что? Что так суетишься?
— Хаджи-Мурат приехал с приставом князем Еристовым и конвоем. Вот бумага.
Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папироской.
— Дай-ка.
— Да ну, успеешь.
— Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.
— А знаешь что, Иван Матвеевич, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи-Мурата и садясь на кровать. — Я думаю, лучше их к нам поместить.
— Вон-a! Там всё готово и деньги заплачены.
— Да ты вот говоришь, а я взглянула на него.
— Ну, что же?
— Так я взглянула на него и думаю, теперь нельзя нам его там держать. Уйдет! Я взглянула на него, и вижу, что уйдет.
— Ты всегда всё видишь.
— Да и вижу. А уйдет, тебя в рядовые.
— Ну что же, я в барабанщики.
— Нет, право лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему и живи он, по крайней мере, на глазах.
— Да как же нам то?
— Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить. Кириллов сведет.
— Да уж я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить-то дать.
— Готово всё, вставай.
Как задумала Марья Дмитриевна, так всё и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи-Мурат с своими нукерами и приставом — у воинского начальника.
Хаджи-Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи-Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения об его жене. И тогда Иван Матвеевич высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи-Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга о том, что делал Хаджи-Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать?
Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от Главнокомандующего до последнего солдата, не знал, что такое была эта выходка Хаджи-Мурата. Правда ли, что он, оскорбленный Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть всё и бежать и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так думал Иван Матвеевич и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Всё казалось ему обманчивым в Хаджи-Мурате: и то, что он не знал по-русски и говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.
— Обманет, подлец! —говорил он и всегда, не переставая, следил за ним.
Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала, как могла, мужу, но накануне отъезда вечером ей случилось поговорить с Хаджи-Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем и поверила ему и стала жалеть его.
Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи-Мурата пришел на кухню и бросил там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна, всполошась, узнала в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, и пошла своими решительными шагами на половину Хаджи-Мурата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумыцки, и спросила в дверях можно ли: «Гирекма?» и тотчас же вошла. Хаджи-Мурат, несмотря на свою кривую ногу, на которую он ступал, нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем с большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистой рукой с надувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.
Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:
— Нукер… виноват… погреб тащить.
Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся:
— Мегирек, — всё равно, — и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему всё равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.
Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла, и вспомнив, как мальчик, спросила:
— Улан?
Он показал два пальца и сказал:
— Девка, — и, показав один палец, сказал:
— Улан, — и поднял глаза к небу с выражением восторга. Она поняла, что мальчик очень хорош, и он очень любит его.
— Любите очень? — сказала Марья Дмитриевна.
Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали-Магоме, вдруг лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые, ровные зубы.
— Алла! — сказал он и опустил голову.
— Даст Алла, даст, — сказала Марья Дмитриевна. — Ну дай Бог, дай Бог.
На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи-Мурата было одним из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали и он опять в своей боевой черкеске, с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.
— Бог даст, Бог даст, — сказала она.
Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой.
Несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.
— Прощай, спасибо, — сказал он, и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.
————
С тех пор и до…..957 июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи-Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем и Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях.
В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали-Магому, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами.
Была уже ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги и на бегущий ручей. Был паводок и ручей страшно шумел.
Иван Матвеевич встречал батальон куринцев, и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики «ура». Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.
Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она кликнула Жучку, пошла по улице. Вдруг из за угла выехали верховые. Опять кто то с конвоем. «Как его нет, так сейчас и приезжают», подумала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.
— Марья Дмитриевна, вы? — сказал знакомый голос. — Не спите еще?
— Нет, как видите.
— Где Иван Матвеевич?
— Дома нет.
— Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?
— Как же не бояться. Ведь ответственность.
— Ну, я к вам с хорошими вестями.
Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.
— Что же, поход в Темир-Хан-Шуру?
— Нет, лучше.
— Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?
— Ну, вот чего захотели.
Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.
— А где Иван Матвеевич?
— Да вот слышите, провожают куринцев.
— А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.
— Да что ж за новость?
— А вот угадайте.
— Да про что?
— Про нашего знакомого.
— Хорошее?
— Для нас хорошее, для него скверное, — и Каменев засмеялся. — Чихирев! — крикнул он казаку. — Подъезжай-ка.
Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
— Ну, достань-ка штуку.
Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.
— Погоди, —сказал Каменев.
Они подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?
— Да что такое? арбуз? — сказала Марья Дмитриевна, и что то ей стало страшно.
— Нет-с, не арбуз. — Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что то копал в мешке. — Не арбуз, а ведь958 у вас был Хаджи-Мурат?
— Ну, так что ж?
— Да вот он, — и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца. — Кончил свою карьеру. Вот она.
Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.
Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.
— Маша! Где ты, пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?
— Радость! Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.
— Да
