и Нехлюдовъ, какъ всегда бываетъ дорогой на лошадяхъ ночью, смотрѣлъ, слушалъ, думалъ и мечталъ. Вереница саней парами въ молочной темнотѣ двигалась безъ шума, рысцой, по узкой дорогѣ, все въ хвойныхъ лѣсахъ, иногда въ высокихъ, иногда низкихъ, съ елками, сплошь задавленныхъ бѣлымъ снѣгомъ. Иногда выѣзжали на бѣлую полянку. И опять засыпанный снѣгомъ лѣсъ, опять тишина.

Нехлюдову вспомнилось теперь больше всего это счастливое чувство сознанія своего здоровья, силы и беззаботности; легкія, напруживая полушубокъ, дышатъ удивительнымъ воздухомъ, на лицо сыплется съ задѣтыхъ дугой вѣтокъ снѣгъ, тѣлу тепло, лицу свѣжо, дышется полной грудью, и на душѣ ни заботъ, ни упрековъ, ни страховъ, ни желаній, кромѣ одного страха и заботы, что спугнутъ съ берлоги медвѣдя, и одного желанія, чтобы вышелъ, вышелъ на него, какъ въ послѣдній разъ, черный, по брюхо въ снѣгу. Въ темнотѣ блеснетъ огонекъ – закуриваетъ кто нибудь. Запахъ хорошаго табака. Самъ закуришь и опять ѣдешь, вглядываясь въ снѣжную глушь лѣса, и думаешь о лосяхъ, которые тамъ ходятъ, утопая въ снѣгу, о медвѣдяхъ, лежащихъ въ дремучей лѣсной берлогѣ съ отдушиной. Перекликаешься съ товарищами. Всѣмъ весело. Всѣ ждутъ веселья. И вотъ деревня – темно. Мужики уже полегли спать, но передовые пріѣхали – ожидаютъ. На улицѣ встрѣчаютъ съ зажжеными лучинами, ярко освѣщающими несущихъ; отведена большая изба, хозяева ласково встрѣчаютъ. Всѣ кажутся веселыми, довольными. Обкладчикъ говорить, что съ вечера повѣрялъ обходъ, медвѣдь цѣлъ, выхода нѣтъ, значитъ, не трогался съ берлоги. На завтра выѣзжать рано, до свѣта. Закусываютъ, выпиваютъ. Кто лежитъ, кто сидитъ, до разсвѣта играютъ въ карты. На утро охота, обкладъ и всѣ волненія охоты. Это все вспомнилось Нехлюдову и вспомнилось, какъ послѣ счастливой охоты большая черная медвѣдица вышла на француза, какъ онъ ранилъ, а Нехлюдовъ добилъ ее. Вернулись и только хотѣли сѣсть обѣдать, какъ хозяинъ пришелъ сказать, что пришла дьяконова дочка, хочетъ видѣться съ княземъ Нехлюдовымъ. Начался хохотъ, вопросы – хорошенькая ли. Нехлюдовъ тоже былъ въ такомъ же, какъ и товарищи, неряшливомъ духѣ, но грубая шутка одного офицера подчеркнула ему недоброту ихъ отношенія къ этой какой то дочери дьякона. Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и пошелъ къ дьяконицѣ въ хозяйскую хату.

– Вотъ, Вѣра Ефремовна, поговори съ ними, – сказала старуха хозяйка, – это самый князь. А я уйду.

Въ комнатѣ была дѣвушка въ войлочной шлялѣ, въ шубкѣ, жилистая, съ худымъ некрасивымъ лицомъ, въ которомъ были одни глаза съ поднятыми надъ ними бровями. Дѣвушка, очевидно, очень сконфузилась, но конфузъ только озлобилъ ее.

– Чѣмъ могу вамъ служить? – сказалъ Нехлюдовъ.

– Я… я… Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на охоту. Я знаю. А я хочу только одного, хочу быть полезной людямъ и ничего не могу, потому что ничего не знаю.

– Что же я могу сдѣлать?

– Я хотѣла на курсы, и меня не пускаютъ. Не то что не пускаютъ, они пускаютъ, но надо средства. Дайте мнѣ, и я кончу курсъ и заплачу вамъ.

Глаза были правдивые, добрые, и все выраженіе и рѣшимости и робости было такъ трогательно, что Нехлюдовъ, какъ это бывало съ нимъ, вдругъ перенесся въ ея положеніе, понялъ ее и пожалѣлъ.

– Я думаю, богатые люди бьютъ медвѣдей, мужиковъ поятъ – все это дурно. Отчего бы имъ не сдѣлать добро? Мнѣ нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мнѣ все равно, – гнѣвно сказала она, невыгодно для себя объяснивъ упорный и серьезный взглядъ, который Нехлюдовъ устремилъ на нее.

– Напротивъ, я очень благодаренъ вамъ, что вы мнѣ дали случай… Когда она поняла, что онъ соглашается, она вдругъ покраснѣла и замолкла. – Я сейчасъ принесу, – сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ вышелъ въ сѣни и тутъ же засталъ офицера, который подслушивалъ ихъ разговоръ. Онъ, не отвѣчая на шутки товарищей, досталъ изъ сумки деньги и понесъ ей.

– Пожалуйста, пожалуйста не благодарите. Я васъ долженъ благодарить.

Нехлюдову пріятно было теперь вспомнить все это, пріятно было вспомнить, какъ онъ чуть не поссорился съ офицеромъ, который хотѣлъ сдѣлать изъ этаго дурную шутку, какъ милый французъ, несмотря на свое легкомысліе, поддержалъ его и какъ онъ еще ближе сошелся съ нимъ, и какъ вся охота была счастливая и веселая, и какъ, возвращаясь назадъ, когда онъ укутывался въ шубу, которая вся была засыпана, такъ же какъ и шапка или лошади, шедшимъ мягкимъ снѣгомъ, ѣхали назадъ опять подъ сплетавшимися вѣтвями по нескончаемому лѣсу, изрѣдка вспоминая о радости глазастой, жилистой Вѣры Ефремовны, и какъ ему хорошо было. Черезъ четыре года онъ получилъ отъ Вѣры Ефремовны письмо безъ еровъ съ благодарностью и 100 рублями, но которые, если они ему не нужны, она просила вернуть ей на добрыя дѣла. Нехлюдовъ отослалъ ей назадъ эти 100 рублей и потомъ совсѣмъ забылъ о существованіи Вѣры Ефремовны до нынѣшняго дня.

Очевидно, Вѣра Ефремовна была революціонерка и за какія нибудь революціонные дѣла была въ тюрьмѣ.

Революціонеры и всегда возбуждали въ Нехлюдовѣ чувство непріязни и гадливости, которое усилилось особенно послѣ перваго марта. Но Вѣру Ефремовну онъ все таки рѣшилъ непремѣнно повидать и помочь ей, если можно.

* № 121 (кор. № 52).

«Вѣдь это подлость и ложь, – сказалъ онъ себѣ. – Развѣ я не вижу, что вся причина всей этой бѣдности, всѣхъ страданій та, что я считаю себя вправѣ владѣть землею? Если хочешь сдѣлать то, что требуетъ справедливость и совѣсть, то не въ наймы отдавай землю, а такъ отдай, всю отдай, откажись отъ своего незаконнаго права. Но какъ это сдѣлать? Отдать такъ, какъ я тогда это сдѣлалъ съ отцовской землей. Тогда вправду говорили о томъ, что мужики не поправились, а только больше пили».

* №122 (кор. №60).

– Нѣтъ, братъ, шалишь! Должно, пронюхалъ, что отъ царя отборка земли выходитъ, такъ дай, молъ, отпишу.

– Эхъ, не дадутъ они ему мужика поднять, убьютъ, какъ того, батюшку!

* №123 (кор. №52).

XLIV.

Къ утру только Нехлюдовъ заснулъ и потому на другой день проснулся поздно.

Въ полдень шесть выбранныхъ мужиковъ, приглашенныхъ приказчикомъ, пришли въ яблочный садъ подъ яблоки, гдѣ у приказчика былъ устроенъ столъ и лавочки.

Изъ шести пришедшихъ мужиковъ больше всѣхъ обращалъ на себя вниманіе Ермилъ Антоновъ, широкій красивый старикъ съ завитками полусѣдой бороды, какъ у Моисея Микель Анджело, и сѣдыми густыми вьющимися волосами вокругъ загорѣлаго и оголившагося коричневаго лба. На немъ былъ новый кафтанъ, большая шапка и сапоги. Это былъ когда-то богатый мужикъ-ямщикъ, гонявшій пять троекъ на почтѣ. Онъ держалъ пять надѣловъ на четыре сына. Это былъ человѣкъ не быстраго ума, но серьезный, представительный и строгій. Второй былъ маленькій, кривой, Степанъ Пелагеюшкинъ, печникъ. Это былъ когда-то пѣсенникъ, весельчакъ, шутникъ, по дому хозяинъ и человѣкъ расчетливый. Онъ былъ одѣтъ въ плохую поддевку и плохіе сапоги. Третій былъ Онисимъ Жидковъ, высокій, худой, остроносый, съ маленькой бородкой, здоровый работникъ и умный человѣкъ и грамотный. На этомъ была поддевка суконная и сапоги бураками. Четвертый, Петръ Камушкинъ, былъ тотъ самый беззубый старикъ, который на сходкѣ закричалъ рѣшительный отказъ на всѣ предложенія Нехлюдова. Этотъ старикъ былъ первымъ хозяиномъ въ деревнѣ.427 Между тѣмъ онъ не умѣлъ считать дальше двадцати. На немъ былъ черный кафтанъ и новые лапти и онучи. Пятый былъ невысокій свѣжій старикъ съ бѣлой бородой и хитрыми улыбающимися глазами. Это былъ Осипъ Наумычъ, пчеловодъ, считавшійся колдуномъ, ловкій на всякое дѣло, деспотъ, но зато и самоувѣренный и хвастливый свыше своихъ способностей. Шестой былъ Михайла Фоканычевъ, сморщенный старикъ, высокій, хромой, съ клинообразной бородкой и добродушнымъ лицомъ. Это былъ тоже пчеловодъ.428 Онъ былъ въ башмакахъ и высоко и туго умотанныхъ бѣлыхъ онучахъ.

Нехлюдовъ въ этотъ разъ не чувствовалъ никакого смущенія, потому ли, что крестьянъ было меньше, или потому, что онъ былъ занятъ не собой, a дѣломъ.

* № 124 (рук. № 63).

Съ тѣхъ поръ какъ она все высказала Нехлюдову и отвергла его, она429 постоянно колебалась между страстной любовью и такой же ненавистью къ нему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотѣлъ этого, и осталась въ ней потому, что знала, что это было пріятно ему. Ей было не хорошо. А въ больницѣ даже хуже, чѣмъ было въ камерѣ. Хуже было отъ того, что, кромѣ того, что былъ тяжелый трудъ, отъ котораго она отвыкла, не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности же отъ того, что сидѣлки, зная, кто она была, презрительно чуждались ея; мущины же, фельдшеръ и сторожа, также презрительно, какъ тѣ, чуждались, но искали съ ней сближенія.430 Но она оставалась тутъ потому, что онъ хотѣлъ этого. Она радовалась тому, что показалась ему въ больничномъ фартукѣ.

И вмѣстѣ съ тѣмъ она ненавидѣла его. Особенно ненавидѣла тогда, когда видѣла и когда онъ повторялъ свое предложеніе. Разъ понявъ это предложеніе какъ оскорбленіе, какъ желаніе воспользоваться ею духовно, она не могла иначе смотрѣть на него.

** № 125 (кор. № 63).

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ,431 въ разорванномъ на груди платьѣ, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о стѣну, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дыркѣ, визгъ усиливался.

– Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ человѣкъ въ офицерскомъ мундирѣ съ двумя сторожами. Въ сосѣднихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

– Разбойники, мучители! – послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

Офицеръ былъ блѣденъ. Хотя это повторялось часто, всегда это было страшно и тяжело. Какъ только дверь къ истерической женщинѣ отворили, она бросилась