кромѣ глупого подражанія Европѣ; думалъ, что въ народѣ, въ большинствѣ его, еще живы религіозно нравственныя христіанскія начала, которыя всегда руководили его жизнью, и я написалъ обращеніе къ правительству, революціонерамъ и народу. Обращеніе это не появилось, да если бы оно и появилось, оно не могло имѣть никакого дѣйствія. Въ томъ, что это было такъ, я убѣдился вследствіи, какъ ни странно это сказать, разговора съ двумя молодыми людьми, такъ называемыми босяками, которые нанялись въ нашей деревнѣ къ хозяину яблочнаго сада и потомъ, поссорившись съ нимъ, пришли ко мнѣ за книжками. Оба были въ новыхъ розовыхъ рубахахъ, одинъ въ картузѣ и лаптяхъ, другой, въ черной шляпѣ и сапогахъ. Я разговорился съ ними. Они разсказали, что пострадали за политическія убѣжденія, участвовали въ Московскому вооруженномъ возстаніи, были высланы, шли на югъ и по дорогѣ нанялись въ садъ. Хозяинъ расчелъ ихъ за то, что они подговаривали крестьянъ громить садъ (они улыбаясь отрицали это, но это была правда). Оба они, особенно румяный, черноглазый, миловидный, самоувѣренный, улыбающійся, белозубый молодой человекъ въ шляпѣ, были вполнѣ начитаны въ революціонной литературѣ, осуждали правительство, считали, что надо добиваться… чего, они хорошенько не знали, но надо добиваться, что правительство душитъ народъ. На всѣ мои доводы о томъ, что едва ли такими бунтами что нибудь устроится, что нехорошо убійства и грабежи, бѣлозубый только улыбался и только говорилъ: «а наше не такое убѣжденіе». Когда я заговорилъ о требованіяхъ совѣсти и религіи, они переглянулись, и миловидный съ бѣлыми зубами снисходительно улыбался.

Какъ бываетъ съ мгновеннымъ замерзаніемъ воды отъ толчка, такъ бываетъ и съ убѣжденіями, которыя вдругъ складываются твердо изъ цѣлаго ряда предшествующихъ впечатлѣній. Такъ было со мной вслѣдствіи бесѣды съ этими людьми.

Мнѣ стало несомнѣнно ясно, что съ такими людьми — а такiе люди нетолько большинство, но всѣ участники революціи (всѣ, которыхъ я видѣлъ, а я видѣлъ не мало, были такіе) ясно, что на такихъ людей не можетъ подѣйствовать ни убѣжденіе, ни страхъ. Убѣжденіе не можетъ подѣйствовать, потому что они въ гипнозѣ. Страхъ не можетъ дѣйствовать, потому что они нетолько ничего не боятся, но имъ, очевидно, пріятно становиться въ опасное, молодеческое, восхваляемое нетолько товарищами, но газетами (они знаютъ это) положеніе. Послѣ бесѣды съ этими людьми мнѣ стало несомнѣнно ясно, что путь репресій, на который вступило правительство, можетъ ухудшить, но никакъ не улучшить положеніе. Есть степень пожара, при которой нельзя ужъ ломать, а лучше не трогать. Мнѣ стало ясно, что одно, что можетъ разумнаго и цѣлесообразнаго сдѣлать теперь правительство, это то, чтобы прекратить всѣ насилія, всѣ казни, выпустить всѣхъ политическихъ изъ тюрьмъ, изъ ссылокъ, прекратить всѣ запрещенія сходокъ, печатанія статей и удовлетворить всѣмъ требованіямь, которыя будутъ заявлять люди, если только они не противуположны другимъ требованіямъ. Мнѣ казалось, что въ этомъ одномъ средство спасенія не одного правительства, но всего народа. Правительству, по моему мнѣнію, надо было освободить себя отъ всякихъ упрековъ въ насиліи и предоставить самимъ людямъ, разнымъ партіямъ устраивать порядокъ. Понятно, что нетолько порядка не было бы никакого, но произошелъ бы величайшій безпорядокъ, въ которомъ правительство не было бы виновато, а виноваты были бы тѣ, которые его производили. Они сами наказали бы себя, и наказаніе это привело бы ихъ къ выходу. Правда, было бы много бѣдъ и страданій, но едва ли больше, чѣмъ тѣ, которыя должно производить правительство, идя по избранному имъ пути. Главное же то, что бѣды, которыя сами себѣ наносили бы всѣ эти партіи, вели бы къ выходу изъ этого положенія, тогда какъ всѣ репресіи правительства, только будучи совершенно безцѣльны, только отдаляли бы этотъ выходъ.

Такъ я думалъ послѣ бесѣды съ этими людьми и хотѣлъ было писать объ этомъ, но сознаніе безцѣльности, недѣйствительности такого писанія остановило меня. И вотъ прошло около мѣсяца, и то мое предположеніе о вредѣ репресій подтвердилось больше, чѣмъ можно было думать. Казней все больше и больше, убійствъ и грабежей все больше и больше. Я зналъ это по разсказамъ и по случайнымъ заглядываніямъ въ газеты, но все еще не чувствовалъ необходимости высказывать объ этомъ своего мнѣнія. Но вотъ вчера случилась встрѣча, которая такъ поразила меня, что я рѣшилъ высказать то, что думаю и чувствую.

По большой дорогѣ ѣхала телѣга съ двумя сѣдоками: старая женщина и молодой человѣкъ въ особенной революціонной синей въ родѣ студенческой фуражкѣ. Онъ какъ то особенно общительно поклонился мнѣ и задержалъ лошадь, какъ бы въ нерѣшительности, потомъ соскочилъ и подошелъ ко мнѣ и попросилъ книжекъ.

Я спросилъ, откуда онъ. Онъ назвалъ мнѣ то село, изъ котораго нѣсколько человѣкъ сидѣли въ тюрьмѣ за сборища (который они называютъ митингами) и нѣсколько приходили ко мнѣ

Я спросилъ его, читалъ ли онъ революціонныя брошюры. Онъ сказалъ, что читалъ, и у насъ начался длинный разговоръ, который особенно больно поразилъ меня. Онъ — крестьянинъ из деревни, которую я хорошо знаю, изъ которой въ старое время у меня были въ школѣ особенно даровитые ученики, въ которой вводилъ уставную грамоту и всегда любовался на прекрасный, самостоятельный, христіанско-общиннаго духа русскій народъ.

Собесѣдникъ мой былъ невысокій человѣкъ въ пиджакѣ, съ небольшими русыми усиками и не скажу умнымъ, но интелигентнымъ лицомъ. — Ходъ разговора мой, какъ всегда, одинъ и тотъ же со всѣми революціонерами: чего вы хотите?

— Хотимъ свободы. Правительство душитъ насъ.110 Нельзя же терпѣть.

— Да вѣдь революціонеры тоже дѣлаютъ.

— Чтоже они дѣлаютъ?

— Убиваютъ городовыхъ, полицейскихъ.

— А то чтожъ?

Я попробовалъ заговорить о христіанскомъ требованіи неучастія въ насиліи.

— Да это когда же будетъ?

— А у васъ развѣ скорѣе будетъ?

— Надо организацію.

— Нельзя зло уничтожить зломъ. Развѣ вооруженное воз- станіе хорошо?

— Что же дѣлать. Это печальная необходимость.

— Да вѣдь есть божій законъ.

Он улыбнулся.

— Богъ у каждаго свой, a нѣтъ никакого.

И вотъ такихъ людей правительство хочетъ усмирить казнями!

Для нихъ Бога нѣтъ и нѣтъ Его закона. И точно также нѣтъ его для несчастнаго Николая и бѣднаго Столыпина.

Вѣдь въ этомъ то и весь ужасъ. Вѣдь произошло вотъ что.

Люди, захватившіе власть, — я говорю про то, что было еще вѣка тому назадъ, — извратили вѣру и держались этой извращенной вѣры и обучали ей народъ и мало того, что обучали, гнали тѣхъ, которые не принимали эту ложную вѣру. Но ложь была ясна, и люди религіозные, преимущественно изъ народа, обличали эту ложную вѣру и дѣлались тѣмъ, что называ[ютъ] сектантами, и ихъ гнали и преслѣдовали. Другіе люди, изъ господъ, тоже обличали эту ложную вѣру ничего не ставя на ея мѣсто или ставя на ея мѣсто разсужденія о свойствахъ природы, которыя они называли наукой. Правительство гнало и этихъ у насъ,111 но эти были хитрѣе и умѣли проводить свое отрицаніе вѣры правительственной такъ, что ихъ нельзя было уличить. И такъ это шло долгое время. У насъ особенно горячо взялись за это обличеніе религіи (люди эти были, большей частью, ограниченные и не видали ничего за той ложной религіей, которую они обличали) въ половинѣ прошлаго вѣка, Чернышевскій, Михайловскій и др. и, несмотря на всѣ гоненія, даже благодаря этимъ гоненіямъ, отрицаніе этой религіи, всякаго отношенія къ Безконечному, отрицаніе Бога дошло до крайней степени распространенія. Явилась мода, гипнозъ, и все молодое поколѣніе воспиталось въ этомъ отрицаніи. И чѣмъ низменнѣе образованіе, тѣмъ сильнѣе, полнѣе было это отрицаніе. Такъ, болѣе всего оно распространилось въ семинаріяхъ, ветеринарныхъ, фельдшерскихъ, учительскихъ институтахъ. И вотъ пришло время, это безбожіе захватило и молодое поколѣніе народа. Но что ужаснѣе всего — что теперь, когда это отрицаніе Бога выразилось въ дѣйствіи, въ революціи, правительство, до сихъ поръ могшее еще соблюдать decorum, приличіе, подобіе религіи, было вынуждено на дѣлѣ самымъ явнымъ образомъ отрицать ее тѣми ужасами, казнями, которые оно считаетъ себя вынужденнымъ дѣлать. Бога нѣтъ у тѣхъ революціонеровъ, которые борятся съ правительствомъ, нѣтъ его, и еще очевиднее, нѣтъ Его у правительства. Это два озлобленные, отвратительные звѣря, которые безжалостно грызутся, уничтожая въ себѣ и во всѣхъ участвующхъ и созерцающихъ эти ужасы послѣдніе остатки человѣчности.

Что же дѣлать?

Что дѣлать?

Одно: съ омерзеніемъ, съ ужасомъ, а если можно, съ состраданіемъ смотрѣть на этихъ потерявшихъ человѣческій образъ людей, лгущихъ, кощунствующихъ, развращающихъ ближнихъ и убивающихъ, и сторониться отъ нихъ, нетолько не участвовать въ ихъ мерзкихъ дѣлахъ, какъ бы они ни назывались, ни въ комитетахъ, думахъ, министерствахъ, союзахъ, но, не чувствуя себя въ силахъ любовно и сострадательно отнестись къ нимъ, бояться ихъ и не входить съ ними въ общеніе.

Въ этой общей погибели надо спасаться самому, кто можетъ, и только спасшись, самимъ подавать руку помощи погибающимъ.

Вѣдь все дѣло въ томъ, что для большинства людей, отъ Николая и Столыпина до тѣхъ ребятъ революціонеровъ, съ которыми я бесѣдовалъ, есть только вопросъ о томъ, кто побѣдитъ, a нѣтъ вопроса (о Богѣ и не можетъ быть, потому что Бога нѣтъ) о душѣ и смыслѣ жизни. И это несвойственно человѣку.

* № 2.

Я высказалъ ему свою мысль о томъ, что терпѣніемъ и неучастіемъ въ насиліяхъ скорѣе можно достигнуть хорошаго устройства. Онъ понялъ меня:

— Да это когда же будетъ? Это дожидаться, да и всѣ не могутъ этого сдѣлать. Въ народѣ тьма, нѣтъ развитія.

Я сказалъ ему, что напрасно онъ такъ презрительно думаетъ объ народѣ. Безграмотный крестьянинъ, если только онъ вѣритъ въ Бога, то у него есть большее развитіе, чѣмъ у студента, ни во что не вѣрующаго.

Онъ улыбнулся.

— Это бараны. Съ ними ничего не сдѣлаешь. Нужна организацiя, — повторилъ онъ.

Я попробовалъ указать ему на то, что въ Европѣ есть эта организація, была революція, а народъ точно также лишенъ земли и находится во власти капиталистовъ.

Онъ не согласился съ этимъ.

Я сказалъ, что русскій крестьянинъ-земледѣлецъ свободнѣе европейца, находящагося во власти хозяина.

— Да вѣдь нельзя же всѣмъ быть земледѣльцами, земли не достанетъ.

Я не выдержалъ и посмѣялся надъ нимъ.

— Вѣдь не сукнами же питаются.

— И сукна нужны, — сказалъ онъ.

— Да всетаки всѣ кормятся только съ земли. И коли земля всѣмъ будетъ доступна, то не будутъ дѣлать лишняго и землю будутъ лучше обрабатывать.

Онъ не сдавался: у него, очевидно, была знакомая соціалистичесакая теорія, и внѣ ея онъ не могъ разсуждать, a вѣрилъ, непоколебимо вѣрилъ въ то, что ему преподано.

Видно было, что онъ вѣрилъ, какъ вѣрятъ люди, одержимые гипнозомъ, и что никакіе доводы не могутъ коснуться его души. Я сказалъ ему это, сказалъ, что онъ также слѣпо вѣритъ, какъ вѣритъ старуха въ Иверскую. Онъ, не понявъ меня, поспѣшилъ заявить мнѣ, что онъ ни во что не вѣритъ.

—