марксизма подхватывали и всячески раздували слабые, ошибочные, реакционные стороны взглядов Толстого, лицемерно объявляя его «общей совестью», «учителем жизни».
Разоблачая эту либерально-буржуазную «ложь о Толстом», В. И. Ленин писал в 1910 году: «Только тогда добьется русский народ освобождения, когда поймет, что не у Толстого надо ему учиться добиваться лучшей жизни, а у того класса, значения которого не понимал Толстой и который единственно способен разрушить ненавистный Толстому старый мир, — у пролетариата».[18]
В свете всемирно-исторических побед, одержанных русским революционным народом под руководством коммунистической партии, выглядят крайне наивными и глубоко ошибочными все «возражения» Толстого против учения Маркса, с которыми мы сталкиваемся в Дневниках писателя. Глубоко ошибочными и реакционными являются и те «рецепты спасения человечества», которые предлагались Толстым народу вместо революционной борьбы.
Противоречия социально-политических воззрений Толстого тесно связаны с его противоречивыми суждениями при решении основных философских вопросов.
Дневники за 1895—1899 годы свидетельствуют, что с громадным упорством Толстой ищет свое философское определение материи, пытается дать теоретическое определение таких понятий, как движение, пространство, время, причина и следствие, взаимная связь и обусловленность явлений материального мира, роль ощущений и т. д.
Перед Толстым, как и перед каждым мыслителем, встает основной вопрос всякой философии — вопрос об отношении мышления к бытию. Какие же ответы на важнейшие философские вопросы мы находим в Дневниках Толстого?
В целом ряде дневниковых записей читатель встретится с резко отрицательными суждениями Толстого о материализме, с попытками противопоставить материалистическому мировоззрению религию. Их основой является убеждение Толстого в том, что «религия есть самое передовое мировоззрение» (стр. 148).
Толстой не скрывает, что его нравственно-религиозное учение, его теория непротивления злу насилием и личного самоусовершенствования враждебны материализму и опираются на идеалистические основы. «Мое пробуждение, — заявляет он, — состояло в том, что я усомнился в реальности матерьяльного мира. Он потерял для меня всё значение» (стр. 191). Обращение к религии, культивирование новой, «очищенной» религии (то, что Толстой называет здесь своим «пробуждением») приводит к отрицанию реальности материального мира, ибо «для бога нет материи» (стр. 198).
Однако Толстой, в отличие от последовательных субъективных идеалистов, никогда не останавливался на подобных «выводах», не удовлетворялся ими.
Резко критически оценивает он в одной из дневниковых записей свое философское определение жизни (стр. 109). «Плохо», «запутался», «ерунда», «чепуха» — подобными признаниями заключаются многие его рассуждения на общественно-политические, философские и религиозно-нравственные темы. Дневники 90-х годов, публикуемые в настоящем томе, заканчиваются записью «О философском определении жизни». Завершается она знаменательными словами, подчеркнутыми автором: «Ничего не выходит» (стр. 235).
Прямой противоположностью антиматериалистическим утверждениям Толстого звучат его слова из письма к H. Н. Страхову: «Мне кажется, что индийцы, Шопенгауэр, мистики и вы делаете ту ошибку, ничем неоправдываемую, что вы признаете мир внешний, природу бесцельной фантасмагорией… Материальный мир не есть ни призрак, ни пустяки, ни зло, а это тот материал и те орудия, над которыми и которыми мы призваны работать».[19] Признанием реальности материального мира являются не только подобные высказывания, а и великие художественные произведения Толстого, в которых реальный мир выступает в его материальности, в его «вещности», в противоречивой сложности, в движении.
Изучение произведений Толстого, а также многочисленных высказываний по социальным и философским вопросам, содержащихся в его письмах и Дневниках, со всей очевидностью опровергает утверждения буржуазных критиков, которые старались свести все содержание взглядов Л. Толстого к религиозно-нравственной «системе», к отвлеченному «христианскому анархизму».
Ленин обрушивался на Базарова, Потресова и других меньшевистских «лидеров», пытавшихся изобразить Толстого «цельной» фигурой, мыслителем, «сумевшим найти синтез». «Не из: единого, не из чистого и не из металла отлита фигура Толстого», — разоблачал Ленин лицемерные фразы «героев «оговорочки».[20] «Именно синтеза ни в философских основах своего миросозерцания, ни в своем общественно-политическом учении: Толстой не сумел, вернее: не мог найти».[21]
Толстой не сумел, не смог создать стройного, цельного «учения», целостной, единой концепции. Философско-теоретические взгляды Толстого, как и его общественно-политические и эстетические взгляды, как все его мировоззрение, были исполнены кричащих противоречий.
Толстой осуждал участие в общественной борьбе, учил не противиться злу насилием и вместе с тем в своих произведениях с могучей силой разоблачал зло буржуазно-помещичьего строя и горячо звал к его разрушению. «Изучая художественные произведения Льва Толстого, — писал В. И. Ленин в 1910 году, — русский рабочий класс узнает лучше своих врагов, а разбираясь в учении Толстого, весь русский народ должен будет понять, в чем заключалась его собственная слабость, не позволившая ему довести до конца дело своего освобождения. Это нужно понять, чтобы итти вперед».[22]
2
В Дневниках Толстого за 1895—1899 годы содержатся многочисленные записи по вопросам эстетики. Они имеют прямое отношение к статьям об искусстве, в которых Толстой настойчиво стремился сформулировать свой эстетический кодекс. На вторую половину 90-х годов падает завершающий этап его напряженной пятнадцатилетней работы над статьями об искусстве, увенчавшейся созданием трактата «Что такое искусство?»[23]
28 июня 1895 года Толстой заносит в Дневник: «Наука, искусство, всё прекрасно, но только при братской жизни они будут другие. А то, чтобы была братская жизнь, нужнее того, чтобы наука и искусство оставались такими, какими они теперь» (стр. 45).
Эта запись вводит в круг многолетних раздумий Толстого о сущности искусства, об отношении искусства к действительности. Толстой пришел к убеждению, что современное ему «господское» искусство является паразитическим, пошлым, безидейным, недоступным широким массам народа, а потому вырождающимся в декадентскую «чепуху». Окончательно решенным является для него сейчас и вопрос о роли искусства в жизни человечества: он утверждает высокое назначение искусства как орудия общения и единения людей, как могучего средства их нравственного и эстетического воспитания. Главное, над чем бьется творческая мысль Толстого, — это создание своей собственной положительной программы в области искусства, установление тех критериев, которые отделяют фальшивое, пустое, антинародное искусство от искусства высоко нравственного, художественно совершенного, нужного народу.
В дневниковой записи 23 января 1896 года писатель подробно формулирует основы своего будущего эстетического трактата. Специфическим свойством искусства является, по его мнению, заразительность, то есть способность художественного произведения передать людям мысли и идеи художника, заразить их его чувствами и переживаниями. Чем глубже художник познает действительность, чем больше он «ищет, стремится», чем ярче он отражает правду жизни, тем значительнее тот круг идей и чувств, которыми он заражает своих читателей.
При передаче художником познанной им действительности его подстерегают опасности ее искажения, отступления от правильного пути: «пошлость и искусственность». Миновать их можно «порывом», творческим вдохновением и, главное, «направлением», то есть правильным миросозерцанием художника (стр. 77).
В дневниковых записях последующих месяцев Толстой утверждает: «… ни в чем так не вредит консерватизм, как в искусстве»; «в каждый данный момент оно должно быть — современное — искусство нашего времени» (стр. 81); «условие искусства — новизна» (стр. 148); «утонченность и сила искусства почти всегда диаметрально противуположны»; «идеал всякого искусства, к которому оно должно стремиться, это общедоступность…» (стр. 112).
Все эти и многие другие положения, воплощающие собственный богатейший опыт писателя, составляют несомненную прогрессивную сторону эстетических воззрений Толстого.
Исключительный интерес представляют высказывания Толстого о писательском проникновении во внутренний мир человека, о психологическом анализе и его истоках. «Главная цель искусства, — пишет Толстой, — …высказать правду о душе человека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом. От этого и искусство. Искусство есть микроскоп, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям» (стр. 94). Чтобы ощутить всю важность этого замечания, следует вспомнить, что еще Чернышевский, анализируя раннее творчество Толстого, отметил его гениальную способность проникать во внутренний мир человека, раскрывать «диалектику души». «Знание человеческого сердца, способность раскрывать перед нами его тайны, — писал Чернышевский, — ведь это первое слово в характеристике каждого из тех писателей, творения которых с удивлением перечитываются нами».[24] Сравнение искусства с микроскопом, который художник наводит на «тайны своей души», чтобы раскрыть общие всем людям «тайны», созвучно утверждению Чернышевского: «Кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей».[25]
Глубоко прогрессивным является содержащееся в Дневниках Толстого суровое обличение буржуазного искусства, во многом сохранившее свою актуальность и до наших дней. Сознавая антинародную сущность «господской» культуры, ощущая непроходимую пропасть, которая лежит между интересами народных масс и буржуазным лжеискусством, Толстой обрушивается на него с беспощадной критикой. Он клеймит так называемое модернистское искусство, то есть декадентщину во всех ее видах и проявлениях. Он высмеивает и резко осуждает безидейную пошлость и формалистические выверты в «новейшей» поэзии, музыке и живописи. Он не устает порицать низкопоклонников, подхватывающих «сумасшедшие» извращения западной псевдокультуры и переносящих их на русскую почву.
Искусство, утверждает Толстой, родилось на заре человечества как игра, развивалось как форма здорового отдыха людей, занятых производительным трудом. Впоследствии оно стало «игрой развращенных паразитов», которая «дурна». «И вот, — добавляет Толстой, — теперь дошло до декадентства» (стр. 116).
«Господское» искусство оторвалось от насущных интересов и нужд народа и превратилось в «баловство грабителей, паразитов, ничего не имеющих общего с жизнью». В литературе преобладают «романы, повести о том, как пакостно влюбляются, стихи о том же или о том, как томятся от скуки. О том же и музыка. А жизнь, вся жизнь кипит своими вопросами о пище, размещении, труде, о вере, об отношении людей», — пишет Толстой (стр. 101).
Сила подлинного искусства — в его духовном воздействии на людей и, следовательно, в его высоком нравственном содержании, в глубине мысли, в ясности и доступности формы. Современное же буржуазное искусство, рассчитанное на избранных, «лезет в утонченность», непонятно народу, лишено серьезной и нравственной основы. «Искусство, становясь всё более и более исключительным, удовлетворяя всё меньшему и меньшему кружку людей, становясь всё более и более эгоистичным, дошло до безумия — так как сумасшествие есть только дошедший до последней степени эгоизм. Искусство дошло до крайней степени эгоизма и сошло с ума» (стр. 122).
Этому общему печальному состоянию буржуазного искусства Толстой противопоставляет достижения народного искусства. «Поэзия народная всегда отражала, и не только отражала, предсказывала, готовила народные движения… Что может предсказать, подготовить поэзия нашего паразитного кружка?» — иронически спрашивает Толстой. И отвечает: «Любовь, разврат; разврат, любовь» (стр. 126).
То же происходит и в декадентской музыке. «Нет мыслей, нет мелодий, и берется какая попало бессмысленная последовательность звуков, и из сочетаний этих последовательностей, ничтожных, составляется какое-то скучное подобие музыки» (стр. 135).
Подлинное искусство, по глубокому убеждению Толстого, бескорыстно в самой своей основе, — удовлетворение художника заключено в его творческом труде, в той пользе, которую он приносит людям. В буржуазном же обществе искусство, «вместо того, чтобы служить людям, эксплуатирует их» (стр. 151).
Справедливо обрушиваясь на все эти коренные пороки искусства в собственническом мире, Толстой совершает, однако, грубую ошибку, относя к «господскому»,
