усиленно стараться вызвать в себе восхищение перед ним, к чему в глубине души он остается холоден. Часто же, насилуя себя и слушая, и читая, и говоря о Шекспире, он доведет себя до того, что чтение и созерцание Шекспира уже будет доставлять ему известное наслаждение.

На днях я читал прекрасную книгу профессора Крымского о магометанстве. Автор, знаток арабского языка и Корана, говорит, что знают все читавшие Коран, что это одна из самых скучных, напыщенных книг. И профессор Крымский говорит это самое, но при этом замечает, что после того, как он много и много раз слышал в мечети торжественное чтение Корана, он стал испытывать некоторое чувство, похожее на эстетическое наслаждение, при слушании его. То же самое со всякой книгой. То же происходит особенно резко по отношению к Шекспиру с людьми, очень чуткими к искусству.

* № 27 (рук. № 11).

К этому выводу я пришел вследствие изучения Шекспира и его критиков, непосредственное же чувство при чтении его говорило мне всегда то же, хотя и в другой форме. — Главное, что всегда отталкивало меня от Шекспира — на каждом шагу оскорбления эстетического чувства. Читая вещи Шекспира от его сонетов до самых страшных драм, я всегда чувствовал, что он балуется, что he is not in earnest, что то, чтó он пишет, не нужно ему, что это не есть плод внутренней, вымученной работы, а что цель его писания вне его, что цель его, грубо говоря, забава публики, и плохой, развращенной публики.

* № 28 (рук. № 12).

<Признано ли будет верным или неверным мое определение Шекспира, я счел необходимым его сделать, не мог успокоиться, пока не сделал его, и думаю, что это было нужно. А нужно это было потому, что признание верхом эстетического и этического совершенства уродливых произведений извращает важное и нужное для жизни человеческой эстетическое чувство и что, главное, гораздо еще вреднее <это то, что восхваление безнравственных сочинений> извращает еще более нужное, самое главное в жизни человечества чувство этическое, нравственное, то чувство, которое воспитывает совесть людей и человечества.>

К2471 МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ, ЖИВУЩИМ НЕРАБОЧЕЙ ЖИЗНЬЮ

2472Люди нерабочие, богатые и праздные или занятые умственным трудом, управления,2473 обучения ли, печати, науки,2474 всегда волей неволей руководят огромными массами рабочего народа2475. Они руководят или управлением, или обучением, или искусствами и науками, или просто примером, но всегда так или иначе массы идут по пути, указываемому им этим сословием людей, и потому на этом сословии богатых нерабочих людей лежит не сугубая только, а удесятеренная ответственность за их жизнь и поступки.2476 Жизнь же и поступки людей вытекают из их мировоззрения. Мировоззрение же усвоивается обыкновенно в молодости,2477 давая доброе, истинное или злое, ложное направление всей дальнейшей деятельности, благотворной или губительной, влияющей на огромные массы рабочего народа.

И вот мне особенно важно теперь, когда моя жизнь на исходе, и я, начиная писать это обращение, едва надеюсь, что мне удастся закончить его, хочется указать нерабочей образованной молодежи на то2478 ложное мировоззрение, в котором она воспитывается и коснеет. Если мои2479 суждения2480 того, что всеми считается неоспоримо истинным и хорошим, покажутся слишком смелыми <и кого-нибудь оскорбят>, то я прошу <тех, которые будут читать это мое писание> не приписывать этого желанию осуждать или высказаться, а только желанию указать людям на то заблуждение, в котором они находятся, и на то,2481 что главные бедствия, на которые они жалуются и от которых страдает в наше время большинство людей, происходят только от этого заблуждения.

Ошибаюсь ли я или нет, но мне страшно подумать, что я унесу с собой, не высказав их, в могилу те средства избавления людей от их бедствий, которые кажутся мне несомненно безошиб[оч]ными и достигающими цели. Только эта одна мысль руководит мною в настоящем писании.

Большинство образованной молодежи нашего времени — не одной русской, но и в Европе и Америке, живет и действует при полном отсутствии2482 знания того, зачем живут люди в этом мире, какой смысл и значение их жизни и какие вытекают из этого значения высшие человеческие обязанности.2483 Большинство образованных людей считают незнание цели и смысла жизни нормальным условием человеческого существования и даже смотрят на это незнание как на признак высокого и утонченного образования.

Религия, то самое, что дает ответ на вопрос2484 и назначение человеческой жизни и определяет вытекающие из этого назначения обязанности, считается остатком невежества старого времени и делом не только ненужным, но положительно вредным. Вредным считается всякая религия, особенно же вредной считается религия2485 Иисуса Назарянина, по словам образованных людей нашего времени, 18 веков державшая в своих тисках христианские народы и вытравившая из этих народов все чувства человеческого достоинства, самоуверенности и воспитавшая рабов вместо людей.

КОММЕНТАРИИ

ХАДЖИ-МУРАТ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ

I

В 1851 г. двадцатитрехлетний Толстой приехал на Кавказ. Он, конечно, много слышал рассказов о Хаджи-Мурате, считавшемся самым смелым и опасным из всех сподвижников Шамиля. Впоследствии, в одном из вариантов повести, Толстой писал: «Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в это время Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев», следовательно и в глазах молодого Толстого. Тем не менее, ни в Дневнике, ни в письмах Толстого за первые месяцы его пребывания на Кавказе в 1851 г. имя Хаджи-Мурата не упоминается, как и имя Шамиля.

1 ноября 1851 г. Толстой переехал из станицы Старогладковской в Тифлис. Здесь, в № 89 единственной местной газеты «Кавказ» от 15 ноября 1851 г., было напечатано сообщение «о важном раздоре между Шамилем и Гаджи Муратом», а в № 94 той же газеты от 11 декабря 1851 г. то, что последствием этого раздора был переход Хаджи-Мурата к русским. Газета писала, что «это обстоятельство весьма важное… выгодное», ибо Хаджи-Мурат «был самый смелый, предприимчивый, воинственный и любимый народом из наибов Шамиля».

В момент появления этого газетного сообщения Хаджи-Мурат уже находился в Тифлисе.

В течение десятидневного пребывания Хаджи-Мурата в Тифлисе Толстой был болен и не выходил из дома. Кроме того, он был поглощен работой над первым своим произведением — «Детство». К Хаджи-Мурату тогда он относился отрицательно, что видно из его письма к брату Сергею Николаевичу от 23 декабря 1851 г.: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на-днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец по всей Чечне, а сделал подлость»2486.

Имеющиеся данные приводят к выводу, что Толстой не встречался с Хаджи-Муратом. Об этом можно судить по его записи в Дневнике, сделанной в станице Старогладковской 20 марта 1852 г.: «После обеда писал, пришел Дурда… рассказывал мне про стычку Хаджи-Мюрата с Аслан-ханом за мечеть. Интересно бы было их посмотреть».2487

Толстой в этой записи, несомненно, имел в виду столкновение Хаджи-Мурата с кумыкскими князьями, происшедшее в феврале 1852 г. в крепости Таш-Кичу, а не в Старогладковской, в которой Хаджи-Мурат в то время не был. Не дают основания для предположения о встрече Толстого со своим будущим героем и его слова в прологе к своей повести: «Мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе». Здесь явно речь идет не о самом Хаджи-Мурате, а о некоторых эпизодах кавказской войны, свидетелем которых был Толстой, а также о тех ее участниках и свидетелях, которых Толстой знал лично: Воронцове, Полторацком и др.

II

Впоследствии Толстой не раз вспоминал о Хаджи-Мурате. В статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862), рассказывая о своей вечерней прогулке со школьниками, Толстой пишет: «Мы разговорились о кавказских разбойниках. Они вспомнили кавказскую историю, которую я им рассказал давно, и я стал опять рассказывать об абреках, о казаках, о Хаджи-Мурате»2488. Из этого видно, что Толстой делился со своими учениками воспоминаниями о Кавказе и Хаджи-Мурате уже не в первый раз.

Находясь на Кавказе, Толстой изучал жизнь горцев, их быт, нравы, фольклор. Он первый из русских писателей и исследователей записал образцы горских песен.2489 С годами его интерес к Кавказу не ослабевал. В 1875 г. он достал издание «Сборник сведений о кавказских горцах» (неполный экземпляр: вып. I, II, IV, VI, VII — хранится в библиотеке Ясной Поляны) и писал А. А. Фету в октябре: «Читал это время книги, о которых никто понятия не имеет, но которыми я упивался. Это сборник сведений о кавказских горцах, изданный в Тифлисе. Там предания и поэзия горцев и сокровища поэтические необыкновенные. Хотелось бы вам послать. Мне, читая, беспрестанно вспоминались вы. Но не посылаю потому, что жалко расстаться. Вот вам образчик». К письму был приложен слегка измененный Толстым текст песни «Высохнет земля на могиле моей».2490 Чтение сборника в 1875 г. не было связано с какой-либо работой Толстого. Его интересовал тогда исключительно кавказский фольклор, и соответственно этому им были отмечены в сборнике песни, сказки, пословицы. Выпуск VII должен был напомнить ему о Хаджи-Мурате, где это имя неоднократно упоминается.

Повидимому, Толстой перечитывал и в последующие годы «Сборник сведений о кавказских горцах», так как в 1886 г. рекомендовал H. Н. Иванову написать басню «Блоха и муха» по сюжету из этого издания, вып. IV, «Природа и люди Закатальского округа», стр. 56.2491

Толстой всегда следил за историческими журналами и, видимо, еще в 1881 г. прочитал опубликованные в № 3 журнала «Русская старина» новые материалы о Хаджи-Мурате.

В 1883 г. в журнале «Исторический вестник» появились «Воспоминания» В. А. Полторацкого, заключавшие ряд сообщений о Хаджи-Мурате. Эти «Воспоминания» Толстой, повидимому, прочел в год их появления; перечитывал и в 1895 г., как это отмечено в его Дневнике 29 мая 1895 г.: «Читаю всё Полторацкого, люблю эти воспоминания».

Таким образом, Толстой неоднократно вспоминал о разных случаях с Хаджи-Муратом вплоть до 1896 г.

17 июля 1896 г. Толстой поехал к своему брату Сергею Николаевичу в имение Пирогово, в 35 километрах от Ясной Поляны.

На другой день по приезде он совершал по окрестностям прогулку, во время которой увидел поразившую его картину, что отметил тотчас в Записной книжке: «Татарин на дороге. Хаджи-Мурат». 19 июля 1896 г. он развил эту запись в Дневнике:

«Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет ничего, кроме черной земли — ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но всё еще жив, и в серединке краснеется. —