решили не откладывая сделать дело через день, в мечети, во время молитвы.
* № 96 (рук. № 51).
И все признали меня начальником над всей Аварией. Тогда с одной стороны был Шамиль, заступивший место Гамзата. Он угрожал разорить Хунзах, если я не присоединюсь к нему, с другой стороны был русский генерал Клюгенау. Этот требовал, чтобы я, как прежние ханы, дружил с русскими и не пускал к себе мюридов, и обещал мне за это свою защиту.
Я ненавидел Шамиля за убийство ханов, — и я согласился.
* № 97 (рук. № 51).
— Хлопочи, старайся, — всё, что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец веревки в руках Шамиля.
— Так же, как тогда у солдата, которого бросил под кручь, — сказал Лорис-Меликов.
— Айя, — т. е. «да», — подтвердил Хаджи-Мурат, — только тогда я убил солдата и спасся сам, теперь же я погибну один, а не погублю Шамиля. А мне его нужно, — сказал Хаджи-Мурат, грозно нахмуривши брови.
* № 98 (рук. № 51, гл. XV).
Донесение это было получено в Петербурге на третий день рождества, и на другой день граф Чернышев повез его в1812 своем портфеле в Зимний дворец для доклада Николаю Павловичу.1813 Чернышев, укравший имение настоящего Чернышева, сосланного в каторжные работы за1814 бунт 14 декабря 1825 года, тщеславный, безнравственный,1815 наглый человек, естественно ненавидел честного, хотя и придворного, Воронцова и всячески, хотя и с осторожностью, старался уронить его во мнении государя, невольно уважающего заслуженного старика, высоко стоящего во мнении всего русского общества. И распоряжение1816 о Хаджи-Мурате1817 Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить так, как ошибку, которая была бы еще новым поводом к вызываемому Чернышевым неудовольствию государя против Воронцова.
Миновав часовых, ординарцев, флигель-адъютанта, Чернышев1818 оправил перед зеркалом свой редеющий кок, поставил на место крест на шее и1819 одну большую эполету.1820 Он взял подмышку портфель у адъютанта и, вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел, вошел к государю.
Государь в мундире своего полка, — он ехал на смотр, — сидел за огромным заложенным бумагами письменным столом и своими стеклянными, тусклыми глазами тупо смотрел на вошедшего.1821 И всегда полузакрытые глаза Николая Павловича нынче смотрели тусклее обыкновенного и под ними были синеватые подтеки. Он так же был затянут и выпячивал грудь, но и лицо, и вся фигура его говорили об усталости. И действительно, он с трудом встал нынче в обычное время, так как1822 он1823 заснул только в два часа ночи и долго еще не мог заснуть от волнения.
Причиной этого было1824 то, что в 12-м1825 часу ночи1826 он, простившись с семейными, [?]1827 пошел не спать, а на свиданье, в предназначенную для этой цели комнатку в Зимнем дворце, на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, которая1828 в маскараде собрания так заинтриговала его и пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание во дворце ночью. Она действительно пришла,1829 была еще милее без маски, чем показалась в маске. И она, получив от него обещание1830 обеспечить ее мать, только во 2-м часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него. Он смотрел теперь на входящего Чернышева,1831 ничего не думая,1832 только испытывая некоторую сонливость и желание быть одному. Длинное1833 лицо его с взлизами над зачесанными височками и длинным носом, подпертое высоким воротником, из под которого висел орден, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Чернышев тотчас же понял по движению его бровей, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Кроме разных распоряжений о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву.1834 На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками. На последней резолюции о студенте было написано: «Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить её. Провести 12 раз сквозь 1000 человек. Николай».
— Прочти, — сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением. Чернышев прочел и наклонил голову в знак почтительного удивления и потом, взглянув на свою памятную записку, начал докладывать: было дело о беглом арестанте и суд над офицером, в карауле которого он бежал; другое о переименовании полка из 54-го в Нежинский; еще о поляке Расоловском, оскорбившем офицера; еще о назначениях и производствах; о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.
Николай Павлович слушал всё,1835 держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.
— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза.
— Ты знаешь?
— Знаю, Ваше Величество.
Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-нибудь важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть1836 прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе силой, приказав перечислить их в удельные; для того же, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это, держать это дело в тайне. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича,1837 план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды; что Хаджи-Мурат вышел, очевидно, оттого, что исполняется его план постоянного тревожения Чечни, сжигания и разорения их аулов1838. То, что план его еще перед назначением Воронцова в 1845 году был совсем другой; что он тогда1839 говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, он должен бы был забыть для того, чтобы говорить, что его план состоял в постоянном тревожении чеченцев. Но он не забывал этого и гордился и тем планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и1840 наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и1841 одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Так он наивно говорил, что в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, когда подведут1842 пятерых казнимых к виселицам и что тогда, когда их повесят, говорил, что он в это время с Императрицей в церкви молился о вешаемых по его приказанию и рецепту. Теперь наитие его кончилось тем, что он сказал:
— Правда, старик слишком возится с этими разбойниками. Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тогда всё будет хорошо. Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши, а об набегах напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.
* № 99 (рук. № 51, гл. XVI).
Неприятеля не было ни видно, ни слышно, но всякую минуту он мог появиться, и всякую минуту меткая небольшая пуля могла покончить жизнь каждого из всех этих людей. Это не говорилось, даже не думалось, но сознание этого в соединении с сознанием своей силы придавало1843 особенную прелесть1844 и без этого прелестной природе этой1845 части Чечни.
* № 100 (рук. № 51).
Бутлер был послан наперерез ей. Солдаты бежали, и он бежал, но как ни торопились они, только застали хвост неприятельской конницы. Защелкали выстрелы, стали подниматься дымки за дымками. Но перестрелка была пустая. Из русских никого не убило и не ранило; в партии же было видно, как они, подобрав тела убитых картечью из пушек, везли их перекинутыми через седла.
* № 101 (рук. № 51).
В ауле на привале выпили, закусили, остыли, потому что от беготни все вспотели, и Бутлер,1846 пошатываясь теперь на купленной с прóездом лошади перед своей ротой и беседуя с своим начальником,1847 известным своей храбростью и пьянством добродушным майором Петровым, с которым он жил вместе, находился в самом радостном, возбужденном состоянии. Он забыл и про свое разорение и свои неоплатные долги, и Кавказ, война, молодечество, жертва собой, жизнь-копейка, всё это казалось так хорошо, что не мог нарадоваться на свое решение итти на Кавказ.
* № 102 (рук. № 51, гл. XVIII).
В небольшом укреплении на передовой чеченской линии был в это время воинским начальником батальонный командир Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый на дочери фельдшера, красивой, белокурой, бездетной, уже не молодой женщине.
В укреплении стояли две роты, и в одной из них служил разжалованный за побег арестанта в Петербурге молодой гвардеец Горохов. За Марьей Дмитриевной ухаживали все офицеры и все приезжие, и все, зная неприступность Марьи Дмитриевны, ухаживали самым платоническим образом. Только между Гороховым и Марьей Дмитриевной установились отношения более близкие, чем со всеми другими, и Горохов невольно часто сравнивал свои отношения к семье Петрова с отношениями героя из «Капитанской дочки» к семье коменданта, с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для него, по чувствам, которые он к ней испытывал, заодно и капитаншей-матерью и Машей. Он был и благодарен ей за ее материнское попечение о нем и вместе с тем был влюблен в нее, и она знала это, и это было ей приятно, но делала вид, что не только не знает этого, но что этого и не может быть. Горохов был так молод, природа Кавказа так хороша, и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая, тридцатипятилетняя женщина, так добродушно ласково улыбалась ему своими красными губами, открывая сплошные, блестящие белые зубы, что Горохов, не сознавая этого и горюя о Петербурге, чувствовал себя совершенно счастливым.
Вскоре после его приезда был набег, в котором Горохов в первый раз услыхал свист пуль и с радостью почувствовал, что он не только не боится, но ему весело то, что на
