повиноваться только Ему и своей совести? И всё это не только не трудно представить себе, но трудно представить себе, чтобы этого не было.
XVII.
«Аще не будете как дети, не внидете в Царство Божие», относится не только к отдельным людям, ко и к обществам людей. Как человек, испытав все бедствия страстей и соблазнов жизни, сознательно возвращается к простому, любовному ко всем, открытому к добру состоянию, в котором бессознательно бывают дети, возвращается со всем богатством опыта и разума взрослого человека, так точно и общества людей, испытав все бедственные последствия отступления от закона Бога для повиновения человеческой власти и попытки устройства жизни вне земледельческого труда, должны теперь со всем богатством приобретенного во время заблуждения опыта сознательно возвратиться от соблазнов человеческой власти и от попыток основания жизни на промышленной деятельности к временно оставленному ими повиновению высшему закону Бога и к первобытной земледельческой жизни.
Сознательно возвратиться от соблазна человеческой власти к повиновению одной высшей власти Бога — значит признать обязательность для себя всегда и везде вечного закона Бога, одинаково во всех учениях: браминском, буддийском, конфуцианском, таоссийском, христианском, частью магометанском (бабизме), несовместимого с повиновением человеческой власти.
Жить же сознательной земледельческой жизнью — значит признавать земледельческую жизнь не случайным временным условием жизни, а такою жизнью, при которой человеку легче всего исполнять волю Бога и которая поэтому должна быть предпочтена всякой другой жизни.
И для такого возвращения к сознательному неповиновению власти и к земледельческой жизни, для такого возвращения на верный путь находятся восточные народы и в том числе и русский народ, в особенно выгодных условиях.
Западным народам, так далеко уже ушедшим по ложному пути видоизменений организации власти с заменой земледельческого труда промышленным, возвращение это трудно и требует великих усилий. Но рано или поздно всё возрастающая раздраженность и непрочность их положения заставит их вернуться к основанной на своем труде, а не на эксплоатации других народов, разумной, истинно-свободной жизни. Как ни заманчивы внешние успехи промышленности и красота лицевой стороны жизни, наиболее проницательные мыслители западных народов уже давно указывают на гибельность их пути и на необходимость обдумать, изменить свое положение, вернуться назад к той земледельческой жизни, которая была начальной формой жизни всех народов и которая предназначена всем людям для возможности разумной и радостной жизни.
Большинству восточных народов, и в том числе и русским людям, для этого не нужно ничего изменять в своей жизни, нужно только остановиться на том ложном пути, на который они только что вступили, и привести в сознание то отрицательное отношение к власти и любовное отношение к земледелию, которое было им всегда свойственно.
Нам, восточным народам, надо быть благодарным судьбе за то, что она поставила нас в такое положение, в котором мы можем воспользоваться примером западных народов, — воспользоваться этим примером не в том смысле, чтобы подражать им, а, напротив, в том смысле, чтобы не повторить их ошибки, не делать того, что они делали, не ходить по тому гибельному пути, с которого уж возвращаются или готовы возвращаться нам навстречу так далеко ушедшие по нем западные народы.
Вот в этой-то остановке шествия по ложному пути и указании возможности и необходимости проложения и указания другого, более легкого, радостного и свойственного человеческой природе пути, чем тот, по которому шли западные народы, в этом главное и великое значение совершающейся теперь в России революции.
————
ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?
«Оставьте вашу святость и ваше благоразуміe и народъ будетъ во сто разъ счастливѣе. Оставьте ваше добродушіе и вашу справедливость, и народъ вернется къ прежней любви между дѣтьми и родителями. Оставьте ваше хитроуміе и ваши расчеты, и не будетъ больше воровъ и разбойниковъ. Достигнуть этихъ трехъ вещей нельзя одной внѣшностыо. Для этого нужно быть болѣе простымъ, свободнымъ отъ страстей и менѣе разсуждающимъ».
Лao-Tсe.
С месяц тому назад ко мне пришли два молодых человека, прося книжек. Один был в картузе и лаптях, другой в черной, бывшей щегольской шляпе и растрепанных сапогах.
Я спросил у них, кто они. Они с нескрываемой гордостью сообщили мне, что они рабочие, высланы из Москвы, где участвовали в вооруженном восстании. По дороге они нанялись в нашей деревне в сад, где и прожили караульщиками неполный месяц. Вчера хозяин сада расчел их за то, что они будто бы подговаривали крестьян громить сад. Они, улыбаясь, отрицали это, говоря, что они не подговаривали никого, а только по вечерам ходили на деревню и беседовали с товарищами.
Оба они, особенно более бойкий, улыбающийся, с блестящими, черными глазами и белыми зубами, были начитаны в революционной литературе и кстати и не кстати употребляли иностранные слова: оратер, пролетариат, социал-демократы, эксплуатация и т. п.
Я спросил у них, что они читали. Черноватый, улыбаясь, сказал, что читал разные брошюры.
Я спросил, какие.
— Читали всякие: «Земля и Воля».
Я спросил их, что они думают о них.
— Там всё правильно, — сказал черноватый.
— То есть что же правильно?
— А то, что жить стало невозможно.
— Почему же невозможно? — спросил я.
— Как почему? Ни земли нет, ни работы, а правительстве душит ни за что, ни про что, давит народ.
И они, перебивая друг друга, стали рассказывать, как казаки били нагайками народ, как полицейские хватали кого попало, как расстреливали дома ни в чем неповинных людей.
На мои доводы о том, что вооруженное восстание было дурное и неразумное дело, черноватый только улыбался и спокойно говорил:
— А наше не такое убеждение.
Когда я заговорил о грехе убийства, о Боге, они переглянулись, и черноглазый пожал плечами.
— Что же, по закону Бога пускай так и эксплуатируют пролетария? — сказал он. — Это прежде было, а теперь пришли к сознанию, нельзя уже…
Я вынес им книжки — больше религиозного содержания; они взглянули на заглавия и, видимо, остались недовольны.
— Может, вам не нравится, так не берите.
— Нет, отчего же? — сказал черноватый и, сунув их за пазуху, простился со мной.
Хотя я и не читал газет, я по разговорам домашних, по письмам, которые получаю, по рассказам приезжих знал про то, что делается за последнее время в России, знал в особенности хорошо именно потому, что не читал газет, про то поразительное происшедшее изменение за последнее время во взглядах общества и народа, изменение, состоящее в том, что если прежде некоторые люди осуждали некоторые распоряжения правительства, теперь все, за самыми малыми исключениями, считали всю деятельность правительства преступной и незаконной, признавали виной всех беспорядков одно правительство. Такого мнения были и профессора, и почтовые чиновники, и литераторы, и лавочники, и рабочие, и даже полицейские. Настроение это усилилось после распущения Думы. После же тех ежедневных убийств, совершаемых в последнее время правительством, настроение это дошло до высшей степени.
Я знал это. Но разговор с этими двумя людьми особенно подействовал на меня. Разговор этот, как толчок, вдруг превращающий в лед замерзающую жидкость, вдруг превратил целый ряд прежде полученных мною такого же рода впечатлений в определенное и несомненное убеждение.
После беседы с этими людьми мне стало ясно, что все те преступления, которые совершает теперь правительство с целью подавления революции, не только не подавляют, но еще больше разжигают ее, что если и может революционное движение временно затихнуть вследствие ужаса, производимого злодеяниями правительства, оно не только не уничтожится, но только на время скроется внутрь и неизбежно опять проявится с новой и большей силой, что разгоревшийся пожар находится теперь в том положении, при котором всякое прикосновение к горящему только усиливает горение. Мне стало ясно, что только прекращением со стороны правительства всех и всяких мер противодействия, прекращением не только казней и арестов, но всяких ссылок, гонений и запрещений эта ужасная борьба озверевших людей может быть прекращена.
Я был твердо убежден, что лучшее из всего того, что могло бы сделать теперь правительство, было бы то, чтобы уступить во всем революционерам, предоставить им самим устраиваться, как они найдут лучшим. Но так же твердо я был убежден и в том, что такое предложение, если бы я сделал его, было бы принято только как проявление полного моего сумасшествия. И потому, несмотря на то что для меня было совершенно ясно, что продолжение ужасной деятельности правительства только ухудшает, а не улучшает положение, я не пытался не только писать, но и говорить об этом.
Прошло около месяца, и предположение мое, к несчастью, всё больше и больше подтверждалось. Казней становилось всё больше и больше, также и убийств и грабежей. Я знал это и по рассказам и по случайным заглядываниям в газеты, знал и то, что настроение и народа и общества становилось всё враждебнее и враждебнее правительству.
На днях во время моей прогулки молодой человек, ехавший на крестьянской телеге по одному со мной направлению, соскочил с телеги и подошел ко мне.
Это был невысокий человек, с небольшими русыми усиками, с нездоровым цветом умного и недоброго лица и понурым взглядом.
Одет он был в потертый пиджак и высокие сапоги. На голове у него была синяя с прямой тульей фуражка, как мне объяснили, составляющая модную революционную форму.
Он попросил у меня книжек, очевидно как повод вступления в разговор.
Я спросил, откуда он. Он был крестьянин из недальнего села, из которого недавно приходили ко мне жены мужей, посаженных в тюрьму.
Село это я хорошо знаю. Я вводил там уставную грамоту и всегда любовался особенно красивым и бойким тамошним народом. Из этого же села были у меня в школе особенно даровитые школьники.
Я спросил его о тех крестьянах, которые были в тюрьме. Он с той же исключающей всякое сомнение уверенностью, которую я встречал в последнее время у всех, о том, что виною всему одно правительство, сказал мне, что они без всякой вины были схвачены, избиты и посажены в тюрьму.
Только с большим трудом я мог добиться от него объяснения, в чем обвинялись эти люди.
Оказалось, что они были ораторы и собирали митинги, как он произносил, на которых говорилось о необходимости экспроприации земли.
Я сказал, что установление равного права всех на землю может быть достигнуто только тем, чтобы земля вообще перестала быть чьей бы то ни было собственностью, а не отчуждением или какими бы то ни было насильственными мерами. Он не согласился с этим.
— Отчего же, — сказал он, — надо только организоваться.
— Как организоваться? — спросил я.
— Да уж там видно будет.
— Что же, опять вооруженное восстание?
— Это печальная необходимость.
Я сказал то, что всегда говорю в таких случаях, что злом нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастием в насилии.
