двери третьей сакли с увешанной бараниной, оглядывала его. Два молодых чеченца в шубах в накидку прошли мимо, как будто за делом, только бы взглянуть на439 приезжего. Но приличие не позволяло здороваться и заговаривать. Приезжий же своим видом показывал, что он этого не желает. В верхнем ярусе чеченка вышла на плоскую крышу.440
Дожидался приезжий недолго.441 Ахты-Бек в шубе, подпоясанной ремнем с кинжалом,442 медленно шел под гору443. Ахты-Бек был почтенный человек, и встречавшиеся давали ему почтительно дорогу. Девочка бежала444 впереди. Опять приезжий445 произнес «Селям» — приветствие по446 чеченски.
Ахты-Бек взглянул в лицо приезжего и447 узнав его448 вдруг весь сжался и из гордого и самоуверенного превратился в смиренного и робкого. Ахты-Бек пожал обеими руками руку приезжего и, почтительно взявшись одной рукой за поводья, другою за стремя с правой стороны,449 произнес:450 «Благодарю Бога за то, что он принес тебя ко мне. Будь дорогим гостем. Мой дом — твой дом», — и опустил глаза, выражая этим то, что не знает и не хочет знать, зачем так далеко от своего жительства очутился Хаджи-Мурат один, без своих мюридов. Он знал всё это. Уже давно около мечети на камнях обсуживалась ссора Хаджи-Мурата с Шамилем и делались предположения о том, что из этого будет. Были слухи о том, что Хаджи-Мурат заперся в своем ауле и отстреливался от посланных от Шамиля, которые должны были привезти его к Имаму живого или мертвого; были слухи о том, что он бежал и взят Шамилем, и вот он451 был здесь в ауле, ближайшем к русским, один, без мюридов. Всё это означало многое и Ахты-Бек понимал, что это значило. Но Хаджи-Мурат был кунак и приехал к нему, и Ахты-Бек делал вид, что он ничего не знает и желает только одного: принять и успокоить приезжего.452
— Сулейман, лошадь, — крикнул Ахты-Бек вышедшему сыну.
— Спасибо.453 Она много проехала нынче, — сказал Хаджи- Мурат454 на лошадь, которую взял под уздцы Сулейман, чуть улыбаясь и455 порывисто перекинув ногу, как человек, привыкший к услугам других, не обращая внимания на лошадь, придерживая шашку, пошел хромая на балкон перед саклей. У Хаджи-Мурата была сломана давно еще левая нога и была короче другой; но это не мешало движениям его быть быстрыми и порывистыми. Он456, как будто припрыгивая под своей буркой, подошел к двери сакли, которую поспешно отворил перед ним Ахты-Бек.
457Войдя в чистую458 вымазанную саклю, Ахты-Бек459 снял с гостя бурку, шашку, пистолеты и повесил на стену, и подложив две подушки на паласы и выйдя за дверь, велел жене готовить чайпильники, а сыну убить барана.
— Не хабар? Ну, что, какие новости? — спросил Хаджи-Мурат вернувшегося хозяина и на корточках почтительно севшего против него.
— У нас нет от тебя новостей.
— Не были у вас конные из Ведено? — спросил Хаджи-Мурат.
— Не были, — отвечал Ахты-Бек, взглянув своими черными блестящими глазами в лицо Хаджи-Мурата. Глаза их встретились, и Хаджи-Мурат понял, что Ахты-Бек всё знает, и его отчаянное положение и намерение перейти к русским. Ахты-Бек понял, что Хаджи-Мурат знает, что он знает, но все-таки из приличия не станет говорить о своем намерении.
— Не были, так будут, — сказал Хаджи-Мурат. — Мы их объехали460 на Мичике, и они заночуют там, а завтра будут.
— Я слушаю, что прикажешь?
—461 Мои молодцы остались в лесу за Аргуном, два из них462 должны придти дать ответ мне463. Надо привести их ко мне.
— Сейчас поеду. Какое место за Аргуном?
— От большой поляны, где стог сена, на левую руку, прямо в лес на большую чинару. Там они.
— Сам еду.464 Жена и сын здесь будут служить гостю.
Хозяин вышел. Хаджи-Мурат сидел задумавшись и вдруг поднял голову, тряхнул ею и улыбнулся.
— Молиться Богу будешь?— сказал хозяин,465 внося ковер, таз и кумган с водою.
— Буду, — отвечал Хаджи-Мурат и, встав, тотчас же разулся, обмыл ноги и, ровно поставив их, стал на466 ковер, присел на пятки и закрыл руками глаза и лицо.
Он еще не кончил молитву, когда из овальной, вверху обмазанной двери вышла ханум с столиком, на котором лежали чуреки и чашка,467 сыр и мед. Она остановилась в дверях и хотела вернуться, но в это самое время Хаджи-Мурат поднялся с колен и, на обе стороны повернув голову, проговорил в последний раз: «Ляилаха-илла-ллах» — «нет Бога, кроме единого Бога» и, надев туфли, сел на подушки.
— Жива? Здорова? Дети здоровы? — проговорил он, не ожидая ответа, ласковым взглядом и словом веселя женщину.468
Через несколько времени вошел сын и сел на корточки, прося есть.
Хаджи-Мурат поел и тотчас же лег, подложив пистолет под подушку и покрывшись буркой. Он не спал две ночи, объезжая посланных Шамиля, и теперь, уверенный в гостеприимстве и защите кунака, тотчас заснул. В469 конце ночи его разбудил хозяин вместе с теми двумя тавлинцами, которые ходили в эту ночь к Воронцову. Хаджи-Мурат вскочил, схватился за пистолет, но тотчас опять положил его. Отслушав донесение мюрида, он встал и быстро оделся и, вместе с хозяином, выехал из аула. Его мюриды пошли пешком. Перед рассветом он простился с хозяином и, в сопровождении четырех мюридов и лошади с вьюками, переехал Аргуни и уже рассветало и на горах был розовый свет, когда он приблизился к месту, где трещали топоры русских рубщиков леса.
* № 10 (рук. № 11).
В тот самый вечер, как Панова назначали в секрет, а майор с широк[олицым] офицером усаживались у Воронцова за вист, в ближайший к Воздвиженской немирной аул въезжало пять всадников. В ауле, как и все аулы, приютившемся к горе так, что гора заменяла задние стены саклей и часть боковых,470 в ауле шла обычная, тихая и вечерняя жизнь. Муедзин уже прокричал свое призванье, и старики уж помолились и, выйдя из мечети, сидели на бревнах и камнях, беседуя о Шамиле и русских, и о последней победе Шамиля, в которой был убит важный генерал. Женщины — которые шли с кувшинами с водой и за водой под гору, которые разводили огни,471 и по всему аулу стелился пахучий дым горящего навоза.
* № 11 (рук. № 13).
I
В самый разгар войны Шамиля с русскими в передовой крепости Шахгири или по русски Воздвиженской фельдфебель 2-й роты, Петров,472 уважаемый и солдатами и офицерами Василий Кононыч, отслуживающий двадцать четвертый год, три раза раненный, с двумя георгиевскими крестами,473 широкоплечий, сильный, строгий человек с474 густыми щетинистыми усами, вызвал свою роту на вечернюю зорю.475 Солдаты в коротких полушубках (был декабрь месяц, снега не было, по ночам морозило) вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и песенники476 пропели «Отче наш», потом477 Петров громко передал полученный им от ротного приказ выступать завтра с топорами до зари за Шахгиринские ворота.
— Панов! — крикнул фельдфебель.
— Здесь!
— Кондаков!
— Здесь!
— Никитин!
—478 Я.. у..
479После ужина в 9-м часу, — уже было совсем темно, и яркие звезды зажглись над горами, — Панов, Кондаков и Никитин480 вышли из казарм и с ружьями на плечо пошли по улице укрепления за ворота.481 Место, где ложились секреты, было в четверти версты от ворот.
Дойдя до этого места, Кондаков снял ружье с плеча, стукнул его о земь и остановился.
Другие два солдата сделали то же. Хотя курить запрещалось, Никитин все-таки закурил, Панов затягивался из его трубки, и между ними начался разговор.
Никитин был молодой человек, недавно сданный по очереди из большой хорошей семьи Владимирской губернии. Дома осталась молодая еще мать, красавица жена, три брата с женами и ребятами. Никитин, Петра, пошел охотно за брата. Но теперь, как это часто бывает, он раскаялся в своем добром поступке. Тоска съела его. Зачем он бросил богатый дом, родительницу, жену; зачем живет здесь, на чужой стороне, ходит рубить лес без толку и стреляет по татарам? Не мог сжиться Петра с этой жизнью, и курил, и пил он, и тоска всё хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, да и выходил за крепость, но482 молился и проходило.483 Особенно тяжело было Петру то, что солдаты товарищи, которые по его соображениям должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его, и когда он заговаривал с ними о своей тоске,484 смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею.
485— Эх, житье, — сказал Петра, садясь на землю и отчищая под собой сухие листья и ветки.
— А чем не житье? — отвечал Кондаков. — Давай трубку-то, будет.
— Люди живут домом, жены, дети, своя дома работа…
— Вот и видно, мужик необтесанный, — сердито крикнул486 Кондаков. — Дома жена, родители, — передразнивая487 Петра, повторял Кондаков. — Тут, брат, не жена, а служба царю и отечеству.
— Какая служба! Руби и руби. А она опять вся пуще зарастет, а он…. его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель, — сказал Панов.
—488 Небось, картечь выбьет, только б провезть орудие, — отвечал489 ефрейтор.
— Как же, выбила.
— Вот так-то выбила Слепцова, слышал? (Тогда только что был убит Слепцов, известный генерал.) — А ты говоришь! Ты что сапоги снимаешь? — обратился он к Кондакову, стаскивающему с себя сапоги.
— Да смотрю — стоптал.
— То-то, стоптал, мужик, ходить не умеешь.
— Говорят, так на месте и положили, — сказал барабанщик.
— Уж очень смел был.
— Тут смел не смел, кому обречено.
— Ох хороши сапоги продавал Тихонов, — сказал барабанщик.
— Он домой идет.
— Да что ж, тебе недолго.
— Как же, недолго. Да я не считаю. Хуже.
Не прошло и часа после их выхода, как впереди их послышался легкий свисток.
— Бери ружья, готовься.
Люди схватили ружья, и щелкнули взводимые курки, два вместе и один Кондаковский после.
— Солдат?
— Мирной, — послышался голос в темноте. — Стреляй не надо, своя.
И показалась темная фигура, одна и другая.
— Стой, не стреляй. Это лазутчики, — сказал Панов.
— А ты верь ему больше.
— Говорю не стреляй.
Панов встал и, неся ружье на перевес, двинулся к показавшимся фигурам.
— Кто идет?
— Своя, своя, мирнòй, — и чеченец рысью подбежал прямо к Панову. — Ружья нет, пистолет нет, шашк нет. Генерал айда, Генерал.
— Вишь дрожит весь сердешный, долго ли убить.
— Вот погоди, смена придет, тогда сведу к дежурному, айда, сведу.
II
В крепости огни в солдатских домиках и в господских блестели ярко. Два дома было самых больших и хороших. Один, в котором жил командующий
