какъ кто[-то] наступилъ ему на ногу. Пальто, его новое пальто, зацѣпилось за что-то и разорвалось. Въ сердце ему вступила злоба, и онъ изъ всѣхъ силъ сталъ напирать на передовыхъ, толкая ихъ передъ собой. Но тутъ вдругъ случилось что-то такое, чего онъ не могъ понять. То онъ ничего не видалъ передъ собой, кромѣ спинъ людскихъ, а тутъ вдругъ все, что было впереди, открылось ему. Онъ увидалъ палатки, тѣ палатки, изъ которыхъ должны были раздавать гостинцы. Онъ обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчасъ же онъ понялъ, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они всѣ подошли къ валу, и всѣ передніе, кто на ногахъ, кто котомъ, свалились въ него, и самъ онъ валится туда же, на людей, валится самъ на людей, а на него валятся другіе, задніе. Тутъ въ первый разъ на него нашелъ страхъ. Онъ упалъ. Женщина въ ковровомъ платкѣ навалилась на него. Онъ стряхнулъ ее съ себя, хотѣлъ вернуться, но сзади давили, и не было силъ. Онъ подался впередъ, но ноги его ступали по мягкому — по людямъ. Его хватали за ноги и кричали. Онъ ничего не видѣлъ, не слышалъ, и продирался впередъ, ступая по людямъ.

— Братцы, часы возьмите, золотые. Братцы, выручьте, — кричалъ человѣкъ подлѣ него.

«Не до часовъ теперь», подумалъ Емельянъ и сталъ выбираться на другую сторону вала. Въ душѣ его было два чувства, и оба мучительныя: одно — страхъ за себя, за свою жизнь, другое — злоба противъ всѣхъ этихъ ошалѣлыхъ людей, которые давили его. А между тѣмъ та съ начала поставленная себѣ цѣль: дойти до палатокъ и получить мѣшокъ съ гостинцами и въ немъ выигрышный билетъ, съ самаго начала поставленная имъ себѣ, влекла его.

Палатки уже были въ виду, видны были артельщики, слышны были крики тѣхъ, которые успѣли дойти до палатокъ, слышенъ былъ и трескъ досчатыхъ проходовъ, въ которыхъ спиралась передняя толпа. — Емельянъ понатужился, и ему оставалось ужъ не больше двадцати шаговъ, когда онъ вдругъ услышалъ подъ ногами, скорѣе помежду ногъ дѣтскій крикъ и плачъ. Емельянъ взглянулъ подъ ноги, мальчикъ простоволосый, въ разорванной рубашонкѣ, лежалъ навзничь и, не переставая голося, хваталъ его за ноги. Емельяну вдругъ что-то вступило въ сердце. Страхъ за себя прошелъ. Прошла и злоба къ людямъ. Ему стало жалко мальчика. Онъ нагнулся, подхватилъ его подъ животъ, но задніе такъ наперли на него, что онъ чуть не упалъ, выпустилъ изъ рукъ мальчика, но тотчасъ же, напрягши всѣ силы, опять подхватилъ его и вскинулъ себѣ на плечо. Напиравшіе менѣе стали напирать, и Емельянъ понесъ мальчика.

— Давай его сюда, — крикнулъ шедшій вплоть съ Емельяномъ кучеръ и взялъ мальчика и поднялъ его выше толпы.

— Бѣги по народу.

И Емельянъ, оглядываясь, видѣлъ, какъ мальчикъ, то ныряя въ народѣ, то поднимаясь надъ нимъ, по плечамъ и головамъ людей уходилъ все дальше и дальше.

Емельянъ продолжалъ двигаться. Нельзя было не двигаться, но теперь его уже не занимали подарки, ни то, чтобы дойти до палатокъ. Онъ думалъ объ мальчикѣ и о томъ, куда дѣлся Яша, и о тѣхъ задавленныхъ людяхъ, которыхъ онъ видѣлъ, когда проходилъ по валу. Добравшись до палатки, онъ получилъ мѣшочекъ и стаканъ, но это уже не радовало его. Порадовало его въ первую минуту то, что здѣсь кончалась давка. Можно было дышать и двигаться. Но тутъ же сейчасъ и эта радость прошла отъ того, что онъ увидалъ здѣсь. А увидалъ онъ женщину въ полосатомъ, разорванномъ платьѣ, съ растрепанными русыми волосами и въ ботинкахъ съ пуговками. Она лежала навзничь; ноги въ ботинкахъ прямо торчали кверху. Одна рука лежала на травѣ, другая была, съ сложенными пальцами, ниже грудей. Лицо было не блѣдное, а съ синевой бѣлое, какое бывастъ только у мертвыхъ. Эта женщина была первая задавлена на-смерть и была выкинута сюда, за ограду, передъ царскимъ павильономъ.

Въ то время, когда Емельянъ увидалъ ее, надъ ней стояли два городовыхъ, и полицейскій что-то приказывалъ. И тутъ же подъѣхали казаки, и начальникъ что-то приказалъ имъ, и они пустились на Емельяна и другихъ людей, стоявшихъ здѣсь, и погнали ихъ назадъ въ толпу. Емельянъ опять попалъ въ толпу, опять давка, и давка еще худшая, чѣмъ прежде. Опять крики, стоны женщинъ, дѣтей, опять одни люди топчутъ другихъ и не могутъ не топтать. Но у Емельяна ужъ не было теперь ни страха за себя, ни злобы къ тѣмъ, кто давилъ его, было одно желаніе уйти, избавиться, разобраться въ томъ, что поднялось въ душѣ, закурить и выпить. Ему страшно хотѣлось закурить и выпить. И онъ добился своего, вышелъ на просторъ и закурилъ и выпилъ.

————

Но не то было съ Алекомъ и съ Риной. Не ожидая ничего, они шли между сидящимъ кружками народомъ, разговаривая съ женщинами, дѣтьми, какъ вдругъ народъ весь ринулся къ палаткамъ, когда прошелъ слухъ, что артельщики не по закону раздаютъ гостинцы. Не успѣла Рина оглянуться, какъ она уже была оттерта отъ Алека, и толпа понесла ее куда-то. Ужасъ охватилъ ее. Она старалась молчать, но не могла, и вскрикивала, прося пощады. Но пощады не было, ее давили все больше и больше, платье обрывали, шляпа слетѣла. Она не могла утверждать, но ей казалось, что съ нея сорвали часы съ цѣпочкой. Она была сильная дѣвушка и могла бы еще держаться, но душевное состояніе ея ужаса было мучительно, она не могла дышать. Оборванная, измятая, она кое-какъ сдержалась; но въ тотъ часъ, когда казаки бросились на толпу, чтобы разогнать ее, она, Рина, отчаялась, и какъ только отчаялась, ослабѣла, и съ ней сдѣлалось дурно. Она упала и ничего больше не помнила.

————

Когда она опомнилась,она лежала навзничь на травѣ. Какой-то человѣкъ, въ родѣ мастерового, съ бородкой, въ разорванномъ пальто, сидѣлъ на корточкахъ передъ нею и брызгалъ ей въ лицо водою. Когда она открыла глаза, человѣкъ этотъ перекрестился и выплюнулъ воду. Это былъ Емельянъ.

— Гдѣ я? Кто вы?

— На Ходынкѣ. А я кто? Человѣкъ я. Тоже помяли и меня. Да нашъ братъ всего вытерпитъ, — сказалъ Емельянъ.

— А это что? — Рина указала на деньги мѣдныя у себя на животѣ.

— А это значитъ такъ думалъ народъ, что померла, такъ на похоронки, а я приглядѣлся, думаю нѣтъ жива. Сталъ отливать.

Рина оглянулась на себя и увидала, что она вся растерзанная, и часть груди ея голая. Ей стало стыдно. Человѣкъ понялъ и закрылъ ее.

— Ничего, барышня, жива будешь.

Подошелъ еще народъ, городовой. Рина приподнялась и сѣла и объявила, чья она дочь и гдѣ живетъ. А Емельянъ пошелъ за извозчикомъ.

Народу ужъ собралось много, когда Емельянъ пріѣхалъ на извозчикѣ. Рина встала, ее хотѣли подсаживать, но она сама сѣла. Ей только было стыдно за свою растерзанность.

— Ну а братецъ-то гдѣ? — спрашивала одна изъ подошедшихъ женщинъ у Рины.

— Не знаю. Не знаю, — съ отчаяніемъ проговорила Рина. (Пріѣхавъ домой, Рина узнала, что Алекъ, когда началась давка, успѣлъ выбраться изъ толпы и вернулся домой безъ всякаго поврежденія.)

— Да вот онъ спасъ меня, — говорила Рина. — Если бы не онъ, не знаю, что бы было. Какъ васъ зовутъ? — обратилась она къ Емельяну.

— Меня-то? Что меня звать.

— Княжна вѣдь она, — подсказала ему одна изъ женщинъ, — бога-а-а-тая.

— Поѣдемте со мной къ отцу. Онъ васъ отблагодарить.

И вдругъ у Емельяна на душѣ что-то поднялось такое сильное, что не промѣнялъ бы на двухсоттысячный выигрышъ.

— Чего еще.26 Нѣтъ, барышня, ступайте себѣ. Чего еще благодарить.

— Да нѣтъ же, я не буду спокойна.

— Прощай, барышня, съ Богомъ. Только пальто мою не увези.

И онъ улыбнулся такой бѣлозубой радостной улыбкой, которую Рина вспоминала какъ утѣшеніе въ самыя тяжелыя минуты своей жизни.

И такое же еще большее радостное чувство, выносящее его изъ этой жизни, испытывалъ Емельянъ, когда вспоминалъ Ходынку и эту барышню и послѣдній разговоръ съ нею.

————

** [НЕЧАЯННО.]

Онъ вернулся въ шестомъ часу утра. И прошелъ по привычкѣ въ уборную, но вмѣсто того, чтобы раздѣваться, сѣлъ — упалъ въ кресло, уронивъ руки на колѣни, и сидѣлъ такъ неподвижно минутъ пять или десять, или часъ. — Онъ не помнилъ.

— Семерка червей. — Бита! — И онъ увидалъ его ужасную непоколебимую морду, но все-таки просвѣчивающую самодовольствомъ.

— Ахъ чортъ! — громко проговорилъ онъ.

За дверью зашевелилось. И въ ночномъ чепцѣ и ночной съ прошивкой сорочкѣ, въ зеленыхъ бархатныхъ туфляхъ — вышла его жена, красивая энергическая брюнетка съ блестящими глазами.

— Что съ тобой? — сказала она просто, но, взглянувъ на его лицо, вскрикнула то же самое. — Что съ тобой? Миша! Что съ тобой?

— Со мной то, что я пропалъ.

— Игралъ?

— Да.

— Ну и что?

— Что? — съ какпмъ-то злорадствомъ повторилъ онъ. — То, что я погибъ! — И онъ всхлипнулъ, удерживая слезы.

— Сколько разъ я просила, умоляла.

Ей жалко было его, но жалче было себя и за то, что будетъ нужда, и за то, что она не спала всю ночь, мучаясь и дожидаясь его. «Ужъ пять часовъ», подумала она, взглянувъ на часы, лежавшіе на столикѣ. — Ахъ мучитель. Сколько?

Онъ взмахнулъ обѣими руками мимо ушей.

— Все! Не все, но больше всего, все свое, все казенное. Бейте меня. Дѣлайте со мной, что хотите. Я погибъ. — И онъ закрылъ лицо руками. — Ничего больше не знаю!

Миша! Миша, послушай. Пожалѣй меня, я вѣдь тоже человѣкъ, я не спала всю ночь. Тебя ждала, мучалась, и вотъ награда. Скажи по крайней мѣрѣ, что? Сколько?

— Столько, что не могу, не можетъ никто заплатить. Все шестнадцать тысячъ. Все кончено. Убѣжать, но какъ?

Онъ взглянулъ на нее и чего никакъ не ожидалъ, она привлекала его къ себѣ. «Какъ она хороша», подумалъ онъ и взялъ ее за руку. Она оттолкнула его.

— Миша, да говори же толкомъ, какъ же ты это могъ?

— Надѣялся отъиграться. — Онъ досталъ портсигаръ и жадно сталъ курить. — Да, разумѣется. Я мерзавецъ, я не стою тебя. Брось меня. Прости въ послѣдній разъ, и я уйду, исчезну. Катя. Я не могъ, не могъ. Я былъ какъ во снѣ, нечаянно. — Онъ поморщился. — Но что же дѣлать. Все равно погибъ. Но ты прости. — Онъ опять хотѣлъ обнять ее, но она сердито отстранилась.

— Ахъ эти жалкіе мужчины. Храбрятся, пока все хорошо, а какъ плохо, такъ отчаяніе и никуда не годятся.

Она сѣла на другую сторону туалетнаго столика.

— Разскажи порядкомъ.

И онъ разсказалъ ей. Разсказалъ,