написал ему.
Лев Толстой.
20-го декабря 1908 года».
Положение людей нашего мира, и в особенности в наше время нашего русского народа ужасно, не тем только, что самодовольно, спокойно, не скрываясь, а во всеуслышание совершаются каждый день, как что-то необходимое и законное, ужаснейшие преступления, убийства теми людьми, которые сами себя считают и считаются темными массами руководителями народа, но, главное, тем, что той наглостью, с которой совершаются эти преступления, разрушаются в рабочем народе последние остатки веры в какой-нибудь обязательный для людей закон Бога.
Знаю, что соединенные сложным правительственным устройством люди, совершающие те преступления, которые они называют казнями, не услышат, потому что не хотят слышать того, что я кричу, о чем умоляю их, но я все-таки не перестану кричать, умолять все об одном и том же до последней минуты моей жизни, которой так немного осталось, или до тех пор, пока те самые люди, которых я обличаю за их злодейства, не помешают мне обличать их, сделав надо мной то же, что они делают над другими неприятными им людьми, в том числе все чаще и чаще в последнее время и над моими друзьями за распространение моих книжек. Не могу молчать я именно потому, что, будучи своим ли возрастом, своей ли случайно раздутой репутацией или по каким-либо другим неизвестным и непонятным мне обстоятельствам поставлен в исключительное положение, такое, при котором я один могу говорить среди всех живущих в России с зажатыми ртами людей, я своим молчанием показывал бы согласие и одобрение тем злодействам, которые, не слыша за них осуждения, все смелее и смелее совершают несчастные, заблудшие люди, называющие и считающие себя правителями.
Пишу и теперь о том же, о том отношении людей нашего мнимо-христианского мира, в особенности так называемого образованного класса нашего мира, к смертной казни.
Отношение это с поразительной яркостью выразилось и в статье Г-на С—на. Как ни ничтожна сама по себе статья эта и как ни нелепа, она все-таки представляет из себя очень определенное кощунство над всем тем, что всегда было и есть и будет священно для людей, понимающих христианское учение в его истинном смысле. В статье этой, напечатанной в газете, имеющей сотни тысяч читателей, говорится о том, что Христос не только не запрещал убийства, не только признавал необходимой смертную казнь, но упрекал людей за то, что они отменили ее. Это Христос, проявление Бога любви, того Бога, который есть любовь! И статья эта печатается, распространяется по всей России, и те мнимые христиане, которые изо всего евангелия дорожат более всего тем местом, где говорится о том, как Христос хлестал кнутом людей в храме и как спрашивал, есть ли у учеников мечи, не только не возражают, но не обращают никакого внимания на это кощунство, и статья проходит замеченной только теми, которые видят в ней новое оправдание необходимого им преступления. Статья, положим, очень неосновательна и даже глупа2, но ведь либеральные газеты, по своей партийности стоящие против смертной казни, казалось, должны бы были — как они это всегда делают в обзоре печати — указать на лживость и глупость этой статьи, но я пересмотрел около десятка газет и нигде не нашел ни слова об этом кощунстве. Студент наивно спрашивает, справедливо ли толкование С—на, либеральная же профессорская газета, хотя и не по случаю статьи С—на, а по случаю моей статьи о Боснии и Герцеговине, рассуждает точно так же, как и Г-н С—н, приводя в защиту насилия, как всегда, изгнание из храма. И статья, приписывающая Христу упреки тем, кто желал бы отменить смертную казнь, проходит невозбранно, одобряемая, очевидно, и правительством и либералами.
Почти в то же время на последнем заседании женского съезда происходит следующее: одна из женщин желает высказать испытываемое ею и большинством женщин тяжелое чувство, вызываемое частыми смертными казнями, но не успела она произнести слова: смертная казнь, как выступил полицейский и запретил продолжать говорить об том, что нехорошо убивать друг друга.
То же самое происходит и в Думе на другой или на третий день после статьи С—на. Один из членов Думы, узнав о том, что в одном из русских городов в один день было приговорено к задушению 32 человека, нашел, что такое количество задушенных в один раз слишком велико, и нашел нужным выразить по этому случаю свое и своих единомышленников негодование. Как ни странно торжественное выражение негодования людей, исповедующих закон Христа, против людей, исповедующих тот же закон и занимающихся уже несколько лет задушением своих братьев и пожелавших, по мнению протестующих, задушить сразу уже слишком много людей, заявление это было сделано. И что же? Как отозвалось на это выражение негодования большинство мнимых представителей народа?
Отозвалось дикими воплями, ругательствами, отозвалось, главное, — как у всех преступников, знающих свою преступность, — тем же, чем отозвалось на выражение несочувствия убийству на женском съезде, чем выражается оно во всех цензурных распоряжениях, карающих за всякую попытку осуждения убийства, желанием во что бы то ни стало скрыть свое преступление, сделать то, что делает всякий преступник: устранить свидетелей своего преступления. Замечательно при этом особенно то, кто были те, которые больше всего старались заставить замолчать людей, выражавших негодование против смертной казни, которые особенно возмущались желанием людей прекращения братоубийства. Все это были те самые люди, которые уверяют себя и других, что они верят в какой-то устанавливаемый разными духовными и недуховными лицами закон, который они называют христианским и во имя которого они совершали, совершают и хотят продолжать совершать невозбранно свои злодейства.
В христианском государстве всякий человек, достигший возраста, должен быть солдатом, готовым к убийству. Поощряется всякая готовность к убийству. Разрешаются всякого рода истязания, отнимание земли у людей, желающих кормиться земледелием. Разрешается проституция, организуется пьянство, признается необходимым шпионство, запрещается с величайшей старательностью и заботливостью одно — высказывание несочувствия убийцам.
Разве не ясно, что люди, поступающие так, знают, кто они такие, знают, что для деятельности их нет и не может быть никакого не только религиозного или нравственного, но какого бы то ни было разумного оправдания, и что им остается одно: всякими самыми отвратительными преступлениями — убийствами, грабежами, всякого рода обманами, мошенничествами, подлостями, удерживать свое положение, чтò они и делают с удивительной наглостью и дерзостью.
Люди удивляются тому, что жизнь полна всякого рода ужасов и зла. Да разве это может быть иначе? Ведь жизнь может быть несовершенна в том обществе, где условия жизни отстают от идеала, указываемого верой, или где самая вера включает некоторые неясности и извращения, но какая же может быть жизнь, не говорю уже нравственная, но сколько-нибудь порядочная в том обществе, где нет никакой веры, никакого определения смысла жизни и вытекающего из него руководства поведения? В Китае, в Индии, в Японии, среди тех народов, которых мы, воображающие себя христианами, считаем дикими, может протекать более или менее разумная человеческая жизнь. Если у них нет столько грамофонов, синематографов, автомобилей, туалетных украшений, аэропланов, 30-этажных домов, гор печатной бумаги и т. п., как у нас, то зато у них есть признаваемый большинством религиозно-нравственный закон и вытекающее из него руководство поведения, которое люди считают для себя обязательным. У нас же, у так называемых христиан, есть много ненужных и вредных глупостей, которыми мы гордимся, но нет того одного, без чего жизнь человеческая не жизнь, а животное существование, нет никакого признаваемого всеми высшего закона, объясняющего смысл человеческой жизни, и вытекающего из него руководства поведения.
Удивительное дело, именно вследствие высоты, истинности и приложимости к жизни христианского религиозного учения люди, принявшие его, остались без всякого, какого бы то ни было, религиозного учения!
Христианское учение было принято людьми, живущими в обществах, соединенных только насилием, угрозой всякого рода казней против тех, кто бы захотел не подчиняться существующему насилию, и потому понятно, что сущность христианского учения, предлагавшего замену насилия любовью (а только в этом было и есть сущность христианства), не могла быть принята, но должна была быть не только старательно скрыта, но скрыта так, чтобы само христианское учение, отрицающее всякое насилие, сделалось бы оправданием, опорой, утверждением всякого насилия.
И это кажущееся при первом взгляде невозможное дело было однако сделано. Учение любви, всепрощения, воздаяния добром за зло было ее только соединено, но делалось оправданием существования войск, войн, патриотизма, судов, тюрем, казней, земельной собственности и всякого рода насилий. Бесчисленное количество богословов и ученых потрудились над этим, казавшимся невозможным, трудным делом. И дело было сделано. Вместо простого, ясного христианского учения любви, отвечающего на требования души каждого человека, возникло сложное, одинаково в католичестве, православии и протестантстве хитросплетенное здание богословских и научных софизмов с своими торжественными обрядами и бессмысленными догматами, не имеющими в себе никакого внутреннего содержания, но зато достигающими двоякой цели, поставленной себе властвующими классами: одной цели в том, чтобы скрыть истинное значение христианства, другой — в том, чтобы дать людям взамен христианства нечто подобное ему. И одно время обе цели были вполне достигнуты: люди не видели истинного значения христианства и слепо верили в выдуманную веру, в церковь, в папу, в догматы, таинства, искупление, мощи, иконы, библию и, довольствуясь этой идолопоклоннической, грубой верой, покорно подчинялись властвующим классам. Так это продолжалось долгое время, но с развитием просвещения выдуманная вера эта все слабее и слабее воспринималась людьми, и наконец наступило время, когда люди увидали всю бессодержательность и внутренние противоречия этой веры и стали все более и более освобождаться от нее. Освобождаясь же от церковной веры, люди освобождались и от христианства, которое так было искусно сплетено с церковной верой, что, освободившись от церковности, они невольно освобождались и от христианства в его истинном смысле. И сделалось то, что огромное большинство христианского мира, в особенности так называемые интеллигентные классы, освободившись от лжи церковной веры, остались в самом неестественном для человека положении: без всякой веры, без всякого объяснения смысла жизни и общего, вытекающего из понимания жизни, руководства поведения.
В таком положении находится огромное большинство всех достаточных классов христианского мира и в особенности в России. Большинство людей тех классов, которые, как революционеры, так и правительственные люди, хотят и думают руководить народом, ни во что не верят, не признают никакого иного понимания смысла жизни, кроме грубого, животного эгоизма или тщеславия. Разница между теми и другими только в том, что революционеры признают свое неверие, даже хвастаются им, правительственные же деятели хвастаются тем, что верят в то, во что уже нельзя верить.
Это-то отсутствие всякой какой бы то ни было веры как в людях, борющихся
