Анатолий Светлогуб приговаривается военным судом к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение. Приговор суда конфирмован его высокопревосходительством генерал-губернатором и имеет быть приведен в исполнение сего 22 октября 1878 года. Светлогуб, внимательно слушая чтение бумаги, не мог понять значения того, что ему объявлялось. Ему объявлялось, что завтра он должен умереть. Это было такое событие, ничего подобного которому он никогда не испытывал.212 Это было нечто невероятное, ужасное, изменявшее всё в мире, а между тем офицер оправлял шашку левой рукой в замшевой перчатке, усы у него были нафиксатуарены, и сторож почтительно стоял у двери, и стены, и столик, и кружка — всё было как всегда. Известие это было так несообразно со всем тем, что было и есть, что Светлогуб слышал, понимал, что было прочтено, но не верил.
Только долго после того, как офицер ушел и всё затихло, Светлогуб стал понимать всё значение ужасного известия, которое сообщил ему офицер.
«Тут что-то не так. Не будет меня. Как не будет меня? Это что-то не то… Тут какая-то бессмыслица. Этого не может быть. А будет. Они сказали, что убьют, и убьют. Казнили же Авдеенко и Милошевича. Стало быть, и меня».
Светлогуб чувствовал в себе такую силу жизни, что не мог представить себе смерти: не мог соединить сознания своего «я» с смертью, с отсутствием «я».
Светлогуб опять сел на койку и, закрыв глаза, старался понять, вполне понять то, что ему было объявлено. «Разве можно не быть? — думал он. — Разве было когда-нибудь время, что меня не было?.. Я только не помню во сне того, что было на яву до сновидения. Я ведь проснулся в этом мире. Стало быть, опять проснусь… Да так ли? Так ли?»
Пришел смотритель.
Светлогуб не слыхал его входа.
— Вы звали? — окликнул его смотритель.
— Кто это? Что вы? — проговорил Светлогуб, не узнавая смотрителя. — Ах да, я вас звал. Когда же это будет? — спросил [он].
— Это не от нас зависит, — сказал смотритель. — Не нужно ли чего еще? — спросил он и, не получив ответа, поспешно ушел.
«Да, верно. Может быть, утром». Он взглянул на бумагу и чернильницу, на столик и сел писать письмо матери.
«Милая, родная», — написал он и заплакал. Он узнал, что плакал потому, что слеза капнула на бумагу. Он вспомнил, как часто он встречал в романах подробности о слезах на письмах. Он стер рукавом слезу213 и продолжал писать214: «Мне объявили приговор», — писал он. То, что он сам написал про это, сделало то, что он поверил, что это будет. И это ужаснуло его. Он встал, походил по камере и, живо вспомнив о горе матери, опять сел писать.
* № 10 (рук. № 27, к гл. V).
Тот самый вопрос, что будет с ним после смерти, на который он не мог ответить, теперь не существовал для него. То, что та жизнь, которая есть в нем теперь, не могла уничтожиться, было для него несомненно.
Во времени представлялось, что она была и будет, но та истинная жизнь, которую он сознавал теперь в себе, была, и есть, и будет, и не могла не быть, и всё, что было, была она.
То, что ожидало его завтра, означало только, что большая, неизбежная перемена, больше всех тех, какие были прежде, произойдет скоро в форме этой жизни. Но жизнь, сама жизнь, не может измениться. Перемена, да, и перемена самая большая, какую может испытать человек в этом мире, но почему же дурная? Скорее радостная. «Заснуть бы, — вдруг подумал он, — чтобы не ослабеть потом». Он лег на койку, закрыл глаза и тотчас же заснул.
В шесть часов его разбудил звук отворяемых запоров в коридоре. Он проснулся весь под впечатлением светлого, веселого сновидения, в котором он, открыв глаза, еще чувствовал себя. Он видел во сне, что он с Гапкой, маленькой дочерью кухарки, лазил по каким-то развесистым деревьям, осыпанным спелыми черными черешнями. Черешни сыпались на землю и — удивительное дело — собаки, они же и девочка, ловили их и подбрасывали кверху и опять ловили, и Гапка, тряся сучьями, заливалась, хохотала, глядя на это. И трясение сучьев и хохот Гапки было одно и то же. И глядя на эти сучья и слушая смех Гапки, нельзя было не смеяться. И Светлогуб проснулся, улыбаясь. И, улыбаясь, смотрел на железную дверь и слушал приближающиеся шаги по коридору и бряканье ружей.
* № 11 (рук. № 31, к гл. V).
V
А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее.
Был ясный, не жаркий южный осенний день, ветер дул с моря.
Когда Светлогуба выводили из тюрьмы и взводили на колесницу, он видел, что из всех окон смотрят на него, и он невольно подумал о том впечатлении, которое он производит. И, подумав об этом, вызвал на лице своем спокойное, радостное выражение и, подняв голову, улыбался, глядя на окна.
С тою же мыслью о том, чтобы являть людям вид мужественный, спокойный, радостный, он, сидя на лавке колесницы спиною к кучеру и держа в руке Евангелие, ехал по городу.215
Настроение это продолжалось во время выезда из ворот тюрьмы и переезда двух первых улиц. Но въехав в более людную часть города, стали встречаться люди, очевидно враждебно настроенные к нему. Он видел нахмуренные лица, сердитые жесты, очевидно осудительные слова, которые говорили о нем люди. И он почувствовал недоброе расположение к этим людям, досаду на них и сознание своей беспомощности.
«Меня казнят, меня убивают за то, что я хотел им добра, а им всё равно. Они ругают, презирают меня. Зачем же я делал всё это? Зачем?»
Но эта слабость продолжалась недолго.
«Люди? Что мне до людей, о том, что они думают обо мне? Важно то, что я об них думаю, что я к ним чувствую. А я только добра хочу им. Всем, и этому городовому и этому кузнецу».
Когда колесница въехала на Сенную площадь, и Светлогуба поразил любимый им с детства запах сена и конского навоза, он живо перенесся к счастливому времени детства <лошадей, кучеров>, беспричинной радости жизни. Такая волна молодой, бодрой, радостной жизни хлынула ему в душу, что, вспомнив то, что его ожидает, он вдруг ослабел.216
И Светлогуб вернулся к тому состоянию, в котором он был ночью и опять весь погрузился в себя и в желание до последней минуты жить во всю силу жизни. И он забыл про себя и опять все люди, которых он видел, стали милы ему.
Милы ему были каменщики в фартуках, бойко размахивая руками, спешившие на работу, милы кухарки и старые и молодые, с корзинами шедшие за провизией, милы и извощики, и дворники, и все те люди, которые то с ужасом, то с презрением, то с наглостью, то с недоумением смотрели на него. Ему хотелось войти в общение с ними, и он входил в то общение, которое было возможно в его положении, входил в общение взглядами, которыми он обменивался с некоторыми из них. И это радовало его. Два мальчика рысью догнали колесницу и с повернутой головой, не глядя перед собой, шагали по тротуару. Один постарше, в сером картузе, шел быстрым шагом, стараясь не отставать от колесницы. Другой, маленький, в розовой рубашке, без шапки, держался за старшего и, испуганно глядя на Светлогуба, короткими ножонками с трудом поспевал за старшим.
Светлогуб встретился с ним глазами, улыбнулся ему и ласково кивнул головой. Этот жест и улыбка страшного преступника, очевидно, совсем смутила маленького. Он выпучил глаза, раскрыл рот и остолбенел. Светлогуб кивнул ему еще раз головой. И мальчик улыбнулся. И это доставило ему великую радость.
Когда колесница подъехала к виселице, Светлогуба свели с нее. Тут только он увидал столбы с перекладинами. Ему на мгновение стало страшно, и он дрогнул, но тотчас же он оправился и стал молиться. Он прочел «Отче наш», который еще помнил с детства и освежил в памяти чтением в тюрьме. «Да будет воля твоя. Да, твоя, — подумал он, — воля того, кто послал меня в этот мир».
Светлогуб не верил в бога и даже часто смеялся над людьми, верящими в бога, он и теперь не верил в бога, не верил потому, что не мог понять его. Но ему было необходимо обращение к кому-нибудь, и то, что он разумел под этим обращением, хотя бы и не постижимое ему, было ему необходимо. И он знал, что то, что он разумел под этим обращением, было правда. Самая несомненная правда из всего того, что он знал.
Его ввели на помост и вслед за ним вошел священник с крестом. Он подал ему крест и стал читать какую-то молитву.
— Простите, — сказал Светлогуб. — Вы верите в это. А я не могу. Мне это не нужно. Мне хорошо и так. Мне ничего не нужно.
— Я благодарю вас, — перебил его Светлогуб, — я очень благодарен вам. — Он подал священнику руку.
Священник смутился, пожал руку, а потом поцеловал Светлогуба и отошел.
И тотчас же, шумя сапогами по помосту, быстрыми, легкими шагами подошел к Светлогубу молодой крестьянского вида человек с курчавой бородкой и с озабоченым видом. Человек этот, ничего не говоря, быстро, решительно, и обдав его неприятным запахом вина и пота, схватил Светлогуба потными, горячими, сильными пальцами за его руки выше кисти и, сжав их так, что стало больно, загнул их ему за спину и там туго завязал чем-то. Светлогуб хотел сказать ему, что не надо делать того, что он делает, что это дурно, но не успел. Человек этот накинул ему на голову посконный мешок, пахнущий посконью, и повел его куда-то.
В одно и то же время Светлогуб почувствовал грубое насилие этого человека и понял, что это — смерть. И опять, так же, как и при объявлении приговора, он знал, что совершается с ним величайшее в жизни событие, но не был в силах, не мог успеть представить себе всё значение того, что совершается.
«В руки твои предаю дух мой» — только мог он вспомнить слова Евангелия. Он понимал, что совершается с ним великая перемена, которая должна и не может не быть, но представить себе того, в чем эта перемена, он не мог.217 Он не противился смерти, не видел в ней ничего ужасного, но сильное молодое тело его не принимало смерти, не покорялось ей и до
