власти России. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были направлены все его глупые силы.

БОЖЕСКОЕ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

* № 1 (рук. № 3, к гл. VII).

А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее. Светлогуб был всё в том же умиленно восторженном настроении. Он не думал ни о своих товарищах, ни о людях, которые смотрели на него, ни о том, что будут говорить о нем, ни даже о любимой девушке и своей матери. Он думал только о боге, о том, что он старался делать то, что хотел от него бог, и теперь, идя к тому богу, от которого исшел, по воле которого жил и к которому идет, думал только о том, что отдается в руки его.

Так он думал, чувствовал, но уши слушали, глаза смотрели. И вот глазам его208 представились два студента и одна девушка, рысью с веселым [хохотом] выбежавшие из двери. Первый студент спрыгнул с крыльца и вдруг, увидав колесницу, остолбенел. То же сделалось и с двумя другими. Веселость их не исчезла, но остановилась, спряталась на время. Им в эту минуту страшно жалко было, но все-таки жизнь веселая, молодая, радостная жизнь кипела в них. И Анатолию вдруг стало грустно, жалко, жалко себя. Он вспомнил, как его в детстве мать поставила в угол, и он долго стоял равнодушно, но когда услыхал, как меньший брат его запел песню, ему вдруг стало жалко себя, и он заплакал. Так ему жалко стало себя, и он чуть было не заплакал. Но это продолжалось недолго. И когда колесница подъехала к виселице, Анатолий опять молился и с спокойным чувством отдался палачу. Только был один момент отчаяния: когда веревка перетянула ему горло, и ему захотелось спастись, и он почувствовал, что невозможно.

* № 2 (рук. № 22, к гл. V).

— Милосердный господь, — начал, вздыхая, привычным голосом священник. Светлогуб широко раскрытыми глазами смотрел на него и не дал договорить ему.

— Неужели? — задыхающимся голосом проговорил Светлогуб, — неужели меня… Неужели смертная казнь?

— Как священный служитель я пришел предложить утешение, в котором милосердный господь…

— Мне ничего не нужно, не нужно.

Все уговоры священника были тщетны. Светлогуб жалостным, плачущим голосом просил священника уйти и оставить его одного.

— Имейте в виду, что я по обязанности своей всегда готов.

— Хорошо, после, ради бога после.

Когда священник ушел, Светлогуб упал на свою кровать и закрыл глаза. Он не верил тому, что он — он, что он в тюрьме, что приходил священник приготавливать его к смерти. Это сон, думал он, надо проснуться, он вскочил и сделал пять шагов. Нет, стена и дверь и замазанное окно и остатки предсмертного обеда.

— Неужели смерть? — спрашивал он себя. — Умру. Не будет меня. Как не будет меня? Что же будет, если не будет меня?.. Не может быть. Сторож! — закричал он, стуча в дверь.

Тряпка над окошечком поднялась, и показалось веснушачье, широкое, курносое лицо.

— Позови смотрителя.

Тряпка опустилась.

Он подошел к столику, на котором лежали принесенные ему письменные принадлежности, и для того, чтобы занять себя, поднял чернильницу и посмотрел на свет, много ли в ней чернил. И потом вдруг вспомнил, что ожидало его, и пальцы, державшие чернильницу, вдруг выпустили ее. Она упала на пол, и чернила пролились.

Он поспешно сделал из бумаги трубочку, лег на пол и, как делал гимназистом, втягивал в себя и выливал в чернильницу набранные чернила, стараясь не проронить ни одной капли. Во время этого занятия пришел смотритель.

— Правда, что меня казнят? — спросил он.

— Я не имею никаких сведений. Вам что-нибудь еще нужно?

— Нет ничего…

Смотритель ушел. Но только что он ушел, Светлогуб опять стал звать его.

— Что вам?

— Я пролил чернила. Пришлите мне.

— Но и этих довольно.

— Довольно, так довольно.

Смотритель ушел. Светлогуб сел писать письмо девушке, которую он любил, которая любила его, но не разделяла его убеждений. Желание как можно скорее выразить свое чувство к ней и невозможность изменить своим убеждениям, поглотило всё его внимание. Некоторые места в его письме заставляли его плакать умиленными слезами. Окончив письмо, он открыл Евангелие. И умиление, вызванное в нем сочинением письма, продолжалось и при чтении. Всё, что прежде он читал спокойно, теперь с особенной силой отзывалось в его душе. Особенно те места, которые говорили о смерти: «Истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода», читал он. И повторял: «истинно, истинно». И слова эти так умиляли его, что он вставал и ходил от стены до стены, стараясь делать ровно пять шагов и на пятом поворачиваться. Он одного желал теперь: того, чтобы до конца удержать это радостное, умиленное состояние, поднимавшее его выше мира.

«Заснуть бы, — подумал он, — чтобы не ослабеть потом. Он лег на койку и закрыл глаза, но не мог заснуть. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, он был особенно восприимчив ко всем новым впечатлениям. Глаза были закрыты, но зато слух был особенно чуток. Он слышал шаги часовых, какой-то дальний гул и с невероятной ясностью чувствовал по своему телу ползанье и укусы блох. Он встал, снял рубашку, и на свете лампы увидал их несколько ползавших по грубому полотну рубашки. Только что хотел схватить одну, как она прыгнула куда-то из-под его пальцев. Другую он было поймал и бросил, как обыкновенно делал в огонь лампы. Он задумался. «Но разве не всё равно? Раньше, позже. Жила и кончила. Так же и я. Раньше, позже. Разве не всё равно?» Он посмотрел на свое обнаженное, красивое, хотя и худое тело. И ему стало жалко себя. Он почувствовал, что восторженно умиленное состояние оставляет его. «Да не может быть», вдруг вскрикнул он и опять стал быстро ходить взад и вперед по своей клетке.

«Не может быть, — говорил он себе. — Что-нибудь не так: или помилуют на месте казни, или, как они хотели, — он думал про своих друзей, — они подкупят сторожей и нынче же в ночь придут и освободят меня».

И странное дело, мысль о смерти была так страшна, так чужда ему, что он не мог верить, не верил тому, что с ним будет, и, успокоившись и устав от ходьбы, перед утром упал на свою постель и заснул.

В шесть часов его разбудил звук отворяемых запоров. Он прислушался: шло много людей, приближаясь к его двери. Шествие остановилось у его двери, и ключ искал замка.

Это был смотритель и конвой. Ему велели одеться и идти с ними.

Сердце его мучительно сжалось, но он всё еще не верил. Не мог верить тому, чтобы люди, такие же, как и он, люди, могли сделать над ним такое ужасное дело.

* № 3 (рук. № 22, к гл. VII).

А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее. То умиленное состояние, в котором был Светлогуб ночью во время писания письма и чтения Евангелия, исчезло совершенно, и он не мог опять вызвать его. В душе его был один ужас и перед смертью и перед физическими страданиями, ожидавшими его, а более всего перед теми людьми, которые могли так спокойно, хладнокровно, уверенно делать над ним самое ужасное дело, которое может сделать человек над человеком. Представлять себе то, что ожидает его, он не мог, как не может человек прямо смотреть на солнце. Он только был весь задавлен чем-то. Он был задавлен, а вместе с тем уши слышали, глаза смотрели, рассудок соображал. Когда его вывели из тюрьмы и взводили на колесницу, он видел, что из всех окон смотрят на него, и это сознание подняло его на мгновение, и он воодушевился и вызвал на лице своем спокойное, радостное выражение, оглядывая окна. Когда он ехал по городу, он всё время, высоко держа красивую бледную голову, смотрел перед собою. И сознание того, что он поражает людей своим спокойствием, давало ему силу.

Проезжая по одной из улиц, он заметил мороженика, отпускающего стоявшим около него мальчикам мороженое. Один из мальчиков, старший, увидав колесницу, толкнул товарища локтем и остолбенел. Оба замерли с испуганными, страдающими лицами. Светлогуб видел это, и ему жалко стало мальчиков, и он улыбнулся им. Когда же колесница проезжала через сенную площадь, на которой оставались остатки возов, и Светлогуба поразил любимый им с детства запах сена и конского навоза, запах этот мгновенно перенес его к счастливому времени детства, лошадей, кучеров, беспричинной радости жизни. И такая волна молодой, бодрой, радостной жизни хлестнула в душу Светлогуба. Смерть представлялась ему чем-то совсем невероятным. Когда колесница стала подъезжать к виселице, и он увидал столбы с перекладинами, на него на мгновенье напало сомненье, и он дрогнул, но он тотчас же справился и вспомнил, что на него смотрят, и бледное лицо его продолжало чуть заметно улыбаться. Он всё не верил. Но вдруг случилось что-то ужасное. Человек, простой, живой человек с простым человеческим лицом и вниз смотревшими глазами, это был палач, быстро, решительно подскочил к Светлогубу, накинул ему на голову мешок и куда-то потащил за связанные за спиной руки. В одно и то же время Светлогуб почувствовал грубое насилие этого человека, понял, что никто теперь уже не видит его и незачем теперь являть на своем лице спокойствие и торжественность, и главное в первый раз совсем понял и поверил, что это смерть, то безумное уничтожение, которое не должно, не может быть.

И, поняв это, он закричал, рванулся, но руки были связаны. Что же это? Неужели? Толчок, мучительная боль и прекращение всего.

Генерал-губернатор, гордившийся своим ранним вставанием, в это время уже отпил кофе и, пересматривая немецкие газеты, выпускал сквозь свои нависшие усы душистый дым заграничной сигары — подарок богатого банкира.

* № 4 (рук. № 22, к гл. IX).

Ему было особенно тяжело главное от мысли о том, что его забудут и он умрет здесь один от болезни или что его задушат, сожгут. Ему казалось, что он не боялся смерти на воле, но здесь смерть ему казалась ужасной, и когда он живо представлял себе ее, он бился в дверь до тех