уничтожилъ этотъ графъ жизней людскихъ, стариковскихъ, дѣтскихъ, женскихъ отъ недостатка соотвѣтствуюіцей пищи, отъ сверхсильнаго труда, которые терпѣли нѣсколько поколѣній люди отъ того, что данная имъ, какъ и всѣмъ людямъ, Богомъ земля была отнята отъ нихъ. А вы говорите про преступниковъ крестьянъ. Вотъ кто преступники.
Тутъ все смѣшалось, я не помню послѣдовательно, что было послѣ этихъ словъ. Помню только, что послѣ этого старичокъ заговорилъ совсѣмъ другое и совершенно другимъ и не прежнимъ строгимъ, а тихимъ внутреннимъ голосомъ.
— Милые мои, — заговорилъ онъ, вы не обижайтесь, а подумайте, ради Бога подумайте объ этомъ дѣлѣ, о своей душѣ подумайте. Вѣдь это не шутка, а страшное дѣло. Вы только подумайте, что они должны испытывать, тѣ люди, которыхъ вы не только не жалѣете, но еще и осуждаете. Что должны испытывать эти люди, глядя на эту вашу жизнь, съ вашими тенисами, парками, конными заводами, дворцами, какъ этотъ, съ всей вашей безумной роскошью? Вѣдь они не могутъ не знать, что вся эта роскошь существуетъ потому, что они своими жизнями поддерживаютъ ее, а поддерживаютъ ее только потому, что вы отняли у нихъ ихъ достояніе — данную всѣмъ намъ равно Богомъ землю. А что земля Божья, они такъ же хорошо знаютъ, какъ то, что солнце каждый день всходитъ и заходитъ, и знаютъ не такъ, какъ мы, по разсужденіямъ, а знаютъ своими боками. Знаютъ потому, что какъ только у нихъ отберутъ землю, они должны работать то, чего имъ не нужно, или умирать съ семьями съ голоду. Подумайте, какое должно быть ихъ смиреніе, терпѣніе, незлобивость, если они, зная все это, прододжаютъ, милліоны и милліоны ихъ, нести свою тяжелую жизнь, только изрѣдка вырубая десятки деревъ, выросшихъ на землѣ, которая принадлежитъ имъ больше, чѣмъ вамъ. Подумайте объ этомъ, оглянитесь на себя и поймите величіе этого народа и поклонитесь ему и попросите его прощенія. А не говорите, что вы хотите устроить его по образцу несчастной, развращенной Европы. Нѣтъ, милые мои братья, сестры, поймемъ свой грѣхъ, покаемся въ немъ.
Старичокъ хотѣлъ говорить еще, но тутъ случилось что то безсмысленное, не имѣющее никакой связи со сномъ, и такое, что какъ это бываетъ во снѣ, не показалось мнѣ тогда страннымъ, но что я теперь не могу даже вспомнить. И я проснулся и въ воображеніи повторилъ и записалъ кое-что изъ того, что слышалъ отъ говорившаго человѣка.
О БЕЗУМIИ.
Ce sont des imbéciles. Un imbécile est
avant tout un homme qu’on ne comprend
pas. 427
I.
Вотъ уже много мѣсяцовъ, особенно въ послѣднее время, что я получаю не менѣе 2, 3 ежедневно (нынче было три) писемъ, въ которыхъ молодые люди, молодыя дѣвушки пишутъ мнѣ о томъ, что они рѣшили покончить съ собой, но почему-то обращаются ко мнѣ въ надеждѣ, что я избавлю ихъ отъ этого какимъ-то моимъ совѣтомъ. Письма эти бываютъ трехъ различныхъ характеровъ. Первый самый обыкновенный: Сельская учительница ради служенія народу желаетъ бросить свои занятія <(она, молъ, не достаточно образована для просвѣщенія народа)> и итти на курсы. И желаніе ея такъ сильно и такъ благородно, какъ она думаетъ, что она рѣшила покончить съ собою, если желаніе это не будетъ исполнено. Или восторженный юноша, готовый покончить съ собой, если ему не помогутъ развить свои, какъ онъ чувствуетъ, могучія силы. Или изобрѣтатель, желающій осчастливить человѣчество, или поэтъ, чувствующій свою геніальность, или дѣвица, желающая умереть или поступить на курсы, или женщина, влюбленная въ чужого мужа, или мужчина, влюбленный въ замужнюю женщину. Письма различныя по полу, возрасту, положенію, но во всѣхъ ихъ одна черта, общая всѣмъ этимъ людямъ. Черта эта — слѣпой, грубый эгоизмъ,428 не видящій ничего, кромѣ своей персоны. «Повсюду несправедливость, жестокость, обманы, ложь, подлость, развратъ, всѣ люди дурны кромѣ меня, и потому естественный выводъ, что такъ какъ моя душа слишкомъ возвышенна для этого порочнаго міра или порочный міръ слишкомъ гадокъ для моей возвышенной души, то я не могу больше оставаться въ немъ».
Таковъ первый разрядъ писемъ. Второй разрядъ это письма людей, желающихъ служить народу и не находящихъ способа приложенiя своихъ, очевидно, предполагаемыхъ великихъ силъ. — Человѣкъ такъ благороденъ, такъ возвышенъ, что не можетъ жить для себя, а желаетъ посвятить свою жизнь на служеніе другимъ, но или не можетъ этого дѣлать, люди мѣшаютъ ему, или самъ не можетъ почему-то отдаваться этому самоотверженному служенію.
Человѣка не было никогда. Вдругъ онъ появился и видитъ вокругъ себя весь міръ Божій, солнце, небо, деревья, цвѣты, животные, люди такіе же, какъ онъ, которые любятъ и которыхъ онъ можетъ любить, и сознаетъ самъ себя съ своими способностями разума и любви, которыя онъ можетъ довести до высшаго совершенства. Все это дано ему откуда-то какъ-то, задаромъ, хотя онъ ничѣмъ не могъ заслужить этого, и вѣроятно для чего-нибудь, но онъ и не думаетъ задавать себѣ этихъ вопросовъ.
Его никогда, никогда не было. И вдругъ онъ сознаетъ себя живущимъ, видитъ весь міръ со всѣми его радостями: солнцемъ, природой, растеніями, животными, людьми такими же, какъ онъ самъ, привлекающими его къ себѣ, обѣщающими радость взаимной любви, видитъ возможность такого блага, выше котораго онъ ничего не можетъ себѣ представить, а онъ говоритъ:
«Все это нехорошо, и мнѣ не нужно всего этого. Я хочу совсѣмъ другого, гораздо болѣе важнаго. Я хочу, чтобы у меня было столько же денегъ, какъ и у Ивана Иваныча, или хочу, чтобы Марья Петровна любила меня, а не Семена Иваныча, или чтобъ Семенъ Иванычъ любилъ только меня одну, а никого другого; я хочу, чтобы я могъ или могла выучиться разнымъ наукамъ и за это получить такую бумагу, вслѣдствіе которой могъ или могла бы ради служенія народу сѣсть ему на шею. Или, что самое обыкновенное среди такъ называемой интелигентной молодежи, хочу, чтобы я могъ устроить ту республику, которую мы съ Тихоновымъ и Мишинымъ такъ хорошо обдумали въ нашей фракціи.
«Но этого нѣтъ. А потому весь міръ никуда не годится и долженъ быть уничтоженъ. А такъ какъ я не могу уничтожить міръ, то уничтожу себя. На это есть нашатырный спиртъ, есть вагоны, бѣгающіе по рельсамъ, есть третьи этажи, есть револьверы. Не хочу жить. Оставайтесь одни безъ меня. Нате вамъ».
И это не шутка, а ужасная, страшная правда.
Человѣкъ ищетъ блага (если онъ живетъ, то ищетъ благо — жизнь есть только стремленіе къ благу). Человѣкъ ищетъ блага, благо возможно для человѣка только въ жизни, и вотъ человѣкъ, окруженный благомъ, для полученія котораго ему нужно только протянуть руку, и даже не протягивать руку, а только не отталкивать того блага, которое даромъ дается ему, и вотъ человѣкъ этотъ вмѣсто того, чтобы брать это благо, не только не беретъ его, но уходитъ изъ тѣхъ условий, въ которыхъ только онъ и могъ получить это благо. Все равно, какъ если бы человѣкъ, томимый жаждой, зная, что вода есть только въ рѣкѣ, для того чтобы утолить свою жажду, уходилъ бы отъ того мѣста, въ которомъ одномъ онъ можетъ получить то, къ чему стремится.
II.
Иногда спрашиваютъ: имѣетъ ли человѣкъ право убить себя? Слово право тутъ неумѣстно. Право только для живыхъ. А какъ только человѣкъ убилъ себя, онъ внѣ разсужденій о правѣ. И потому вопросъ можетъ быть только въ томъ: можетъ ли человѣкъ убить себя. А что это онъ можетъ, это мы видимъ на дѣлѣ, видимъ, какъ люди не переставая въ разныхъ видахъ пользуются этой возможностью, убивая себя иногда понемножку, развратомъ, водкой, табакомъ, опіумомъ, иногда, какъ на войнѣ, на дуэляхъ, подвергая себя большой вѣроятности смерти, иногда же сразу, какъ самоубійцы. Возможность эта убить себя, какъ я думаю, дана человѣку, какъ спасательный клапанъ. При этой возможности человѣкъ не имѣетъ права (вотъ тутъ умѣстно выраженіе: имѣть право) говорить, что ему невыносимо жить. Невыносимо жить — такъ убей себя, ты можешь это сдѣлать, и некому будетъ говорить о невыносимости жизни. Вопросъ, стало быть, не о правѣ человѣка убивать себя, а только о томъ, разумно ли и нравственно ли (разумное и нравственное всегда совпадаютъ) дѣлать это? И отвѣтъ всегда былъ и есть одинъ: что это и неразумно и безнравственно.
Неразумно, во-первыхъ, потому что такъ какъ жизнь внѣ времени и пространства и потому не можетъ быть уничтожена смертью тѣла, то, прекращая проявленіе жизни въ этомъ мірѣ, убивающій себя человѣкъ не можетъ знать, будетъ ли ея проявленіе въ другомъ мірѣ болѣе ему пріятно, а во-вторыхъ неразумно, потому что, прекращая жизнь въ этомъ мірѣ, человѣкъ лишаетъ себя возможности извѣдать и пріобрѣсти для своего я все то, что оно могло извѣдать и пріобрѣсти въ этомъ мірѣ. Кромѣ того, и главное, это неразумно, потому что, прекращая свою жизнь въ этомъ мірѣ изъ-за того, что она ему кажется непріятной, человѣкъ показываетъ этимъ то, что онъ имѣетъ превратное понятіе о назначеніи своей жизни, предполагая, что назначеніе ея есть его удовольствіе, а не служеніе тому дѣлу, которое совершается всею жизнью міра. Этимъ же самоубійство и безнравственно: человѣку дана жизнь только подъ условіемъ его служенія жизни міра, а онъ, воспользовавшись жизнью настолько, насколько она казалась ему пріятной, отказывается отъ служенія ею міру, какъ скоро она стала казаться ему непріятной. А стала казаться она ему непріятной только потому, что онъ не полагалъ благо своей жизни въ томъ, въ чемъ оно дѣйствительно заключается, a въ томъ, въ чемъ не только нѣтъ, и не можеть быть блага. Убиваютъ себя люди почти всегда по двумъ причинамъ: или потому что жизнь не даетъ человѣку того счастія, какого онъ для себя желаетъ, или потому что человѣку кажется, что жизнь его безцѣльна, и онъ не можетъ служить міру — служить міру въ той формѣ, которую онъ избралъ себѣ. Но и то и другое происходитъ отъ ложнаго представленія о назначеніи жизни.
Въ Оптиной пустыни въ продолженіе болѣе 30 лѣтъ лежалъ на полу разбитый параличемъ монахъ, владѣвшій только лѣвой рукой. Доктора говорили, что онъ долженъ былъ сильно страдать, но онъ не только не жаловался на свое положеніе, но постоянно, крестясь, глядя на иконы, улыбаясь, очевидно, искренно выражалъ свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, которая теплилась въ немъ. Десятки тысячъ посѣтителей бывали у него, и трудно представить себѣ все то добро, которое распространилось въ мірѣ отъ этого, лишеннаго всякой возможности дѣятельности, человека.
Пока есть жизнь въ человѣкѣ, онъ всегда можетъ и имѣть истинное благо и давать его другимъ людямъ. Можетъ имѣть это благо, потому что, совершенствуясь въ любви, не можетъ не
