у всех больше и больше, потом бежать, оставить свою шинель и письмо к ней на берегу Урала. В письме он пишет, что не может больше терпеть и лишает себя жизни. Днем он должен спрятаться, ночью вернуться в дом. Она спрячет его в чулан, пока будут идти бумаги об его смерти, потом она подаст прошение о том, чтобы выкопать гроба своих детей с тем, чтобы везти их к себе. Ей дадут разрешение, и тогда она закажет большой ящик для гробов и в ящик влезет он, ящик поставят под козлы, и так они убегут.
Она была в восхищеньи, прыгала от радости, была уверена в успехе и тотчас же начала действовать. Пошла к начальнику, прося его ходатайствовать об муже, так как он в меланхолии и покушался уже на самоубийство, потом сочинила себе письмо от мужа и в условленный день вечером отправила его к Уралу. Всё шло так, как она предвидела. Ей принесли письмо, и полковнику донесли о самоубийстве рядового Мигурского.
Все видели ее отчаяние. Она играла свою роль так, что часто муж, слушая ее из чулана, изумлялся на силу ее дарования. Через неделю она подала прошение об отъезде на родину. Когда отъезд был разрешен, она подала другое прошение о том, чтобы разрешено было откопать трупы детей и взять их с собою. Всё было сделано, приготовлен большой ящик, в котором можно было лежать. Гроба детей разрыли, вынули, закопали в соседней могиле, а два гробика пустые вложили в ящик, и всё было готово. В заговоре был Росоловский и служанка Лудвига. Всё шло так успешно, как только можно было желать. Через две недели комендант, не дожидаясь ответа из Оренбурга, дал Альбине разрешение выехать, но для своего успокоения дал ей в провожатые казака урядника, который должен был ее150 проводить до границы.
Было начало мая. Для того, чтобы не захватить жара и, главное, чтобы ночью поместиться в ящике и уставить его под козла тарантаса, выезд назначен был в 3 часа утра. В три часа пришел казак провожать и привел казак-ямщик тройку лошадей. Альбина с Лудвигой и собачкой сели в тарантас на чемоданы и подушки. Мигурский лежал в ящике под козлами. Казак и ямщик сидели на козлах. Выехали из города, и добрая тройка почти всю дорогу вскачь понесла тарантас, по гладкой, как камень, убитой степной дороге между бесконечными непаханными поросшими прошлогодним серебристо белым ковылем, дороге.
Солнце играло на воде озер и росе ковыля, и сердце замирало и играло в груди Альбины. Альбина давала по полтине на водку, и ямщики гнали во всю прыть. На третьей станции Альбина подходила к ящику в то время как старый ямщик увел, а новый не привел еще лошадей, и казак пошел в харчевню. Он не устал лежать, у него был хлеб и рыба, и он радовался и надеялся. Альбина теперь была уверена в успехе. К вечеру приехали в Саратов. Надо было вывести из ящика Жозю, но казак, усердно прислуживая, не отходил. Альбина, глядя на его доброе белокурое лицо, решилась открыть ему.
— Степан, — сказала она ему. — Зачем тебе с нами ездить, оставайся здесь, а мы одни поедем.
— Мне не приказано.
— Да ведь тебе же лучше. Побудешь здесь недели две, а потом явишься, а я тебе на житье дам. — Она достала кошелек и вынула два золотых. — Возьми.
Казак нахмурился.
— Мне что приказано, то исполняю, а на деньги твои не польщусь.
— Ну, как хочешь, — вспыхнув, сказала Альбина и пошла на двор к тарантасу.
Подойдя к ящику она оглянулась, никого не было.
— Сейчас он уйдет и на ночь выходи…
————
Рано утром в гостиницу, где они остановились, вошли трое полицейских и казак. Казак151 подкараулил ее и донес. В 10 часов Мигурский стоял в ручных и ножных кандалах перед генералом, на полу стояли два пустых гробика, и Альбина с опущенными глазами стояла у притолки. Шел допрос.
Когда кончили допрос,152 казак подошел к153 Альбине.
Она взглянула на него, как бы не понимая, кто он.
— Что я сделала. За что? — вскрикнула она и зарыдала.
Казак отвернулся и поспешно вышел.
— А-а! — хрипел он, поднимая одно плечо. — Эх, жалко бабенку.
Казак запил, пропил с себя всё и вернулся домой только когда его выслали по этапу.
Мигурского судили, приговорили к 3000 палок, но помиловали и сослали в Сибирь. Альбина не поднялась и тосковала, впала в чахотку, не переставая молилась и в тот же год тихо умерла.
* № 2 (рук. № 3, к гл. II).
Вся семья Ячевских с волнением следила за всем, что делалось. Посылали каждый день нарочных за письмами и газетами. Старик настолько забыл свою болезнь, что писал знакомому своему Дзеконскому, что он предлагает ему свои услуги для формирования новых полков в Варшаве, куда собирался переехать. Пани Ячевская, хоть и вся поглощенная хозяйством, находилась тоже в патриотическом возбуждении, как и все в доме. Ванда основала в своей местности патриотический комитет и, продав свои бриллианты, собирала деньги на образование отряда, переписывалась с своими подругами и сочувствовала, как и все, революции. Альбина, продолжала жить своей ребяческой девической жизнью с собаками и лошадьми154 и пением и музыкой.155 Но в половине156 февраля, когда было получено письмо от Мигурского, в котором он с восторгом описывал сражение,157 в котором он участвовал, где поляки, под начальством Дверницкого, разбили русскую бригаду и взяли пленных,158 отношение Альбины к революции вдруг переменилось. Она расспрашивала отца, рассматривала карты, приходила в восторг от побед поляков и в отчаяньи от поражений, не хотела верить им, и перестала петь, смеяться, играть с собаками. Один раз мать, зайдя к ней в комнату, застала ее перед зеркалом в мужском платье. Под кроватью мать нашла159 чемодан с бельем и платьем, с которым она собиралась бежать, чтобы поступить в войско. Мать сказала отцу. Отец стал выговаривать ей. Она наговорила ему грубостей. Отец велел запереть ее. Нянюшка подходила к ее двери, утешала ее. Альбина жалостно ревела, так что мать пришла утешать ее, кое-как помирились, и Альбина дала слово не убегать из дома.
* № 3 (рук. № 4, к гл. ІІ).
Вся семья Ячевских с волнением следила за160 тем, что делалось в восставшем крае. Восстание не дошло еще до них, но все ожидали его и готовились к нему.161 Старик Ячевский настолько забыл свои болезни, что писал знакомому своему Дзеконскому, что он предлагает ему свои услуги для формирования новых полков в Варшаве, куда собирался переехать. Пани Ячевская, хотя и разделяя патриотическое возбуждение всех домашних, боялась за мужа. Ванда основала в своей округе патриотический комитет помощи воюющим и, продав свои бриллианты, собирала деньги и тайно пересылала их через своих подруг в Варшаву. Только Альбина оставалась бесчувственна к революции и продолжала жить своей ребячески девической жизнью, с собаками, лошадьми, музыкой и пением.
Но в половине февраля отношение ее к революции вдруг изменилось. Было получено письмо от Мигурского, в котором он описывал сражение, в котором он участвовал. В сражении этом поляки под начальством Дверницкого разбили русскую бригаду и взяли 200 пленных. С этого дня вся жизнь Альбины круто изменилась. Вместо прежних забав и легкомыслия, она вдруг вся ушла в интересы революции. Она рассматривала карты, рассчитывала когда и где должно быть столкновение русских с поляками, приходила в восторг от побед поляков и в отчаяние от поражений, расспрашивала отца о прошлой революции, в которой он участвовал, о том, что он думает и чего ожидает теперь, помогала Ванде в ее делах и в конце апреля стала уединяться от всех, что-то тайное делая в своей комнате.
Один раз, мать, зайдя к ней, застала ее перед зеркалом в мужском платье. Она собиралась, переодевшись мужчиною, бежать, чтобы поступить в войско. Под кроватью мать нашла чемодан с бельем и платьем. Мать сказала отцу. Отец призвал ее к себе и162 посмеялся над ней. Она оскорбилась, вспыхнула и наговорила ему грубостей и объявила, что она не послушается его и все-таки уйдет из дому. Отец разгневался и велел запереть ее.
Альбина сначала билась в дверь, потом плакала и отчаянно рыдала, потом заснула. Мать жалела ее и уговаривала, но Альбина ничего не хотела слышать и говорила, что она все-таки убежит, как только ее выпустят. Мать пригласила друга дома ксендза, чтобы уговорить ее. Ксендз долго увещевал ее и наконец добился от нее обещания, что она не убежит из дома.
* № 4 (рук. № 2, к гл. III).
Только люди, принадлежащие к подавленным грубой силой нациям, в особенности такие, какою была польская аристократия, могут понять всё то страдание, которое испытывают такие люди, когда они находятся под властью грубого, самоуверенного деспотизма, каков был деспотизм Николая, и когда они видят возможность и начало освобождения. Восторг поляков высших сословий в первое время восстания, при первых успехах, был так велик, что заражал всех и городских жителей, и хлопов, и в особенности женщин. Восстание не дошло до Гродненской губернии — до местечка Ячевских, которое было еще под властью русских, но восторг и радость освобождения захватили так же, как и везде, и жителей «Крячетиц».
* № 5 (рук. № 9, к гл. III).
Только люди, испытавшие то, что испытали163 поляки после164 раздела Польши и подчинения одной части ее под власть ненавистных немцев, другой под власть презираемых варваров-русских, и, после, всех попыток и тщетных надежд освобождения, могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30-м году, когда эта надежда освобождения казалась осуществимою. Но одуренные, бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей, обращенных в солдатов, были пригнаны в Польшу и, под начальством то пьяного немца Дибича, то ограниченного грубого солдата Паскевича и еще более грубого и тупоумного высшего распорядителя Николая I, были165 направлены на ищущих только справедливость и свободу поляков, и пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, эти десятки тысяч задавили меньшее количество поляков.
* № 6 (рук. № 11, к гл. III).
Только люди, испытавшие то, что испытали поляки после раздела Польши и подчинения одной части ее под власть ненавистных немцев, другой под власть презираемых ими варваров русских, — могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30 году, когда после прежних несчастных попыток освобождения, новая надежда освобождения казалась осуществимой.
Революция опять была задавлена. Опять бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей были пригнаны в Польшу и под начальством то пьяного немца Дибича, то грубого солдата Паскевича и еще более грубого
