дѣвушки съ лопатами и метлами. Садовникъ же что-то вымѣрялъ, а молодой малый везъ что-то на телѣгѣ. Пройдя ихъ, Александръ Ивановичъ вошелъ въ паркъ старыхъ деревъ, на разстояніи не менѣе пятидесяти десятинъ изрѣзанный прочищенными дорожками. Покуривая папироску, Александръ Ивановичъ прошелъ по своимъ любимымъ дорожкамъ мимо бесѣдки и вышелъ въ поле. Въ паркѣ было хорошо, а въ полѣ еще лучше. Направо такъ красиво красно-бѣлыми пятнами виднѣлись собирающія картофель женщины, налѣво лугъ и жневье и пасущееся стадо, а впереди, немного вправо, темно-темно-зеленые дубы Порточекъ. Александръ Ивановичъ дышалъ полной грудью и радовался на свою жизнь вообще и особенно теперь, здѣсь у сестры, гдѣ онъ такъ пріятно отдыхалъ отъ своихъ трудовъ въ банкѣ.

«Счастливые люди, живутъ въ деревнѣ», думалъ онъ. «Правда, Николай Петровичъ и здѣсь въ деревнѣ не можетъ быть покоенъ съ своими агрономическими затѣями и земствомъ, да вольно же ему». И Александръ Ивановичъ, покачивая головой, закуривая новую папироску и бодро шагая сильными ногами въ твердой, толстой, англійской работы обуви, думалъ о томъ, какъ онъ по зимамъ трудится въ своемъ банкѣ. «Отъ десяти и до двухъ, а то и до пяти, иногда и каждый день. Вѣдь это легко сказать, а потомъ засѣданія, а потомъ частныя просьбы. А потомъ Дума. То ли дѣло здѣсь. Я такъ доволенъ. Положимъ, она скучаетъ, ну да это не надолго». И онъ улыбнулся. Погулявъ въ Порточкахъ, онъ пошелъ назадъ прямикомъ, полемъ по тому самому пару, который пахали. По пару ходила скотина крестьянская, коровы, телята, овцы, свиньи. Прямой путь къ парку шелъ прямо черезъ стадо. Овцы испугались его, одна за другой кинулись бѣжать, свиньи тоже, худыя, небольшія двѣ коровы уставились на него. Пастушонокъ мальчикъ крикнулъ на овецъ и хлопнулъ кнутомъ. «Какая отсталость, однако, у насъ въ. сравненіи съ Европой», подумалъ онъ, вспоминая свои частыя поѣздки за границу. «Во всей Европѣ не найдешь ни одной такой коровы». И Александру Ивановичу захотѣлось спросить, куда ведетъ та дорога, которая подъ угломъ сходилась съ той, по которой онъ шелъ, и чье это стадо. Онъ подозвалъ мальчика.

— Чье это стадо?

Мальчикъ съ удивленіемъ, близкимъ къ ужасу, смотрѣлъ на шляпу, расчесанную бороду, а главное на золотыя очки, и не могъ сразу отвѣтить. Когда Александръ Ивановичъ повторилъ вопросъ, мальчикъ опомнился и сказалъ:

— Наше.

— Да, чье наше, — покачивая головой и улыбаясь, сказалъ Александръ Ивановичъ.

Мальчикъ былъ въ лаптяхъ и онучахъ, въ прорванной на плечѣ, грязной суровой рубашонкѣ и въ картузѣ съ оторваннымъ козырькомъ.

— Чье наше?

— А Пироговское.

— A тебѣ сколько лѣтъ?

— Не знаю.

— Грамотѣ знаешь?

— Нѣтъ, не знаю.

— Что жъ развѣ нѣтъ училища?

— Я ходилъ.

— Что жъ не выучился?

— Нѣтъ.

— А дорога эта куда?

Мальчикъ сказалъ, и Александръ Ивановичъ пошелъ къ дому, размышляя о томъ, какъ онъ подразнитъ Николая Петровича о томъ, какъ все-таки плохо, несмотря на всѣ его хлопоты, стоитъ дѣло народнаго образованія.

Подходя къ дому, Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы и къ досадѣ своей увидалъ, что былъ уже двѣнадцатый часъ, а онъ вспомнилъ, что Николай Петровичъ ѣдетъ въ городъ, а онъ. съ нимъ хотѣлъ отправить письмо въ Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было очень нужное, о томъ чтобы пріятель и сотоварищъ его оставилъ бы за нимъ картину, Мадону, продававшуюся съ аукціона. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что четверня крупныхъ, сытыхъ, выхоленныхъ, породистыхъ лошадей, запряженныхъ въ блестящей на солнцѣ чернымъ лакомъ коляскѣ, съ кучеромъ въ синемъ кафтанѣ съ серебрянымъ поясомъ, стояли уже у подъѣзда, изрѣдка побрякивая бубенцами.

Передъ входной дверью стоялъ крестьянинъ, босой, въ прорванномъ кафтанѣ и безъ шапки. Онъ поклонился. Александръ Ивановичъ спросилъ, что ему нужно.

— Къ Николаю Петровичу.

— Объ чемъ?

— По нуждѣ своей, лошаденка пала. —

Александръ Ивановичъ сталъ разспрашивать. Мужикъ сталъ разсказывать о своемъ положеніи, сказалъ, что пятеро дѣтей и лошаденка одна и была, и заплакалъ.

— Что же ты?

— Да милости просить.

И сталъ на колѣни, и прямо стоялъ и не поднялся, несмотря на уговоры Александра Ивановича.

— Какъ тебя звать?

— Митрій Судариковъ, — отвѣчалъ мужикъ, не вставая съ колѣнъ.

Александръ Ивановичъ досталъ три рубля и далъ мужику. Мужикъ сталъ кланяться въ ноги. Александръ Ивановичъ вошелъ въ домъ. Въ передней стоялъ хозяинъ, Николай Петровичъ.

— А письмо, — спросилъ онъ, встрѣчая его въ передней. — Я сейчасъ ѣду.

— Виноватъ, виноватъ. Если можно. Я сейчасъ напишу. Совсѣмъ изъ головы вонъ. Ужъ такъ хорошо у васъ. Все забудешь. Такъ хорошо.

— Можно-то можно, но только, пожалуйста, поскорѣе. Лошади и такъ ждутъ съ четверть часа. А мухи злыя.

— Можно подождать, Арсентій? — обратился Александръ Ивановичъ къ кучеру.

— Отчего же не подождать? — сказалъ кучеръ, а самъ думалъ: «И чего велятъ закладать, когда не ѣдутъ. Спѣшилъ съ ребятами не знаю какъ, а теперь корми мухъ».

— Сейчасъ, сейчасъ.

Александръ Ивановичъ пошелъ было къ себѣ, но вернулся и спросилъ у Николая Петровича про крестьянина, просившаго помочь.

— Ты видѣлъ его?

— Онъ пьяница, но, правда, что жалкій. — Пожалуйста, поскорѣе.

Александръ Ивановичъ пошелъ къ себѣ, досталъ бюваръ со всѣми письменными принадлежностями и написалъ письмо, вырѣзалъ чекъ изъ книжки, надписалъ на сто восемьдесятъ рублей и, вложивъ въ конвертъ, вынесъ Николаю Петровичу.

— Ну до свиданья.

До завтрака Александръ Ивановичъ занялся газетами. Онъ читалъ однѣ Русскія Вѣдомости, Рѣчь, иногда Русское Слово, но Новое Время, выписываемое хозяиномъ, не бралъ въ руки.

Переходя спокойно и привычно отъ политическихъ извѣстій, о поступкахъ царей, президентовъ, министровъ, рѣшеній парламентовъ къ театрамъ и научнымъ новостямъ, и самоубійствамъ, и холерѣ, и стишкамъ, Александръ Ивановичъ услыхалъ звонокъ къ завтраку. Трудами болѣе чѣмъ десяти занятыхъ исключительно только этимъ людей, считая всѣхъ отъ прачекъ, огородниковъ, истопниковъ, поваровъ, помощниковъ, лакеевъ, экономокъ, судомоекъ, столъ былъ накрытъ на восемь серебряныхъ приборовъ съ графинами, бутылками водъ, квасу, винъ, минеральныхъ водъ, съ блестящимъ хрусталемъ, скатертью, салфетками, и два лакея не переставая бѣгали туда сюда, пронося, подавая, убирая закуски, кушанья, холодныя и горячія. Хозяйка не переставая говорила, разсказывая про все то, что она дѣлала, думала, говорила, и все то, что она дѣлала, думала и говорила, все это, какъ она явно думала, было прекрасно и всегда доставляло величайшее удовольствіе всѣмъ кромѣ самыхъ глупыхъ людей. Александръ Ивановичъ чувствовалъ и зналъ, что все, что она говоритъ, глупо, но не могъ показать этого и поддерживалъ разговоръ. Феодоритъ мрачно молчалъ, учитель говорилъ изрѣдка съ вдовой. Иногда наступало молчаніе, и тогда Феодоритъ выступалъ на первый планъ, и становилось мучительно скучно. Тогда хозяйка требовала какого-нибудь новаго, не поданнаго кушанья, и лакеи летали туда и назадъ, въ кухню и къ экономкѣ. Ни ѣсть, ни говорить никому не хотѣлось. Но всѣ, хотя и черезъ силу, ѣли и говорили. Такъ шло все время завтрака.

[3.]

Крестьянина, который приходилъ просить на падшую лошадь, звали Митрій Судариковъ. Наканунѣ того дня, когда онъ приходилъ къ барину, онъ весь день прохлопоталъ съ дохлымъ мериномъ. Первое дѣло ходилъ къ Санину драчу въ Андреевку. Драча Семена не было дома. Пока дождался, уговорился въ цѣнѣ за шкуру, дѣло было уже къ обѣду. Потомъ выпросилъ у сосѣда лошадь свезти мерина на погостъ. Не велятъ закапывать, гдѣ сдохъ. Андреянъ не далъ лошади, самъ картошку возилъ. Насилу у Степана выпросилъ. Степанъ пожалѣлъ. Подсобилъ и взвалить на телѣгу мерина. Отодралъ Митрій подковы съ переднихъ ногъ, отдалъ бабѣ. Одна половинка только была, другая хорошая. Пока вырылъ могилу, заступъ тупой былъ, и Санинъ пришелъ. Ободралъ мерина, свалилъ въ яму, засыпали. Уморился Митрій. Съ горя зашелъ къ Матренѣ, выпилъ съ Санинымъ полбутылки, поругался съ женой и легъ спать въ сѣняхъ. Спалъ онъ не раздѣваясь, въ порткахъ, покрывшись рванымъ кафтаномъ. Жена была въ избѣ съ дѣвками. Ихъ было четыре, меньшая у груди пяти недѣль.

Проснулся Митрій по привычкѣ до зари. И такъ и ахнулъ, вспомнивъ про вчерашнее, какъ бился меринъ, скакивалъ, падалъ, и какъ нѣтъ лошади, осталось только четыре рубля восемь гривенъ за шкуру. Онъ поднялся, оправилъ портки, вышелъ сначала на дворъ, а потомъ вошелъ въ избу. Изба вся кривая, грязная, черная, ужъ топилась. Баба одной рукой подкладывала солому въ печь, другой держала дѣвку у выставленной изъ грязной рубахи отвислой груди.

Митрій перекрестился три раза на уголъ и проговорилъ не имѣющія никакого смысла слова, которыя онъ называлъ Троицей, Богородицей, Вѣрую и Отче.

— Что жъ воды нѣтъ?

— Пошла дѣвка. Я чай, принесла. Что жъ пойдешь въ Угрюмую къ барину?

— Да, надо итти.

Онъ закашлялся отъ дыма и, захвативъ съ лавки тряпку, вышелъ въ сѣни. Дѣвка только что принесла воду. Митрій досталъ воды изъ ведра, забралъ въ ротъ и полилъ руки, еще забралъ въ ротъ и лицо обмылъ, обтерся тряпкой и пальцами разодралъ и пригладилъ волосы на головѣ и курчавую бороду и вышелъ въ дверь. По улицѣ шла къ нему дѣвчонка лѣтъ десяти, въ одной грязной рубашонкѣ.

— Здорово, дядя Митрій. Велѣли приходить молотить.

— Ладно, приду, — сказалъ Митрій.

Онъ понялъ, что Калушкины, такіе же, почитай, бѣдняки, какъ и онъ самъ, звали отмолачивать за то, что на прошлой недѣлѣ у него работали на наемной конной молотилкѣ.

— Ладно, приду, скажи въ завтракъ приду. Надо въ Угрюмую сходить.

И Митрій вошелъ въ избу, досталъ онучи, лапти, обулся и пошелъ къ барину. Получивъ три рубля отъ Александра Ивановича и столько же отъ Николая Петровича, онъ вернулся домой, отдалъ деньги бабѣ и, захвативъ лопату и грабли, пошелъ.

У Калушкиныхъ молотилка уже давно равномѣрно гудѣла, только изрѣдка заминаясь отъ застревавшей соломы. Кругомъ погоняльщика ходили худыя лошади, натягивая постромки. Погоняльщикъ однимъ и тѣмъ же голосомъ покрикивалъ на нихъ: «Ну вы миленькія. Но-но». Однѣ бабы развязывали снопы, другія сгребали солому и колосъ, третьи бабы и мужики собирали большія охапки соломы и подавали ихъ мужику на ометъ. Работа кипѣла. На огородѣ, мимо котораго проходилъ Митрій, босая въ одной рубашонкѣ дѣвочка руками выкапывала и собирала въ плетушку картошку.

— A дѣдъ гдѣ? — спросилъ Митрій.

— На гумнѣ дѣдъ.

Митрій прошелъ на гумно и тотчасъ же встулилъ въ работу. Старикъ хозяинъ зналъ горе Митрія. Онъ, поздоровавшись съ нимъ, указалъ, куда становиться — къ омету подавать солому.

Митрій раздѣлся, свернулъ и положилъ къ сторонкѣ свой прорванный кафтанъ подъ плетень, а самъ особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на ометъ. Работа безъ перерыва шла такъ до обѣда. Пѣтухи ужъ раза три перекликнулись, но имъ не то что не вѣрили, но не слышали ихъ за работой и переговорами о работѣ. Но вотъ съ барскаго гумна за три версты послышался свистокъ паровой молотилки.