палата, кажется, по его уму министромъ только-бы быть, могъ бы въ свое удовольствіе жить и семейство… все водочка погубила. —
— A развѣ не знаешь, гдѣ онъ? Мнѣ дѣльце важное до него есть.
Описаніе нищеты подѣйствовало на Шкалика, должно быть, не такъ, какъ ожидала Марья Григорьевна; онъ презрительно посматривалъ на нее и, говорилъ ей уже не «вы», а «ты».
— Говорятъ, на съѣзжей сидитъ. Намедни, слышно, они у Настьки гуляли; такъ тамъ драка какая-то съ семинарскими случилась. Говорятъ, мой-то Василій Ѳедоровичъ въ сердцахъ одному палецъ откусили что-ли. Богъ ихъ знаютъ.
— Онъ теперь трезвый, я-чай?
Женщина помолчала немного, утерла глаза щиколками руки и ближе подошла къ лошади Шкалика.
— Алексѣй Тарасычь! вамъ вѣрно его надо насчетъ бумагъ. Вы сами знаете — онъ вамъ ужъ писалъ, такъ, какъ онъ, никто не напишетъ. Ужъ онъ кажется самому Царю напишетъ. Сдѣлайте такую милость, Алексѣй Тарасычь, продолжала Марья Григорьевна, краснѣя и кланяясь, — не давайте ему въ руки ничего за труды: все пропьетъ. — Сдѣлайте милость, мнѣ отдайте. Видите мою нищету.
— Это ужъ тамъ ваше дѣло. Мое дѣло заплатить.
— Вѣрите-ли, со вчерашняго утра у дѣтей куска хлѣба въ ротѣ не было, хоть бы вы… — но тутъ голосъ Марьи Григорьевны задрожалъ, лицо ее покраснѣло, она быстро подошла къ корыту, и слезы покатились въ него градомъ.
— А пускаютъ ли къ нему? — спросилъ Шкаликъ, поворачивая лошадь.
Марья Григорьевна махнула рукой и, рыдая, принялась стирать какую-то салфетку.
Всѣ, кто только зналъ Василья Феодоровича, отзывались о немъ такъ: «О! умнѣйшій человѣкъ, и душа чудесная, только одно…»
Такое мнѣніе основывалось не на дѣлахъ его, потому что никогда онъ ничего ни умнаго, ни добраго не сдѣлалъ, но единственно на утвердившемся мнѣніи о его умѣ, краснорѣчіи и на томъ, что онъ будто-бы служилъ въ Сенатѣ. «Заслушаешься его рѣчей», говорили его знакомые и въ особенности тѣ, которые обращались къ нему для сочиненія просьбъ, писемъ, докладныхъ записокъ и т. п. Въ сочиненіи такого рода бумагъ для безграмотныхъ людей и состояли съ незапамятныхъ временъ его средства къ существованію въ то короткое время года, въ которое онъ не пилъ запоемъ или, какъ, смягчая это выраженіе, говорили о немъ, — не бывалъ болѣнъ. —
Мы не беремся рѣшать вопроса, дѣйствительно ли существуетъ эта болѣзнь, къ которой особенно склоненъ извѣстный классъ русскаго народа, но скажемъ только одно: по нашему замѣчанію, главные симптомы этой болѣзни составляютъ безпечность, безчестный промыселъ, равнодушіе къ семейству и упадокъ религіозныхъ чувствъ, общій источникъ которыхъ есть полуобразованіе.
Хотя у[мнѣйшій] человѣкъ зналъ отчасти гражданскіе и уголовные законы, но въ бумагахъ, сочиняемыхъ имъ, ясность и основательность изложенія дѣла большей частью приносилась въ жертву риторическимъ цвѣтамъ, такъ что сквозь слова «высокодобродѣтельный, всемилостивѣйше снизойдти, одръ изнурительной медицинской болѣзни» и т. п., восклицательныя знаки и розмахи пера, смыслъ проглядывалъ очень, очень слабо. Это-то, кажется, и нравилось тѣмъ, которые обращались къ нему. Лицо его, украшенное взбитымъ полусѣдымъ хохломъ, выражало добродушіе и слабость; никакъ нельзя было предполагать, чтобы такой человѣкъ могъ откусить палецъ семинаристу.
У[мнѣйшій] человѣкъ небритый, испачканный, избитый и испитой, въ одной рубашкѣ, лежалъ на кровати сторожа и не былъ пьянъ. Онъ внимательно выслушалъ разсказъ Шкалика о дѣлѣ его съ Княземъ. Шкаликъ обращался съ Василіемъ Ѳедоровичемъ съ чрезвычайнымъ почтеніемъ. Узнавъ, что заболѣвшая отъ побоевъ баба была взята въ устроенную недавно Княземъ больницу и уже выздоровѣла, что отъ Князя никакого прошенія не поступало, а должно было поступить такого-то содержанія (Шкаликъ досталъ отъ конторщика черновое прошеніе), что свидѣтель былъ только одинъ, у[мнѣйшій] человѣкъ сказалъ, что никто, кромѣ его, не можетъ устроить этаго дѣла, но что онъ, такъ и быть, берется за него, тѣмъ болѣе, что Шкалику выгоднѣе, вмѣсто того, чтобы платить 50 р. какому-то (Рюрику)[91] мужлану, заплатить ему хоть 15. «Такъ-то, братъ Алешка», — сказалъ онъ, приподнимаясь. — «Такъ точно», — отвѣчалъ Шкаликъ. Послѣ этаго умнѣйшій человѣкъ, не слушая обычныхъ лестныхъ словъ Шкалика насчетъ своего высокаго ума, впалъ въ задумчивость. Плодомъ этой задумчивости были двѣ бумаги слѣдующаго содержанія: 1) По титулѣ: такого-то и туда прошенія, а о чемъ тому слѣдуютъ пункты. 1) Проѣзжая туда-то и туда-то, нашелъ на полянѣ такой-то и такой-то сѣно мое расхищеннымъ (ночью должно было разломать два стога и увезти во дворъ); 2) похитителями были хабаровскіе крестьяне, въ чемъ я удостовѣрился, заставъ ихъ на мѣстѣ преступленія. 3) Увидавъ, что гнусный и преступный замыселъ ихъ открытъ, они возъимѣли намѣреніе лишить меня жизни, но всемилостивѣйшее Провидѣніе спасло меня незримымъ перстомъ своимъ и т. д.; 4) и потому прошу, дабы съ злоумышленными похитителями онаго сѣна, и грабителями поступлено было по законамъ. Къ подачѣ надлежитъ туда-то, сочинялъ такой-то и т. д.
2-ая бумага — отзывъ на прошеніе, которое могъ подать Князь.
Въ числѣ похитителей сѣна, означенныхъ въ прошеніи моемъ, поданномъ тогда-то, преждевременно разрѣшившаяся безжизненнымъ плодомъ женщина Аѳенья Болхина не находилась, а поэтому въ несчастіи, ее постигшемъ, я не могъ быть причиненъ. Но, какъ слышно, произошло то отъ побоевъ мужа ея, наказывавшаго ее за распутное поведеніе. Боясь же открыть свое преступленіе помѣщику своему, студенту, князю Нехлюдову, имѣвшему къ выше упомянутой Аѳеньи особенное пристрастіе (что видно изъ того, что она была тотчасъ же взята для пользования на барскій дворъ), вышеупомянутый крестьянинъ Болха ложно показалъ, что она находилась во время покражи моего сѣна и буйства, произведеннаго хабаровскими крестьянами такого-то числа на Савиной полянѣ, и что я могъ быть причиною несвоевременнаго ея разрѣшенія и т. д.
У[мнѣйшій] человѣкъ получилъ тотчасъ же обѣщанные 15 р., изъ которыхъ только полтинникъ, и то съ бранью перешелъ въ руки притащившейся съ дѣтьми въ слезахъ Марьи Григорьевны, а на остальныя же умнѣйшій человѣкъ и министръ продолжалъ быть болѣнъ, т. е. пить запоемъ. Шкаликъ съ радостной улыбкой получилъ, въ замѣнъ 15 р., двѣ краснорѣчивыя, драгоцѣнныя бумаги. Эти-то бумаги находились уже въ его кармазинномъ карманѣ, когда онъ послѣ обѣдни глубокомысленно говорилъ князю: «Всѣ подъ Богомъ ходимъ, Ваше Сіятельство».
Глава [6]. Размышленія Князя.[92]
Юный князь скорыми шагами шелъ къ дому. Прихожане съ любопытствомъ поглядывали на него, замѣчая отрывистые жесты, которые онъ дѣлалъ, разсуждая самъ [съ] собой. Онъ былъ сильно возмущенъ. «Нѣтъ! — думалъ Николинька, — безстыдная ложь, отпирательство отъ своихъ словъ, вотъ что возмущаетъ меня. Я не понимаю, даже не могу понять, какъ можетъ этотъ человѣкъ послѣ всего, что онъ мнѣ говорилъ, послѣ слёзъ, которыя казались искренними, такъ нагло отказываться отъ своихъ словъ и имѣть духу смотрѣть мнѣ въ глаза! Нѣтъ, правду говорилъ Яковъ, онъ рѣшительно дурной человѣкъ, и его должно наказать. Я буду слабъ, ежели я этаго не сдѣлаю. — Но правъ ли я? Не виноватъ-ли я въ томъ, что онъ теперь отказывается? Зачѣмъ я требовалъ эти проклятыя деньги? Мнѣ и тогда что-то говорило, что не годится въ такомъ дѣлѣ вмѣшивать деньги! Такъ и вышло. Можетъ, онъ точно раскаявался, но я привелъ это хорошее чувство въ столкиовеніе съ деньгами, съ скупостью, и скупость взяла верхъ. Точно, 50 р. для Болхи значитъ много, и хотя не полное, но все-таки было вознагражденіе, а для него пожертвованіе 15 рублей было доказательствомъ его искренности. — Разумѣется, ежели-бы я теперь пересталъ требовать деньги, онъ охотно-бы помирился и опять поцѣловался-бы, — вспомнивъ эту, сдѣланную имъ смѣшную сцену между Шкаликомъ и Игнаткой, Князь вздрогнулъ и покраснѣлъ до ушей, — но что же бы это было за примиреніе? комедія. Довольно и разъ сдѣлать глупость. — Главное то, — продолжалъ Князь, нахмурившись и прибавляя шагу, — онъ меня одурачилъ. Я могу за это сердиться, могу желать отмстить ему, потомъ могу смѣяться надъ собой и своимъ сердцемъ, могу забывать и презирать его обиды. Все это будетъ очень любезно, — продолжалъ онъ иронически, — но какое я имѣю право забывать не свои обиды, а зло, несчастіе, которое онъ причинилъ людямъ, которыхъ я обязанъ покровительствовать, обязанъ, потому что они не имѣютъ средствъ сами защищаться. Ежели я оставлю дѣло это такъ, то что-же обезпечитъ не только собственность, но личность, семейство, — самыя священныя права моихъ крестьянъ? Они не могутъ защищать ихъ, поэтому обязанность эта лежитъ на мнѣ. Я самъ не могу защитить ихъ, поэтому я долженъ искать защиты у правительства. Да, я не съ Шкаликомъ буду тягаться, а я буду отстаивать самыя священныя права своихъ подданныхъ. Тутъ нѣтъ ни меня, ни Шкалика, а тутъ есть справедливость, которой я долженъ и буду служить. Николинька въ первый разъ начиналъ тяжбу. Это тревожило его. Хотя онъ и былъ юристомъ въ Университетѣ, но имѣлъ самое смутное и непріязненное понятіе о присутственныхъ мѣстахъ. Поэтому, чтобы рѣшиться имѣть съ ними дѣло, онъ долженъ былъ вызвать въ окружающихъ должное для него понятіе о долгѣ. —
Глава. Иванъ Чурисъ.[93]
Подходя къ Хабаровкѣ, Князь остановился, вынулъ изъ кармана записную книжку, которую всегда носилъ съ собой, и на одной изъ страницъ прочелъ нѣсколько крестьянскихъ съ отметками именъ.
«Иванъ Чурисъ — просилъ сошекъ», прочелъ онъ и, взойдя въ улицу, подошелъ къ воротамъ 2-ой избы съ права.
Жилище Ивана Чуриса составляли полусгнившій, подопрѣлый съ угловъ срубъ, похилившійся и вросшій въ землю такъ, что надъ самой навозной завалиной виднѣлось одно разбитое оконце — красное волоковое съ полуоторваннымъ ставнемъ и другое — волчье, заткнутое хлопкомъ; рубленные сѣни, съ грязнымъ порогомъ и низкой дверью, которые были ниже перваго сруба, и другой маленькой срубъ, еще древнѣе и еще ниже сѣней; ворота и плетеная клеть. Все это было когда то покрыто подъ одну неровную крышу, теперь же только на застрѣхѣ густо нависла черная гніющая солома, на верху же мѣстами видѣнъ былъ рѣшетникъ и стропила. Передъ дворомъ былъ колодезъ съ развалившимся срубомъ, остаткомъ столба и колеса и съ грязной лужей, въ которой полоскались утки. Около колодца стояли двѣ старыя, старыя треснувшія и надломленныя ракиты, но все таки съ широкими блѣдно-зелеными вѣтвями. Подъ одной изъ этихъ ракитъ, свидѣтельствовавшихъ о томъ, что кто[то] и когда-то заботился о украшеніи этаго мѣста, сидѣла 8-лѣтняя бѣлокурая дѣвчонка и заставляла ползать вокругъ себя другую 2-лѣтнюю дѣвчонку. Дворной щенокъ, вилявшій хвостомъ около нихъ, увидавъ Князя, опрометью бросился подъ ворота и залился оттуда испуганнымъ дребезжащимъ лаемъ.
— Дома-ли Иванъ? спросилъ Николинька.
Старшая дѣвочка остолбенела и начала все болѣе открывать глаза, меньшая раскрыла ротъ и сбиралась плакать. — Небольшая старушонка, притаившись въ сѣняхъ, повязанная бѣлымъ платкомъ, изъ подъ котораго выбивались полусѣдые волосы, и въ изорванной клетчатой поневѣ, низко подпоясанной старенькимъ, красноватымъ кушакомъ, выглядывала изъ за дверей.
Николинька
