пор, пока кто-нибудь не приходил к его двери и строго не запрещал ему шуметь, угрожая за это наказанием. И тогда на него находило другое мучительное чувство злобы к этому свободному человеку, который приходил к его двери и который мог ходить везде, общаться с людьми, видеть реки, птиц, а занимался той ужасной душевной пыткой одиночного заключения, которую делали над ним, и он ругал того, кто подходил к его двери, и это на время облегчало его… Он пробовал не есть, заморить себя голодом, но не выдерживал и на третий день набрасывался на еду.

Мучительно желать и не получать желаемого, но когда можно и не желать желаемого, переносить такое мучение сносно, но когда желаешь того, чего нельзя не желать, — свободы, и ее нет, и это лишение самого законного условия жизни зависит от людей, и к чувству страдания примешивается чувство злобы, состояние души ужасно. И этот ужас пережил Меженецкий в первый месяц заключения.

* № 5 (рук. № 22, к гл. X).

Иногда он придумывал новые средства борьбы с деспотизмом и в воображении своем употреблял их. Средства эти состояли в взрывчатых бомбах, которые он, поднимаясь на управляемом баллоне, кидал во дворцы, сенаты, государственные советы, вообще, как, выводя клопов, посыпают порошком, он посыпал по всем злодеям и их гнездам. Всё это, однако, он воображал себе не вдруг, а постепенно, со всеми подробностями. Сначала он видел, как надувают баллон, потом как подают ему цилиндрические бомбы, как он укладывает их в лодку, как пускают баллон и он летит над городом, выбирая свои жертвы. Революционная партия везде торжествовала, правительственные власти слабели, и созывался сбор. Народ освобожденный посылал выборных, и в Кремле заседало народное собрание.

Главное — народ был освобожден, владел всей землей, платил только те подати, которые ему были нужны, и составлял великую общину братски живущих людей.

Иногда он слишком скоро доходил до этого и тогда начинал опять с начала и достигал цели другим способом. Главные основы его мечтаний были ненависть к угнетателям, царю, министрам, богачам и любовь к народу, к русскому, простому, умному, доброму, трудовому народу.

Так он жил год, два, три, и здоровье его не ухудшалось. Управляя своим воображением, он освободился от непроизвольных галлюцинаций. Только изредка на него находили припадки ужаса, но они продолжались недолго. Он преодолевал их. И он привык к своей фантастической жизни, так что когда несколько облегчилось положение заключенных, он был вполне свеж, здоров и мог воспользоваться теми облегчениями, прогулками, книгами, которые дали заключенным; тогда как другие или, нарочно оскорбив начальство, были повешены, или убили себя, сошли с ума, или так ослабели, что уже не могли и не хотели пользоваться теми облегчениями, которые давались им.

Уж через год после события он узнал о первом марте и был в восторге от этого, уверенный в том, что это разбудит русских людей, приведет их к новым формам жизни, главное к освобождению народа.

* № 6 (рук. № 22, к гл. VI и XI).

Хотя Меженецкий, вспоминая свою деятельность в народе, в глубине души не мог не соглашаться в том, что народ таким, какой он знал его, не готов к революции, но не мог согласиться с тем, что народ должен быть обезземелен и проведен через все бедствия пролетариата для того, чтобы отвоевать себе свободу. Он спорил, доказывая непрактичность и жестокость этого приема. Но Герман слушал его, снисходительно улыбаясь, и приводил в подтверждение своего взгляда мнения социалистических деятелей Европы, а главное сочинения Маркса, Энгельса, Каутского. Слушая Германа, Меженецкий терял спокойствие и горячился. Меженецкий говорил себе, что его огорчало то, что вся эта молодежь, точным представителем которой был Герман, отреклась от того, что двигало ими, от любви к народу, хотя и теоретической, но все-таки любви, а на это место ставили пустую, мертвую доктрину, но, в сущности, он терял спокойствие и горячился, потому что чувствовал, что Герман был прав. Когда же Герман позволил себе сказать, что то, что делали Кибальчич, Халтурин, Перовская, всё это были ребячества и напрасные траты сил, Меженецкий вышел из себя.

— Так чем вы отличаетесь от самых гнусных буржуев и прокуроров, — закричал он, мрачно нахмурившись. — Мы жертвовали собой, жизнями, а вы сидите спокойно по домам, наслаждаясь жизнью, и только проповедуете.

— Не очень наслаждаемся жизнью, — спокойно сказал Герман, оглядываясь на своих товарищей, и победоносно расхохотался своим незаразительным, но громким, отчетливым, самоуверенным смехом.

— Не очень-то наслаждаемся жизнью. А если и сидим здесь, то обязаны этим реакции, а реакция произведение именно террористов.

Меженецкий замолчал, потому что чувствовал, что сейчас расплачется, так ему было больно.

Да, это преемники его. Вот они, эти представители нового поколения. По-ихнему, всё, что они, Меженецкий и его друзья, делали, всё это было не только не то, что нужно, но и нехорошо. За всё время своего заключения Меженецкий утешал себя мыслью о том, что если он и его друзья гибнут и страдают, то дело их зато двигается, растет, поставленная ими цель достигается.

И что же? Он видел теперь, что направление до такой степени отклонилось, что цель эта теперь уже не может быть достигнута.

«Весь народ должен переделаться в фабричных»… Да разве это возможно? А если это возможно, то можно ли желать тех страданий, которые связаны с этим переходом, и можно ли этому содействовать? Честно ли содействовать этому, не разделяя этих страданий? Но если и допустить, что весь народ переделается в пролетариев, то почему думать, что он сложится в ту вперед предназначенную ему теоретиками форму? Если же допустить и это, будет ли он счастливее? Мы работали для достижения целей, которые мы ясно видели: для уничтожения тех страданий народа, которые были явны. А эти холодные доктринеры, во имя чего стараются?

* № 7 (рук. № 22, к гл. XII).

Меженецкий подошел к нему.

— Вознал? — спросил старичок.

— Как же, вы тогда о вере спрашивали.

— Спрашивал, — подтвердил старичок.

— Что же, нашли? — спросил Меженецкий.

— Нашел, милок. Слава тебе, господи, — с трудом выговорил старик и иссохшей рукой, в которой была одна кость, перекрестился по-старообрядчески. — В виденьи открылось.

— Что же открылось?

— А что в духе всё. Как живы теперь, так и живы будем. Как тот въюнош, так и я, всё знаю теперь. Искать нечего. Жив бог, жива душа моя. Так и ты, милок. А тогда ты дурно говорил. Дурно говорил. Не так надо. В духе понимать надо. Всё в духе. А в духе всё благо. Теперь, слава господу, всё мне открыто.

И действительно, старик чувствовал, что вся тайна жизни и смерти была открыта ему. Тайна была в том, что весь мир и всё в нем и, главное, свое тело — была одна видимость, а что жизнь в духе, и нет ей ни умаления, ни стеснения, ни пресечения. Только живи в духе, и всё будет одна радость. И потому теперь, чувствуя приближение смерти, старик радовался. Он знал, что перемена будет большая, как бы соскочить с кручи, но знал, что, соскочив, не пропадал, а только откроется новое, лучшее.

— Да что же открыто-то? — спросил Меженецкий.

— Всё открыто в духе. Так-то. — И старичок слегка значительно и, как показалось Меженецкому, самоуверенно сумасшедше улыбнулся.

* № 8 (рук. № 22, к гл. XIII).

XII

В коридоре он встретил вахтера Красавцева. Это был болтливый, добродушный человек лет 50, всегда ласковый и услужливый со всеми политическими. Он шел с ключами, запирая камеры. Увидав Меженецкого, он тотчас же вступил с ним в разговор.

— Опять пятерых привезли нынче, — начал Красавцев.

— Кого привезли? — спросил Меженецкий.

— Опять политических. Барышни две молоденькие, дети совсем. Удивление. И чего только они бунтуют.

— Ведь вы сами говорите, что порядки плохие, вот они и хотят устроить лучше.

— Да разве это можно? На то начальство. Что же бунтовать? Какая польза? Только себя погубить. Ведь вот в 63 году в Польше. Тоже бунтовали. Что же вышло? Жалость одна, как мы этих ребят кололи. Так ни за что пропали.

— Да зачем вы их кололи?

— Да нельзя, присяга. А известно, жаль. Живо жаль. Да нельзя миновать. Плетью обуха не перешибешь. Так-то.

— Покойной ночи, приятного сна, — сказал он. — Я вас запирать не стану, вы сами затворитесь.

«Не перешибешь, так-то», тупо глядя перед собою повторял Меженецкий и, проводив Красавцева, ровным шагом, не поднимая головы, продолжал ходить по коридору. Меженецкий во время своей революционной деятельности, переодетый в рабочего, жил среди народа и знал всю, как он выражался, инертность русского крестьянина, сходился и с солдатами на службе и отставными и знал их тупую веру в необходимость повиновения и невозможность рассуждением подействовать на них. Он знал всё это, но не делал ни прежде, ни после из этого знания того вывода, который209 неизбежно вытекал210 из него. Только теперь в том настроении, в которое привел его разговор с новыми революционерами, он вдруг понял из слов Красавцева всю тщету, бесполезность, нелепость всей его прошедшей деятельности и тем более той бесцельной, фантастической деятельности, которой отдавались теперь новые революционеры. Миллионы таких людей, как Красавцев, вымуштрованные, дисциплинированные, одуренные, были в руках правительства. В руках правительства были211 ежегодно миллиарды рублей, была организованная шайка чиновников, была школа, была литература, пресса и лживая, одуряющая церковь. И правительство знает свою неправду, знает, что, если оно даст восторжествовать правде, оно погибнет, и потому по чувству самосохранения оно безошибочно и безжалостно давит всё то, что может представлять для него хоть малейшую опасность.

И против этой-то могущественной организации, против этих ста миллионов Красавцевых, против этих миллиардов, против этих цензур, церкви хотят бороться десятки, сотни, пускай тысячи преследуемых бедных, суетящихся по России и несогласных, спорящих между собою мужчин и женщин.

«Вот уж именно было бы смешно, когда бы не было так не грустно, а ужасно», сказал он себе и злобно засмеялся одним горлом. Вся жизнь погублена из-за пустяков. Отречься от своего прошедшего еще хуже. А не отречься, то лгать.

* № 9 (рук. № 27, к гл. V).

День этот был для Светлогуба какой-то особенный. Опять послышались шаги по коридору и остановились у его двери. Дверь отворилась, и к нему вошел незнакомый ему офицер с рыжими нафабренными усами и запахом фиксатуара и, не глядя на него, стал читать ему длинную, написанную обыкновенным канцелярским языком бумагу. В бумаге было сказано, что [за] доказанное участие в революционной деятельности, направленной на ниспровержение существующего правительства, кандидат прав