благом, нужно сделать этих писателей как можно более доступными, а для этого нужно стараться сделать вполне понятным то, что в них не вполне ясно; нужно откинуть то, что может смутить и оттолкнуть современного читателя; нужно вообще постараться предоставить их большему кругу читателей в наиболее понятном и привлекательном виде. Но33 что может быть дурного оттого, что люди, любящие авторов, будут стараться представить их так, чтобы они были наиболее понятными и привлекательны читателям? Говорят: «Каждый будет выкидывать, что ему не нравится».34 Но и тут нет никакой беды. То, что есть великого в авторе, останется у всех, то же, что в нем слабо, отпадет само собой. Если бы давно так относились к Библии и, в особенности к Евангелию, то давно бы отпали из Евангелия все неясные, путанные слова и соблазнительные притчи о неверном управителе, и чудеса бесов, загнанных в свиней, и Каны Галилейской, и мн. др.

«Но ведь тогда это будет не Евангелие, не Эпиктет, не Паскаль, не Руссо, а ваше сочинение», скажут на это.35 И этот довод считается в мире ученых — неопровержимым, точно как будто всё дело в том, кому приписывается сочинение. Я же полагаю, что переданные, хотя и с изменениями и сокращениями и даже дополнениями, мысли Эпиктета, Руссо и др.36 будут все-таки мысли Эпиктета, Руссо, и что оттого, [что] человек, любящий эти мысли, постарается передать их так, как он понимает их, изменив так, чтобы они легче и сильнее воспринимались людьми одинакового с ним понимания не только не будет ничего дурного, но будет очень полезно. Если же передавший так классика передал его неверно, дурно, пускай другие передадут лучше.37 Если же кому нужны точные переводы, то всегда найдутся такие работники — ремесленники, которые, в роде работы типографов, будут38 исполнять это, тоже в своем роде, не бесполезное дело.

Всё это я сказал для того, чтобы объяснить, почему я передавал собранные здесь мысли писателей свободно, стараясь об одном: сделать книгу как можно более доступною и полезною большинству читателей. Так что, если бы нашлись желающие переводить эту книгу на другие языки, то я бы советовал им не отыскивать на своем языке места подлинников англичанина Кольриджа, немца Канта, француза Руссо, а если они уж хотят переводить, то переводить с моего.

1904. 28 августа.

КОРНЕЙ ВАСИЛЬЕВ

* № 1 (рук. № 1).

ЧЕМ БЫЛ И ЧЕМ СТАЛ

Корней Васильев был человек гордый.39 Это был чернобровый, курчавый, могучий человек,40 хорошо грамотный и воздержный. Он был богаче, и здоровее, и умнее, и начитаннее всех своих односельчан и знакомых. Два трехлетия ходил старшиной, а потом открыл в городе лавку. В деревне у него был дом в два яруса, каменный под железо. Дома в деревне жила жена с детьми и старушка матушка. Работали в доме сирота племянник и работник. Хозяйство было богатое: три лошади, одна породистая, жеребята, две коровы, овец 2 десятка. И жена и мать жили в полном довольстве. Жена приезжала раза два в месяц к Корнею в город (за 30 верст), а на праздник он сам с дорогими гостинцами матушке и семье приезжал в деревню. Ему было 43 года, когда он после поездки в Москву41 в последний раз к празднику вернулся в деревню. В курчавой бороде и кудрявых волосах не было еще ни одного седого волоса и лицо было молодое, румяное, глаза блестели и играли, как ледышки на солнце. Держался он всегда прямо, а к 40 годам сильное тело его в спокойной роскошной жизни обложилось жиром и стало отрастать брюхо. Все дела его спорились, пришлось выгодно купить рощу. И кроме того его выбрали в гласные, и он познакомился с умными учеными господами, которые с уважением обращались к нему, спрашивая его мнения. Приехал он домой особенно веселый.

На железнодорожной станции его взялся свезти за рубль до села их деревенский извозчик, старый Кузьма. Кузьма был беден и оттого не любил всех богатых и не любил Корнея, которого он знал Корнюшкой и всегда рад был случаю сшибить спесь42 с Корнюшки.

— Что ж, не нашел седоков, дядя Кузьма? — сказал Корней, выходя с чемоданчиком на крыльцо в своем крытом полушубке и тулупе, выпячивая брюхо. — Свезешь что ль?

—43 Что ж, давай рубль. Свезу.

—44 И 7 гривен довольно.

— Брюхо наел, а 30 копеек у бедного человека оттянуть хочешь.

— Ну ладно, давай, что ль. Только возьми узел еще.

— Ну, ну.

— Лошаденка-то всё та же. Худа уж больно твоя-то.

— Худа, да возит. Но, но.

Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку.

— Ну что, дядя Кузьма? Как у вас на деревне? Наши что?

— Да всё по-старому, не сказать по-хорошему.

— А что так?

— Да так. Хорошего-то мало.

— Худого-то что? Старуха жива?

— Старуха-то жива. Надысь в церкви была. Старуха-то жива.

— Так что ж?

— Да ничего. Сам приедешь, узнаешь. Шила в мешке не утаишь.

Кузьма зло радовался, что может сделать больно45 толстопузому богатею.

— Да что таить-то?

— Да она и не таит.

— Кто она?

—46 Да ничего я не знаю, домой приедешь всё тебе скажут.

На полдороге была корчма, Корней велел остановить, вошел и Кузьма, поднес ему и выпытал всё, что не хотел сказать Кузьма.

Мясоедом старый работник обрубил себе ногу и лег в больницу. Взяли нового работника, Черного Евстигнея из Каменки. И Марфа, жена Корнея, живет с ним. В деревне все знают. Да она и не хоронится. Ее и старуха ругала и тращала мужем. Ничего не берет. Добро бы с нужды, — кончил свой рассказ Кузьма, — а то с жиру.

— А не врешь ты?

— Вру, так вру, тебе же лучше.47

Больше Корней не стал говорить.

У двора встретил его Евстигней Черный.

Корней48 поздоровался с ним.

— К тебе служить пришел, хозяйка твоя наняла, — сказал Евстигней. — Твоя клажа? Выносить, что ли?

— Ну да.

Матушка, с такими же черными глазами, как у сына, как всегда, была тихая, радостная. Жена сначала спокойно встретила мужа и стала помогать ему раздеваться. Но взглянув ему в глаза, она вдруг вспыхнула и рассердилась на дочь и стала ругаться. Она как-то особенно гордо вела себя с мужем и ушла ставить самовар, Корней раздал гостинцы и днем только приглядывался и ничего не говорил жене. Работник уехал за дровами надолго. Говорил с матушкой, рассказывал ей про Москву, и с ребятами, когда они пришли из школы. Ребят было: два, 12 и 10 лет, мальчики и девочка 8 лет. Разговаривать с женой Корней стал только ночью, когда старуха ушла на печку в49 русской избе с детьми и работником, а он с женой остался один в горнице с голанкой. После обеда Марфа уходила куда-то и когда вернулась, была красна, и от нее пахло вином. То она избегала его взгляда, а теперь [когда] он, сняв поддевку и оставшись в одних штанах и жилете, остановился перед ней (она сидела на кровати и оправляла косу), она прямо смотрела на него и улыбалась.

— Евстигней давно здесь? — сказал Корней, не глядя на нее.

— Кто его знает. Недель 5 либо 6.

— Ты живешь с ним? — Он взглянул на нее своими блестящими черными глазами. Она вздрогнула, выпустила из рук косу, но тотчас же поймала ее и, быстро перебирая пальцами, прямо глядя в лицо мужу, хихикнула.

— Живу с Евстигнеем, выдумают. Тебе кто сказал, что с Евстигнеем живу? — повторила она, с особенным удовольствием произнося имя Евстигнея.

— Говори: правда, нет ли? — проговорил он, сдерживая дыхание, так что высокая грудь его поднялась еще выше и подходя к ней и страшно хмурясь, глядя на ее косу.

— Будет болтать пустое.50 Ишь. Раздевайся, что ль. Снять сапоги-то.

— Правда ли, нет ли?

— Известно нет, а тебе кто про Евстигнея сказал?

— Кто бы ни сказал, а ты меня страмить хочешь, чтоб народ смеялся. Вижу по глазам, стерва пьяная.

Он схватил ее за косу и рванул. И вспомнив насмешку Кузьмы, такая злоба вступила ему в сердце, что он готов был сейчас же, ничего не разбирая, задушить ее своими могучими руками.

И странное дело: и боль и угроза смерти, которую она почувствовала, не утишили ее, а напротив, его злоба сообщилась ей, и она, ухватив за руку, державшую косу, закричала ему злобным визгливым голосом, оскаливая свои белые зубы:

— Ну и живу с Евстигнеем. А с тобой не хочу жить. На, убей!

Такое страшное чувство ужаса, гнева, стыда, ненависти к этой женщине, которая вся была в его власти, охватило Корнея, что он отшвырнул ее на кровать и выбежал51 из горницы.

Он знал, что жена его была злая женщина. Он видел это в ее сношениях с ним, с свекровью, с детьми, работниками, но до сих пор он не знал, чтобы она изменяла ему, и она всегда была покорна с ним. И этого он не ожидал от нее.

Он вышел на крыльцо. Остыл и вернулся в горницу.

— Что, пришел опять? Не убил, небось.

— Марфа. Ты не шути.

— Чего шутить? Я сама не знаю, что сказала. Ты за что мне полкосы выдрал? Во, так шматами и лезут.

— Ты что сказала?

— Ничего не говорила. Сказала: иди, ложись.

— А про того?

— Про Евстигнея? Ничего не сказала.

— Что же ты вертишься? Говори одно что-нибудь.

— Нечего мне говорить. Одурел ты, я вижу.

— Марфа!

—52 Ну что ж: Марфа. — И она расхохоталась.

Этого он не мог вынести, бросился на нее и стал бить по лицу, по бокам. Крик ее разбудил старуху. Она с работником вбежала в горницу. Марфа лежала на полу, хрипя. Он был на себя не похож и бил ее ногами.

— Вон! — крикнул он на вошедшего Евстигнея, Евстигней попятился за дверь, за ним вошла старуха.

— Матушка, погубила меня эта… Убил я ее. — И он, зарыдав, выбежал в сени.

Корней в ночь же уехал и с тех пор не возвращался.

Марфа долго болела. У нее, кроме побоев на лице, были сломаны два ребра, разбита голова53 и свихнута рука. Она выздоровела, и Евстигней остался жить.54 И жил с ней, как с женой. Про Корнея не было никакого слуха. В первый месяц слышно было, что он жил в городе и пьянствовал, а с весны пропал куда-то, и слуха про него не было.

II

Прошло 15 лет. Была грязная, темная, глухая осень.55 В Андреевке56 пастух, отслужив срок до заговенья, ушел, и гоняли скотину очередные бабы и ребята.57 Было еще рано, но солнце ходило низко, и становилось темно и очередные гнали стадо к