уважения и любви к крестьянину, которыми проникнуты картины Millet, Jules Breton, L’Hermit’a и нашего незаметного, почти неизвестного, но, смело скажу, самого значительного в наше время художника, русского живописца Николая Орлова, которому есть что сказать и который умеет ясно сказать то, что хочет автор.> И потому, что он любит своих героев, он глубоко проникает в их души и показывает нам то, что открывается только свету любви.

<Вы видите, что в недостатках и пороках этих людей виноваты не они одни, а те условия, в которые они поставлены, что какие бы дурные поступки они ни совершали, они жертвы, а не злодеи. В глубине души каждого из них теплится искра божественного огня, и автор без преувеличения, без подчеркивания не пропускает случая показать ее читателям.>

* № 8 (рук. № 4).

<В этом-то и настоящая художественность, чтобы раскрывать бесконечные, прежде скрытые перспективы. И эта истинная художественность дается одной любовью к тому, что составляет содержание искусства, что хотя и нельзя рассказать словами то, что оно передает, оно всегда не только совершенно ясно, но всё, что описывается в нем, представляется необходимым. Воспринимающий художественное произведение постепенно испытывает чувство, что он почти то же самое думал и чувствовал и что сказано это именно так, как это было нужно для того, чтобы было совершенно понятно, что он передает.>

Произведение искусства, настоящего искусства, тем и дорого, что оно раскрывает более или менее далекие, смотря по читателю, перспективы, прежде незнакомые или недоступные ему.

Что передает Илиада? Она передает и прелесть войны, и ужасы войны, и жалость к падшим, и восхищение перед греками, и любовь к троянцам, и веру в судьбу, и покорность ей. Но это всё не говорит того, что передает с совершенной ясностью и необходимостью вся Илиада. Она передает что-то еще большее, более глубокое, то, что никак не может быть передано словами, а может быть передано только всеми лицами и событиями, с внутренней необходимостью соединенными вокруг одного фокуса, составляющего сущность всякого настоящего художественного произведения. То же и в этом романе. Он передает и прелесть земледельческой жизни, и жалость к ее погибели, и любовь к природе и к семье, и жалость к невежеству, к грубости сельского населения, и любовь к его силе и простоте, и радость земледельческой жизни. Но это всё не говорит того, что говорит всё художественное произведение своими лицами, характерами, событиями, приуроченными к художественному фокусу, делающему их всех необходимыми и достаточными, как говорится в математике.

* № 9 (рук. № 4).

<Так что молодые художники в наше время имеют перед собой превратные образцы и, пока они молоды, невольно подражают не хорошему, но безобразному, и ложный взгляд на искусство больше и больше укореняется. Молодые художники невольно подражают ложным образцам. Люди же из народа, вступающие в мир нашего искусства, или получают отвращение к тому, что представляло для них прежде просвещение и с презрением отвертываются от него, или, что чаще всего, сами развращаются под влиянием исковерканного искусства, которое восхваляют высшие классы.>

* № 10 (рук. № 5).

<Во Франции, в отечестве Вольтера, Руссо, Мольера, Chenier, Musset, Lamartine, Hugo, Maupassan’a, критики серьезно разбирают поэтические красоты Бодлэра, Верлэна, Метерлинка и бесчисленных Verharn’oв <и т. п.> и в прозе признают величайшими писателей <Бальзака>, Флобера и Зола. В Германии, отечестве Шиллера, Гете, Лесинга, восхваляют Гауптмана за его Ганнеле и Потонувший колокол. В Англии после <Байрона и> Диккенса, Текерея, Джоржа Элиот, плохая подделка под художество с мнимо-христианской идеей The Christian расходится в милионах экземпляров, и Киплинг считается <прекрасным> образцовым писателем. В Италии зачитываются отвратительным Аннунцио. Прелестные романы Сенкевича «Без догмата» и «Семья Поланецких» проходят почти незамеченными, а искусственное, фальшивое, грубо сшитое из исторических подробностей произведение «Quo vadis» — приводит в восторг всю европейскую публику. Сумасшедшие, не имеющие никакого человеческого смысла драмы Ибсена, превозносятся до небес.>

* № 11 (рук. № 6).

Главное же то, что в этом романе, в противуположность подделкам под художество, как и во всяком художественном произведении, есть тот художественный фокус, который связывает в одно целое все события и лица произведения и вместе с тем составляет сущность того внутреннего содержания, которое не может быть передано иначе как художественное произведение.

* № 12 (рук. № 6).

И потому по мере распространения книгопечатания — газет, журналов и книг, так называемая образованная публика всё более и более погружается в невежество. Благодаря случайности или ловкости рекламиста <часто> самые плохие, все самые непонятные произведения получают огромную, всемирную славу, и люди так называемые образованные, толпа, считают своим долгом читать их, притворяться, что они понимают их, и судить о них. И в головах этой толпы образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность воспринимать искусство. И потому, мне кажется, что если бы образовался кружок действительно любящих искусство людей, не принадлежащих ни к какой партии и не делающих из литературной критики средство жизни, и занялись бы той критикой, которую считал необходимой Матью Арнольд, это было бы дело великой важности.

Это было бы дело великой важности, во 1-х, потому, что образованная толпа имела бы возможность освободиться от невежества, в котором они находятся и всё больше и больше погружаются, во 2-х, потому, что молодые авторы, которые подражают теперь ложным дурным образцам, уродуя свое зарождающееся вдохновение, имели бы образцы, действительно достойные подражания, в 3-х, люди из народа, вступающие в область литературного просвещения, могли бы, под руководством такой критики, получать здоровую, полезную духовную пищу, а не развращающую и одуряющую, которую теперь выдают за последнее слово утонченности.

* № 13 (рук. № 7).

Мне недавно случилось по совету приятеля прочесть роман фон-Поленца — Бютнербауэр. Роман этот есть настоящее художественное произведение. Он не принадлежит ни к тем искусным подделкам под художественные произведения, которые в таком огромном количестве пишутся в наше время не потому, что авторы их имеют сказать что-либо, а только потому, что они научились владеть техническими приемами художественности и желают своими писаниями зарабатывать деньги; не принадлежит и к тем, принимаемыми наивною публикою за художественные, романам и драмам, написанным на заданные темы, в которых автор, вместо того, чтобы изложить логически и последовательно то, что он имеет сказать, выдумывает совершенно ненужные никому лица и подробности, в которые читатель никак не может верить, потому что и сам автор не верит в них; не принадлежит и к самым любимым в наше время произведениям, называемым декадентскими, граничащими с безумием или бредом, но нравящимся толпе тем, что они представляют из себя нечто совершенно новое и необыкновенное, понимать которое считается достоинством.

Роман этот не принадлежит ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а есть настоящее, простое, понятное художественное произведение, в котором автор говорит про то, что он любит и что ему нужно сказать, и говорит не рассуждениями, облеченными в художественную форму, а образами, тем единственным средством, которым можно передать художественное содержание, не фантастическими и необыкновенными, без внутренней необходимости нагроможденными чудесностями, а самыми обыкновенными, всем известными, самыми простыми лицами и событиями, связанными между собою не произволом автора, а внутренней художественной необходимостью.

* № 14 (рук. № 7).

И потому по мере всё большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, всё ниже и ниже спускается уровень достоинства печатываемого. Так, в наше время дошло уже до того, что прямо отвратительные афоризмы Ничше называются философией, а стихи разных Verhаrn’ов, драматические произведения Метерлинков, Ибсенов и Гауптманов и романы Киплингов <Гюисманов> восхваляются и читаются всеми. И критики и толпа, находящиеся под внушением этой известности, стараются найти смысл и достоинство там, где нет ни того, ни другого, вследствие чего в головах огромного большинства людей образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания искусства.

Всякое хорошее дело хорошо, но только до известных пределов. Перепроизводство всяких предметов бывает вредно, перепроизводство же предметов, служащих для удовлетворения духовных потребностей, бывает особенно губительно. Слишком много проповедников и учителей всегда было вредно, также всегда было вредно слишком большое количество лавок и торговцев. Так и с книгопечатанием. Оно было и до сих пор для некоторых сословий очень полезно, но в среде богатых классов оно уже достигло той степени перепроизводства, когда оно приносит гораздо больше вреда, чем пользы.

Убедиться в этом очень легко. Глупых и безнравственных людей, особенно среди богатых классов, гораздо больше, чем умных и нравственных. Все эти глупые и безнравственные люди имеют теперь, при обилии книгопечатания и приемах торговли журналами, газетами и книгами, имеют полную возможность печатать свои глупые и безнравственные мысли. И потому является море книг, из которых едва ли 0,001 стоит чтения и может дать что-нибудь доброе читателю, большая же половина наверное может только одуряюще и развращающе влиять на читателя. Представляю себе молодого, желающего образоваться человека из народа, которому откроют доступ в публичную библиотеку или британский музей, и он будет предоставлен себе в выборе книг. Все вероятия за то, что он, проживя сто лет и ходя каждый день в библиотеку, будет читать всё глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как выиграть 200 000. Единственное спасение такого человека есть свободная, разумная, понимающая критика.

* № 15 (рук. № 9).

<Не только писателей, но и книг нет лучших, а и у считающихся лучшими писателями есть очень плохие произведения, и в лучших книгах есть плохие места.>

* № 16 (рук. № 12).

<Я думаю, что мысль Матью Арнольда безусловно справедлива, что критика должна быть именно такою, а не такою, какова вообще европейская и наша русская критика, занимающаяся всем, но только не тем, что составляет ее настоящее назначение. Есть критика, занимающаяся тем, чтобы осмеивать дурных и, в особенности, не принадлежащих к своему приходу писателей; или тем, чтобы спорить с критиками других направлений и придумывать туманные философские, эстетические теории, доказывающие высокое достоинство произведений, принадлежащих писателям одного с собою лагеря; или тем — такая критика особенно привилась у нас — чтобы по двум, трем типам, выводимым писателями, определять процесс развития всего общества и вообще рассуждать на всякие политические и экономические темы по поводу различных произведений литературы. Но нет критики, которая бы занималась одним, что нужно, а именно: изучением, избиранием; отмечанием, независимо от моды, авторитетов и принадлежности к тому или другому лагерю, всего того хорошего, что было написано и забыто и что теперь пишется и теряется в массе печатаемых.>

* № 17 (рук. № 12).

<Так это происходило и происходит в наше время с