стр. 94
Вот отметки, полученные графом Львом Толстым на вступительном экзамене:
История общая и русская — 1 — Ничего не знал
Статистика и география — 1 — Еще меньше. Помню, вопрос был ― Франция. Присутствовал Пушкин, попечитель, и спрашивал меня. Он был знакомый нашего дома, и, очевидно, хотел выручить. «Ну, скажите, какие приморские города во Франции?» Я ни одного не мог назвать.
Математика — 4
Русская словесность — 4
Логика — 4
Латинский язык — 2 — Из латинского языка надо было перевести оду Горация. Я не мог перевести двух строк.
Французский язык — 5+
Арабский — 5 — Об экзаменах арабском, турецком и английском я решительно не помню. Мне кажется, это ошибка.
Турецко-татарский — 5
Английский язык — 4
№ 16
К стр. 96
Никакого протеста не чувствовал, а очень любил веселиться208 в Казанском, всегда очень хорошем обществе.
№ 17
К стр. 97
Напротив, очень благодарен судьбе за то, что первую молодость провел в среде, где можно было с молоду быть молодым, не затрогивая непосильных вопросов и живя хоть и праздной, роскошной, но не злой жизнью.
№ 18
К стр. 99
Напротив, в конце этого года я в первый раз стал серьезно заниматься и нашел в этом даже некоторое удовольствие. Сверх факультетских предметов, из которых энциклопедия права и уголовное право очень заинтересовали меня (немец профессор Фогель на лекциях устраивал собеседования и, помню, очень заинтересовавшее — меня — о смертной казни), — сверх факультетских предметов Меер, профессор гражданского права, задал мне работу — сличить Esprit des lois Montesquieu209 с Наказом Екатерины, и эта работа очень заняла меня.
№ 19
К стр. 100
Всё выдумано. В карцере я сидел за непосещение лекций, но не в аудитории, а в карцере со сводами и железными дверями. Со мной был товарищ, и у меня в голенище была свеча и подсвечник, и мы провели очень приятно день или два — не помню.
№ 20
К стр. 101
Разговор похож.
№ 21
К стр. 103
Причин выхода моего из университета было две: 1) что брат кончил курс и уезжал, 2) как это ни странно сказать, работа с Наказом и Esprit des lois Montesquieu, она и теперь есть у меня, — открыла мне новую область умственного самостоятельного труда, а университет с своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей.
№ 22
К стр. 122
Весною он возвращается в Ясную Поляну и везет с собою из Москвы пьющего, талантливого немца музыканта, с которым он познакомился у друзей своих Перфильевых. Жена Перфильева Поленька — дочь Американца Толстого.
№ 23
К стр. 122
Вот тут-то период аскетизма, а потом кутежей, охоты, карт, цыган.
№ 24
К стр. 129
Неудачная попытка хозяйничать, невозможность установить желательные отношения с крестьянами и та страстная, опасная жизнь, полная всякого рода излишеств, о которой упоминалось в конце предыдущей главы, побудили Льва Николаевича искать случая изменить свой образ жизни.
Жизнь его была такая безалаберная, распущенная, что он был готов на всякое изменение ее. Так, зять его Вал. Петр. Толстой, будучи женихом, ехал назад в Сибирь окончить там свои дела перед женитьбой. Когда он уезжал, Л. Н. вскочил к нему в тарантас без шапки, в блузе и не уехал в Сибирь, кажется, только оттого, что у него не было на голове шапки.
Случай к перемене жизни скоро представился. В Ясную Поляну в апреле 1851 г. приехал старший брат Льва Николаевича, Николай Николаевич, служивший на Кавказе. Он возвращался назад, и Лев Николаевич, особенно любивший его, ухватился за этот случай и весной 1851 года отправился туда вместе с возвращавшимся к месту своего служения братом. Выехав 20 апреля 1851 года, они поехали через Казань, где посетили Вл. Ив. Юшкова, мужа их тетки, с которой они жили. Л. Н. посетил друга их тетки, оригинальную, умную женщину, директрису Казанского института.
Там, у Загоскиной, Л. Н. встретил 3. М., бывшую воспитанницу института, и Л. Н. испытал к ней поэтическое чувство влюбления, которое он, как всегда, по своей застенчивости, не решился выразить и которое он увез с собой на Кавказ. Там же, у Загоскиной, всегда привлекавшей к себе наиболее comme-ильфотных молодых людей, он встретил и почти подружился с молодым правоведом прокурором Оголиным и с ним ездил в деревню к Владимиру Ивановичу. Оголин был тип нового тогдашнего чиновника, молодого и комильфотного и не взяточника. Л. Н. рассказывал, как был поражен Владимир Иванович, привыкший к прокурорам важным, седым, толстым, почтенным, с крестом на шее и звездой, когда он увидал Оголина и познакомился с ним в самых странных условиях. Когда мы приехали с Оголиным и подошли к дому, против которого была группа молодых берез, я предложил Оголину, пока слуга докладывал о приезде, поспорить, кто лучше и выше влезет на эти березы. Когда Владимир Иванович вышел и увидал прокурора, лезущего на дерево, он долго не мог опомниться.
Настроение Л. Н. во время этой поездки продолжало быть самое глупое, светское. Он рассказывал, как именно в Казани брат его заставил его почувствовать его глупость. Они шли по городу, когда мимо них проехал какой-то господин на долгушке, опершись руками без перчаток на палку, упертую в подножку.
— Как видно, что какая-то дрянь этот господин [, — сказал Л. H.]
— Отчего? — спросил H. Н.
— А без перчаток.
— Так отчего же дрянь, если без перчаток? — с своей чуть заметной ласковой, умной, насмешливой улыбкой спросил Н. Н.
Николай Николаевич всегда думал и делал всё не потому, что так думают другие, а всегда сам думал и делал то, что считал хорошим. Так он выдумал поездку на Кавказ не как обыкновенно — через Воронеж и Землю Войска Донского, а на лошадях до Саратова, а от Саратова по Волге на лодке до Астрахани, а от Астрахани на почтовых.
Так он и сделал.
Сначала ехали в тарантасе. В Саратове же взяли косовушку, уставили в нее тарантас и с помощью лоцмана и двух гребцов поехали где парусом, где на веслах, вниз по течению реки.
ЗАПИСИ П. И. БИРЮКОВА СО СЛОВ Л. Н. ТОЛСТОГО
1
В 37 году зимой повезли нас в Москву. Поездка совершалась на долгих: на своих и на мужицких лошадях в семи возках. Возок бабушки был отдельный, с особенными приспособлениями, и для того, чтобы она не боялась, на отводах возка почти всё время стояли два камердинера папеньки. В Серпухове, где была третья или четвертая стоянка (старая не шоссейная дорога шла по совсем другим деревням, тут были деревни Вошаны, Липецы…), нельзя было въехать на постоялый двор через каменные под сводами ворота от широты отводов, и тогда надо было выводить бабушку из возка с улицы в горницу… В Москве мы жили на Плющихе в доме Щербачева. Дом и теперь еще стоит на дворе под косым углом к улице. Нам сделали городские платья и, к неудовольствию моему, чуйки. Должно быть, это такая была мода для детей, но мне это казалось унизительно. Смутно помню эту первую зиму в Москве. Ходили гулять с Федором Ивановичем. Отца мало видали. Весну проводили в Москве. И в это лето умер отец. Мы всё лето пробыли в Москве. С осени расстались с Федором Ивановичем и был взят Сен-Тома. Тяжелое, грустное впечатление расставания с Федором Ивановичем. Увлечение культурностью и аккуратностью Сен-Тома. Испытанное удовольствие учиться. Графы Пушкины, елка у Шиповых. Приезд Горчакова, Петра Дмитриевича, сибирского генерал-губернатора, и его адъютанта Валериана Петровича, и мое увлечение его красотой и кавалерийскими панталонами. Бабушка читает романы мадам Радклиф. Ее болезнь, смерть. Уже летом Золотарева дом. Отъезд в деревню. Пирогово, впечатления нового именья, чудных лошадей, охоты с Сен-Тома. Немец Адам Федорович. Переезд в Москву. Николай готовится к университету. Валериан Петрович, брат Сен-Тома, их разговоры. Николенька студент, его товарищи Арсеньев и фон-Визин, трубки, табак, всякие гадости. На лето возвращение в деревню, лошадки, наступающий голодный год. Кормление лошадей мужицким овсом. Зима 40-го года. Освящение храма Спасителя. Приезд гвардии в Москву. Потеря Сюзетки. В доме Милютиных смотрим на закладку храма. В этом же году хождение в эксзерсис-хауз и любование смотрами. Лето в деревне; смерть Александры Ильинишны и сломанная нога собачки.
2
Смерть отца была одним из самых сильных впечатлений детства Льва Николаевича. Лев Николаевич говорил, что смерть эта в первый раз вызвала в нем чувство религиозного ужаса перед вопросами жизни и смерти. Так как отец умер не при нем, он долго не мог верить тому, что его уже нет. Долго после этого, глядя на незнакомых людей на улицах Москвы, ему не только казалось, но он почти был уверен, что вот, вот он встретит живого отца. И это чувство надежды и неверия в смерть вызывало в нем особенное чувство умиления.
Смерть бабушки была для Льва Николаевича новым напоминанием о религиозном значении жизни и смерти. Разумеется бессознательно, но влияние это было, и очень сильное. Бабушка долго страдала, под конец у нее сделалась водяная, и Лев Николаевич помнит тот ужас, который он испытал, когда его ввели к ней, чтобы прощаться, и она, лежа на высокой белой постели, вся в белом, с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать свою белую, как подушка, руку. Но, как всегда у детей, чувство страха и жалости перед смертью сменялось детскими резвостью, глупостью и шалостями. В один праздник пришел, как всегда, к Толстым приятель их и сверстник маленький Милютин Владимир, тот самый, который открыл Толстым, будучи в гимназии, ту необыкновенную новость, что бога нет (новость, не произведшую большого впечатления). Перед обедом в детской шло веселье самое дикое и странное, в котором принимали участие Сергей, Дмитрий и Лев. Милютин и Николай, как более разумные, не участвовали. Веселье состояло в том, чтобы за перегородкой, где стояла ночная посуда, зажигать бумагу в горшках. Трудно себе представить, почему это было весело, но несомненно было чрезвычайно весело. И вдруг среди этого веселья быстрыми шагами входит энергический и белокурый, мускулистый, маленький гувернер St. Thomas (описанный в «Отрочестве» под именем St. Jerome) и, не обращая внимания на наше занятие, не браня нас за него, с дрожащей нижней челюстью бледного лица, говорит нам: «Votre grang’mère est morte».210
Помню потом, рассказывал Лев Николаевич, как всем нам сшили новые курточки черного казинета, обшитые белыми тесемками плерез. Страшно было видеть и гробовщиков, сновавших около дома, и потом принесенный гроб с глазетовой крышкой, и строгое лицо бабушки с горбатым носом в белом чепце и белой косынкой на шее, высоко лежащей в гробу на столе, и жалко
