Янжул и Трирогова. Хорошо говорили. Письма два из Америки. Одно Панина, лекция обо мне, другое известие о свободоземельном движении в Колорадо. Лег очень поздно. [Вымарано больше строки.]
5 М. М. 89. Встал также рано. С Сережей говорил тяжело. Дурно. Надо по Божьи. Помоги мне. Иду завтракать. Почитал и заснул. Пошел в редакцию, отдал статью Тр[ироговой].
Живот болел, обедал лучше. Пришел Е. Попов, хорошо беседовали. Старался, чтоб б[ыло] так же радостно, как б[ыло] радостно с кухаркой Волжиной, к к[оторой] зашел узнать о здоровьи. Ох, кабы облечься в броню любви, т. е. на все стороны всегда выставлять любовь к людям; чтоб никто бы тебя не пробрал. — Лег 12.
6 М. М. 89. Раньше 8 проснулся. Сережа также недоволен жизнью. И я могу сердиться! Нынче надо сходить к его семейным и уговорить их уехать. Да, вчера встретил богомольцев, рассказывали о Семене праведном, портном и рыболове, пошьет, только надо кончать и уйдет. Раз за 20 верст вернул[ся], на шее нитки унес. Всё слаб. Вернувшись от кофея, заснул. Встал, пошел в библиот[еку], к Покровск[ому] и за дровами. Дома орда и Фет. Мне всё легче и легче с людьми, говорю, что могу, о божьем, а остальное как хотят. Фет жаловался на скуку и на незнанье того, что хорошо и дурно, что должно и не должно. Я сказал: Люди жили и не знали зачем, Хр[истос] объяснил закон жизни: установления Ц[арства] Б[ожьего] на земле и дал смысл жизни каждого — участия в этом установлении Ц[арства] Б[ожьего]. — И всё это самая точная, ясная реальная философия. И ее-то они называют мистицизмом. Да, жалки, ужасно жалки. Потом пришел Молоканин, подари[л] кожу, потом Ивин, Дунаев, Медве[дев]. Спорили о православии. Ивин рассказал потом свою ревность к жене и повод к ней. Пьянство, спаиванье девок и баб. Страшно. Они, как и моя сестра бедная, не знают еще веры, а думают, что имеют ее. Легли поздно. Илюша приехал. Он мил.
7 М. 89. М. Встал рано. С Сережей хорошо говорил, возил воду, записал и иду завтракать. От Ге вчера письмо хорошее. [Вымарано около четырех строк.]
Пришел художник лепить для группы, потом пришел Касаткин с книжкой «В ч[ем] м[оя] в[ера]», взволнованный, раздраженный, с слезами на глазах и, как я понял, с соболезнованием к себе и раздражением ко мне: за что нарушил мое спокойствие» указал то, что должен делать и не могу делать. «Ты не делаешь». «Ты обманщик». Так он и сказал мне: «это обман. Я не стану описывать». Я понимаю это раздражение, оно благородно-эгоистическое, любующееся на себя. Я вел себя хорошо: не стесняясь Клодтом, старался смягчить. — Почитал о Рёскине43 и пошел к Янжулу. После обеда пришел Брашнин — ссорился с снохою, но просил у нее прощенья и помирился. Потом Сытин с Макушиным. Интересный и простой человек. Потом Дарго и Рахманов. Хорошо, спокойно беседовал. Лег раньше.
8 М. М. 89. Встал очень поздно. Поша и Иль[я] очень милы вместе. Я говорил с ними хорошо. Потом пришел Герас[имов] и стал рассказывать о чтении Шишкина, о том, что сила скопляется в эфире. Я сказал, что эфир не есть реальность; он огорчился и обиделся. Разумеется, я виноват. А я заразился обидой. Да, школа молчания должна быть. Помоги, Господи. Читал привезенные Пошей письма и статьи, говорил с ним, пот[ом] пошел к Толстым. Илья очень мил, кротче и к себе строже. Читали статью Евангел[ического] союз[а] в ответ Поб[едоносцеву] и замечания на это редакции. Это ужасно. Мне последнее время стали ужасны не физические уродства, раны, а духовные, из к[оторы]х самые очевидные — уродства слова, употребляющего все способы для скрытия истины и выставления лжи вместо ее. Софизм возражения Поб[едоносцева] в следующем:
У нас полная веротерпимость: мы позволяем строить церкви всех исповеданий и в них отправлять богослужения, крестить, венчать, хоронить, присягать и др., каждому по своим обрядам, но воспрещаем каждому вероисповеданию проповедывать свое учение, т. е. совращать из православия, как они выражаются. — Подразумевается, что религия состоит только в исполнении известных внешних жизненных, актов: службы, похороны, крестины, брак[и], присяги и больше ничего; и что эти акты каждое вероисповедование может делать по своему обряду, т. е., что магометан не заставляют крестить своих детей и т. п. Это не веротерпимость, а отсутствие насилия такого, при к[отором] ни один иноверец не стал бы приезжать в Россию. И тут до религии еще дела нет. Это мертвая форма, религия же есть нечто живое. Оно нечто живое уже пот[ому], ч[то] постоянно нарождаются новые люди и для них вопрос: какой веры? Вопрос этот решается опять по мертвому, т. е. дети веры отцов. Стало быть дело не религиозное, а гражданское, — гражданское же решается не на основании того, что должно руководить всяким гражданским актом, — справедливости. 1) Дети, у к[оторых] один из родителей православный, должны быть православны. 2) Проповедывать устно и письменно православие — можно, никакое другое исповедание — нельзя. 3) Совращать в православие можно — это называется миссионерство, в другие же исповедания — нельзя. — Этих 3-х пунк[тов] нет в других странах и пот[ому] там есть веротерпимость, а у нас нет.
Пришел Арханг[ельский] студент и потом Бутурл[ин] и Сережа. [Вымарана одна строка.] Лег раньше.
9 М. М. 89. Встал рано, работал, перечитал письма. Маш[еньки] письмо хорошее. Письмо от Мороз[ова] о слепом. Писал дневник, пришел Цертелев. Довольно хорошо говорил с ним. Он согласен с незаконностью войны, присяги и суда. И то хорошо. Голова кружится и шатает меня. Как скоро придет смерть! Думал: надо всё дело жизни сосредоточить на любовном воздействии на С[оню]. О, помоги, Господи! Иду гулять. —
Ничего не сделал из заданных себе задач: молчания и воздействия на С[оню].
10 М. 89. М. Вчера всё кружилась голова. Лег и читал Рёскина. Пришел Шишалов и потом Озмидов. Всё хорошо говорили, можно бы еще меньше говорить. В баню, пришел оттуда — Всеволожская, говорили с ней скучно, а очень милая. И вместо воздействия вчера вел себя дурно. Встал позднее, поработал, убрался и теперь пишу. Нынче, просыпаясь, думал: Вчера с Оз[мидовым] говорили о том, что не надо делать по предписанию извне, а по внутрен[ней] потребности. Ну, не люблю человека — не притворяться, не лгать. Люблю курить — курить и т. п. Я говорил: да, но надо любить любить, любишь чистоту — не курить и т. п. и надо возбуждать в себе эту любовь к доброму. Нынче вот и думал: как возбуждать эту любовь к любви и т. п. Есть одно всемирное, всем известное и до неузнаваемости изуродованное средство: молитва. Обращен[ие] (следовательно, внимание к тому) к самому святому в себе (выдвигание его вперед). Святое же во мне есть святое во всех, есть святое в самом себе, есть Бог. Да, молитва сильнейшее средство и единственное, молитва, как вызывание в себе лучшего, что есть, и приучение себя жить им. Так и выходит: человек, не знающий в себе ничего выше силы, могущей делать то или другое, обращается к такой силе личного Бога, прося у него здоровья, жизни, дождя. Человек, не знающий ничего выше гордости, славы, поклоняется Богу прославляемо[му]. Часто и то, и другое, и еще третье. Хочется сказать: человек, не знающий ничего выше покаяния, поклоняется Богу искупившему, тому, к[оторый] принял покаяние и очистил. Человек, не знающий ничего выше самоотречения, поклоняется Б[огу] самоотречени[я] Будде и Христу, как мученику. И потом всё это вместе. Я знаю Б[ога] творящего добро и поклоняюсь ему.
11 М. М. 89. Вчера писал предисловие, порядочно. Пришел Штанге, я с ним пошел ходить. Он — оставшийся на мели социалист-революционер — ему нечего делать и незачем что-нибудь делать. Он живет в Павлове. Я дал ему книжечки о трезвости. После обеда пришел Желтов. Говорил об обрядах их. Я говорил об опасности этого, о значении «Отче наш». Потом Фет. Тщеславие, роскошь, поэзия, всё это обворожительно, когда полно энергии молодости, но без молодости и энергии, а с скукой старости, просвечивающей сквозь всё, — гадко. Потом пришла Оболенская. Я не помог ей, обошелся не по Божьи. Потом Богоявленский, Биб[иков] и Еропк[ин]. Сказал то, что думаю об общинах, что для освобождения себя от пользования правом чужого труда неразумно и опасно собирать себе деньги (орудие угнетения) и на эти деньги покупать несправедливейшую собственность — земельную. Он согласился. Мы хорошо говорили. Орфано всё хочет опровергать. Я рад, что мне точно стало жалко его. Какая тревога и страх. Лег поздно. Спал, думая. Проснулся на том, что кому-то говорил: не говорите о нужде бедных материально и о помощи им. Нужда и страдания не от материальных причин. Если помогать, то только духовными дарами, нужными одинаково и бедным и богатым. Посмотрите на жизнь среднего сословия. Мужья с отвращением, напряжением, тоской наживают деньги противными для них самих средствами, а жены неизбежно с недовольством, с завистью к другим, с тоскою проживают всё и им мало и в воображении утешаются надеждой на выигрыш билета, если не в 200, то в 50 т[ысяч]; читал «Учен[ие] XII Апос[толов]» Соловьева. Как праздны рассуждения ученые. Думал: В науке неправильно одно значение, кот[орое] ей придается. Они, ученые (профессора), делают некоторое определенное дело и нужное, они собирают, сличают, компилируют всё однородное. Они, каждый из них, справочная контора, а их труды справочные книги. Напр[имер] в Διδαχή 44 собрано всё касающееся этого, и это полезно, но выводы не полезны и глупы. То же, у Янж[ула], у математика, у Сторож[енко]. Catalogue raisonné45 и экстракты из книг — полезны, но их воображение, что этими компиляциями, собраниями, каталогами они увеличивают знание, в этом комическое заблуждение. Как только они выходят из области компиляций, они всегда врут и путают добрых людей.
Всё утро читал Рёскина. Об искусстве хорошо. Наука, говорит, знает, искусство творит. Наука — утверждает факт, искусство проявления. Это наоборот. Искусство имеет дело с фактам[и], наука с внешним[и] законам[и]. Искусство говорит: солнце, свет, тепло, жизнь; наука говорит: солнце в 111 р[аз] больше земли. Иду обедать.
Обедали Сух[отин] и Соловьев. С Соловьевым хорошо говорил. Он придает догматам значение принципов: Богочеловечество есть не одно вочеловечение Хр[иста], но призвание всех людей и т. п. А я говорю: я отрицал молитву, а теперь признаю. Так пойдемте навстречу друг другу. Потом пришел Дунаев с переводом. Слабо. Потом Сережа, Медведев и Огранович. С Ограно[вичем] спорил я — не раздражаясь, но излишне говоря.
