него. Она смотрела на него из окна.
VI
Корней не пошел к старшине, в тот же день вернулся к Зиновеевым. Его приняли.
— Что ж, не пошел дальше?
— Не дойду до угодника, назад пойду.
— Ну, иди, иди. Мы рады странному человеку.
К ночи Корнея стала трепать лихорадка, и к утру он так ослабел, что почувствовал, что умирает. Агаша жалела его, выводила на двор, поила водой и достала яблочко. Он не стал есть.
— Гаша,101 — позвал он ее ночью. — Ты мне много добра сделала, спасибо, умница. Прости меня. Я помирать хочу.
— Что ж мне прощать. Ты мне худого не сделал.
— Может, и сделал. А еще… Сходи ты, умница, к матери, скажи ей, что странник вчерашний…
— А ты разве был у ней?
— Был. Так скажи, что странник вчерашний велел102 попрощаться с ней, чтоб она его простила. А еще это отдай. — Он отдал ей свой солдатский билет. — Спасибо ей. Кабы всего не было,103 душе бы хуже было. Спасибо ей. А теперь, если есть свечка, дай мне. Я помираю. Слава богу. Развязал все грехи. Слава богу.104
Агафья убрала в сундучок его билет солдатский и когда подошла к нему, свеча вывалилась у него из рук, глаза остановились и не было дыханья.
25 февраля. 1905.
* № 2 (рук. № 3, гл. I).
У двора встретил Корнея Евстигней Белый. Корней поздоровался с ним.
— К тебе служить пришел. Хозяйка твоя наняла, — сказал Евстигней, тряхнув волосами. Корнею показалось, что он смеется. — Твоя клажа? Выносить, что ль?
— А то чья ж? Спрашивает. Неси в дом.
Матушка, с такими же черными глазами, как у Корнея, радостно улыбаясь, встретила сына. Также особенно <встретила> его и жена.Она показалась ему особенно похорошевшей, он пристально уставился на нее. Этот взгляд смутил ее. Она вдруг вспыхнула и рассердилась на двухлетнюю дочку, которая просилась к ней на руки, отогнала ее и быстрыми шагами вышла в сени ставить самовар. Корней роздал гостинцы матери, жене, мальчику, пришедшему из школы (малому было 8 лет, он был такой же черномазый, как отец), и, раздевшись, за чаем поговорил с матушкой и пришедшим соседом. С женой разговаривать стал только ночью, когда старуха ушла на печку в русской избе с детьми и работником, а он с женой остался один в горнице.
* № 3 (рук. № 4, гл. I).
Корнеева мать, с такими же черными глазами, как у Корнея, покачивая головой и шамкая губами, невесело встретила сына.
Жена, рослая, широкая, красивая женщина, напротив, казалась особенно веселой. Она рысью, смеясь, выбежала ему навстречу и, подхватив у Евстигнея чемодан, сама внесла его в горницу.
Она показалась Корнею особенно похорошевшей.
— Ну что, как живете без меня? — сказал он, пристально глядя на нее.
— Живем всё по-старому, — сказала она и вдруг вспыхнула и с досадой оттолкнула от себя двухлетнюю девочку, которая просила у ней есть, и вышла в сени.
Корней вошел в горницу, где он жил с женой, — разделся, развязал чемодан и, достав гостинцы, вошел в большую избу, где мать готовила посуду к чаю. Он роздал гостинцы матери, жене, черноглазому мальчику и сел за чай.
К чаю пришел кум Липат. Корней расспрашивал про деревенские дела и рассказывал про Москву. С женой он не говорил ни слова и только изредка взглядывал на нее. Перед ужином она уходила куда-то, и когда вернулась была красная, и от нее пахло вином. Поужинав, Корней достал записную книжку, сел под лампу и, достав щеты, кидал кости и записывал обгрызком карандаша.
— Что же, спать-то скоро придешь? — сказала Марфа, снимая с головы платок и оправляя его. Она встала и подошла к двери. — Небось, с дороги-то уморился, — сказала она, блеснув на него глазами и слегка улыбаясь.
— Сейчас приду, — сказал он и невольно улыбнулся и сейчас же рассердился за это на себя и сдвинул брови.
— То-то, — сказала она, и он слышал ее быстрые резвые шаги по сеням и лестнице и веселый голос, звавший девочку. Корней давно кончил счеты, но ему страшно было идти к ней. Он долго сидел, пересчитывая сосчитанное, чтобы только обмануть себя и оттянуть время. Когда он пришел, девочка уже спала, а Марфа сидела в одной рубахе на кровати и оправляла косу.
Он снял поддевку и в одной светлой ситцевой полинялой рубахе остановился перед ней.
* № 4 (рук. № 4, гл. I).
Злоба его сообщилась ей, и вместо того, чтобы испугаться, покориться, отрицать, она, ухватив за руку державшую косу, закричала ему злобным, визгливым голосом, оскаливая свои белые зубы:
— Живу, так живу. Что ты мне сделаешь? Ну, убей. Живу, так живу?
— Что? — закричал он, выпустил косу и затрясся всем телом.
Она теми же смеющимися глазами смотрела на него, ожидая. Он повернулся, шатаясь, и вышел из горницы и, держась за поручни, сошел с лестницы и вышел на крыльцо. На дворе было морозно и пасмурно. Легкий ветерок гнал иней, снежинки падали ему на горевшие щеки и лоб. Он знал, что жена его была злая женщина. Он видел это в ее сношениях с свекровью, с детьми, с работниками, но он любил ее красоту, гордился ею и старался не видеть, не помнить того дурного, что было в ней. Она всегда была покорна ему. Ему никогда в голову не приходило, чтобы она могла изменить ему. Это было так неожиданно, что он не верил тому, что она сказала. Он постоял на крыльце, отдышался, растер по разгоряченному лицу падавший иней, взял в рот горсть снега с перил и вернулся к ней.
* № 5 (рук. № 4, гл. I).
Сойдя вниз, Корней вошел в горницу, накинул крючок на дверь, чтобы никто не вошел к нему, достал свой чемодан, уложил в него опять свои вещи, вынул бумажник, пересчитал деньги. Было четыре сотенных и мелочь. Ни матери, ни детей он не хотел видеть. К нему стучались в дверь. Он никого не пустил. Положив себе под голову поддевку, он лег на лавку и хотел заснуть. И пролежал так всю ночь. Он не спал. Слышал, как бабы выли наверху, как потом сошли вниз и ушли в другую избу. Из-за двух дверей чуть слышен был их вой. Потом всё затихло. Запел петух, второй, третий. Рассветать стало. Он всё не спал, лежал и мучался. На утро он отпер дверь и окликнул племянника, велел ему запрягать лошадь. Только Федька, 10-летний малый, протирая заспанные глаза, перебирая босыми ногами, вышел на крыльцо и молча смотрел на отца — Корней толкнул в бок немого, указывая головой на дорогу, и немой погнал Чубарого по мерзлой накатанной дороге улицы.
* № 6 (рук. № 5, гл. I).
Он знал, что не совладает с собой, страшная злоба оскорбленной гордости кипела в нем, но рано или поздно не миновать идти. Он повесил щеты на гвоздь, встал и хотел войти к ней, но услыхал, что она молится богу. Он снял пиджак, жилет и остановился, дожидаясь. Когда она кончила молиться и с какими-то словами молитвы, втягиваемыми в себя, села на заскрипевшую кровать, он вошел в каморку.
* № 7 (рук. № 7, гл. I).
Поужинав, Корней ушел в горницу, где он спал с женой и маленькой дочкой, а Марфа осталась убирать посуду в большой избе. Корней сел под лампу и, достав щеты, кидал кости, делая вид, что считает что-то, но ничего не считал. А только ждал ее, чувствуя, как гнев его на нее всё больше и больше разгорается. И наконец, ему показалось очень долго, послышались ее шаги, дернулась дверь, отмякла, и она вошла с девочкой на руках.
— Небось с дороги-то уморился, — сказала она, слегка улыбаясь.
«Стерва!» — подумал Корней, только взглянув на нее, и ничего не ответил.
— Уж не рано, — сказала она, робко взглядывая на его страшное серое лицо и тотчас же опустив глаза. И пошла за перегородку.
* № 8 (рук. № 10, гл. II).
Всё шло хуже и хуже. Без вина он не мог жить. То сам был хозяином, а теперь стал наниматься в погонщики к скотине, потом и в эту должность не стали брать. Постарел он и ослабел. И вот в последний раз, догнав скотину до Москвы, он получил расчет от хозяина, он стал пропивать и пьяный в трактире подрался с фабричными. И его избили и взяли в часть. В части его продержали с ворами и пьяными двое суток и выпустили обобранным.
«Так и надо, — думал он. — Она, она, стерва довела меня до этого».
* № 9 (рук. № 11, гл. II).
В один из своих переходов со скотиной с ним шел в товарищах московский мещанин, бывший пьяница. Мещанин этот рассказал Корнею, что он пил прежде, но теперь избавился. Поп один отговаривает от вина. Корней сходил к попу. Поп отчитал его, и Корней точно перестал пить и нанялся опять в погонщики.
* № 10 (рук. № 11, гл. V).
И вот она сама, еще сильная, здоровая, но морщинистая и злая старуха, высунулась из двери. Корней увидал ее старость, и вдруг вместо злобы к ней, которую носил в душе столько лет, ему стало жалко ее. Хотелось как-нибудь простить ей.
— Милостыню, так под окном проси.
— Я не милостыни. А погляди на меня. Знаешь меня? — сказал Корней. И он по лицу ее увидал, что она узнала его.
Она вышла из двери и захлопнула ее.
— Мало ли вас шляется. Где же вас знать всех.
— А Корнея узнала бы, кабы он пришел?
— Бреши больше. На старости лет. Мелешь чего не надо, Корней помер. Мы его в церкви поминали.
— Марфа, помирать будем.
Он сел на кадушку и жалостно смотрел на нее.
— Не узнаю я тебя. Коли ты Корней, поди в волостную, заявись. А я тебя не знаю. Корней Васильевич был хороший человек, а ты кто, — побирушка. Ступай, ступай с богом.
Сначала Корней с трудом признал ее — так она переменилась, но теперь он узнал ее всю такою, какою она была тогда. Она была всё такая же непонятно непроницаемая и неумолимая. Но тогда всё это скрывалось для него красотой лица и тела, теперь всё видно было наголо, и видно было, что ей тяжело.
* № 1 (рук. № 1).
Нужно показать, что необходима вера и вера эта есть, и Паскаль и Гоголь берут ту, какая есть, покоряясь ей, не разбирая ее. Как человек, умиравший от жажды, набрасывается на воду, не разбирая
