жизни, а не этой одной, к[отор]ую я прожил Льв[ом] Никол[аевичем]. Помоги мне, Г[оспод]ь, делать всегда, везде Твою волю, быть с Тобою. Но не моя, но Твоя да буде[т] во[ля].
21 Дек. М. 96. Е. б. ж. Пишу еще 20. Всё так же тяжело. Помоги, Отец. Облегчи. Усилься во мне, покори, изгони, уничтожь поганую плоть и всё то, что через нее чувствую. Сейчас разговор об искусстве и рассуждение о том, что заниматься искусством можно только для любимого человека. И нежелание сказать это мне. И мне не смешно, не жалко, а больно. Отец, помоги мне. Впрочем уже лучше. Особенно успокаивает задача, экзамен смирения, унижения, совсем неожиданного исключительного униже[ния]. В кандалах, в остроге можно гордиться унижением, а тут только больно, если не принимать его, как посланное от Бога испытание. Да, выучись перенести спокойно, радостно и любить.
21 Д. Москва. 96. Плохо выучиваюсь. Всё страдаю, беспомощно, слабо. Только в редкие минуты поднимаюсь до сознания всей своей жизни (не только этой) и своих обязанностей в ней.
Думал и (почувствовал). Есть люди, лишенные как эстетич[еского], так и этич[еского] (главное, этического) чувства, к[оторым] нельзя внушить того, что хорошо, еще менее, когда они делают и любят нехорошее и думают, что это нехорошее — хорошо. Сейчас б[ыла] С[оня], говорили. Только еще тяжелее стал[о].
22 Д. М. 96. Е. б. ж. Начинает быть очень сомнительно, не переставая болит сердце. Нет отдыха, ни на чем почти. Нынче Поша один — освежил. Гадко, что хочется плака[ть] над собой, над напрасно губимым остатком жизни. А может быть, так надо. Даже наверное так надо.
25 Дек. 96. Москва. 9 ч. вечера. Мне душевно лучше. Но нет работы умств[енной], худож[ественной], и я тоскую. Сейчас испытываю это особенн[ое] святочное размягчение, умиление, поэтическую потребность. Руки холодные, хочется плакать и любить. За обедом грубые сыновья — были очень мучительны.
26 Д. 96. М. Всё ничего не пишу, но как будто оживаю мыслями. Бес всё не отходит от меня. Думал нынче о Зап[исках] Сумашедш[его]. Главное: понял свою сыновность Богу — братство и отношение ко всему миру изменилось.
[1897]
5[125] Января 1897. Москва. Всё нечего записать хорошего о себе. Нет потребности работы и бес не отходит. Был нездоров дней 6. Начал перечитывать Воскресенье и, дойдя до его решения жениться, с отвращением бросил. Всё неверно, выдумано, слабо. Трудно поправлять испорченное. Для того, чтобы поправить, нужно: 1) попеременно описывать ее и его чувства и жизнь. И положительно и серьезно ее, и отрицательно и с усмешкой его. Едва ли кончу. Очень всё испорчено.
Вчера читал статью Арханг[ельского] Кому служить и очень радовался.
Дописал записную книжку. И вот выписываю из нее.
1) Статью свою о военном сословии надо написать для народа: Всё зло, от к[оторого] страдают люди и на к[оторое] жалуются, всё только от солдатства. Но не это важно. Важно то, что, служа вообще правительству, а особенно солдатом, губишь душу.
2) (К записк[ам] сумашедш[его] или к драме). Отчаяние от безумия и бедственнос[ти] жизни. Спасение от этого отчаяния в признании Бога и сыновности своей Ему. Признание сыновности есть признание братства. Признание братства людей и жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни — неизбежно приводит к признанию сумашедшим себя или всего мира.
3) Читал письмо Накашидзе о съезде духоб[оров], где они решали обществ[енные] вопросы. Это образец возможности управления без насилия. Нужно одно условие — нет, два условия. Уважение младших и вообще слабых духовно к решениям избираемых старших и более сильных духовно — старичков, как духоб[оры] называют, и второе условие, чтобы эти старшие были разумны и любовны. На съезде этом говорили о соединении общности имущества, и старички советовали, но постоянно повторяли: только чтоб но б[ыло] насилия, чтоб добровольно.
В народе и у духоб[оров] это уважение и признание необходимости исполнять решение стариков есть. И всё без формы: и выбор стариков, и способ соглашения.
4) Как ни толки кристал, как ни распускай, ни жги, он сложится при первой возможности опять в те же формы. Так и склад общества будет всегда тот же, как[им] изменениям ни подвергай его. Изменится форма кристала толь[ко] тогда, когда в нем произойдет химическ[ое] изменение — внутреннее, то же и с обществом.
5) Хорошо бы написать предисловие к Шпиру такого содержания: Мир таков, каким мы его видим, только в том случае, если не существует иначе устроенных, одаренных иными чувствами, чем наши, существ. Если же мы видим не только возможность, но необходимость существования существ иных, одаренных иными, чем наши, чувствами, то мир ни в каком случае не такой только, каким мы его видим. Наше представление мира показывает только наше отношение к миру, точно так же, как зрительная картина, кот[орую] мы составляем себе из того, что мы видим до горизонта и неба, никак не представляет действительного определения видимых вещей. Другие чувства: слуха, обоняния, главное осязания, проверяя наши зрительные впечатления, дают нам более определенное понятие о видимых вещах, но то, что мы знаем, как широки, толсты, тверды, или мягки и как звучат и пахнут видимые нам вещи, не доказывает того, что мы знаем вполне эти вещи и что новое чувство (сверх 5), если бы было дано нам, открыло бы нам, что наше, составленное по пяти чувствам понятие о вещах так же обманчиво, как и то понятие плоскости и уменьшения в отдалении предметов, к[оторое] давало на[м] одно зрение. Я вижу в зеркале человека, слышу его голос и вполне уверен, что это настоящий человек — но подхожу, хочу взять его за руку и ощупываю стекло зеркала и вижу свой обман. То же должно происходить с умирающим человеком: нарождается новое чувство, кот[орое] открывает ому (с его нового чувства и даваемого им нового знания) обман признания собой своего тела и всего того, что через посредство чувств этого тела признавалось существующим.
Так что мир наверное не такой, каким мы его познаём: будут другие орудия познания и будет другой мир. Но как бы ни изменилось то, что мы считаем миром, наше отношение к миру, одно несомненно, такое, каким мы познаем его и всегда неизменное: это то, что познает; и познаёт не только во мне, но и во всём, что познаёт. Это познающее одно везде и во всём и в самом себе. Это Бог и та почему-то ограниченная частица Бога, кот[орая] составляет наше действительное Я.
Но что же такое этот Бог, т. е. вечное, бесконечное, всемогущее, сделавшееся смертным, ограниченным, слабым? Зачем Бог разделился сам в себе? Не знаю, но знаю, что это есть, что в этом жизнь. Всё, что мы знаем, есть не что иное, как только такие же деления Бога. Всё, что познаем как мир, есть познание этих делений. Наше познание мира (то, что мы называем материей в пространстве и времени) это соприкосновение пределов нашего Божества с другими его делениями. Рождение и смерть суть переходы от одного делен[ия] к другому.
6) Разница между счастьем христианск[им] и языческим в том, что язычник ищет счастия, готовит его себе, ожидает, требует его, христианин же ищет, готовит, ожидает, требует царства Божия, а счастие принимает, когда оно приходит, как неожиданное, незаслуженное, неподготовленное. И оно не меньше.
6 Янв. Москва. 97. Е. б. ж.
Нынче 12 Янв. Москва. Рано утром. Не сплю от тоски. И не виновата ни желчь, ни эгоизм и чувственность, а мучительная жизнь. Вчера сижу за столом и чувствую, что я и гувернантка мы оба одинаково лишние, и нам обоим одинаково тяжело. Разговоры об игре Дузе, Гофма[на], шутки, наряды, сладкая еда идут мимо нас, через нас. И так каждый день и целый день. Не на ком отдохнуть. Таня бедная и желала бы когда-то, да слабая, с слабыми духовными требованиями натура. Сер[ежа], Ил[юша]…. Бывает в жизни у других хоть что-нибудь серьезное, человеческое — ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети, но говорю уж заработок или служение людям, а тут ничего, кроме игры всякого рода и жранья, и старческий flirtation[126] или еще хуже. Отвратительно. Пишу с том, чтобы знали хоть после моей смерти. Теперь же нельзя говорить. Хуже глухих — кричащие. Она больна, это правда, но болезнь-то такая, кот[орую] принимают за здоровье и поддерживают в ней, а не лечат. Что из этого выйдет, чем кончится? Не переставая молюсь, осуждаю себя и молюсь. Помоги, как Ты знаешь. —
15 Янв. 97. Москва. Рано утром. Почти всю ночь не спал. Проснулся от того, что видел во сне всё то же оскорбление. Сердце болит. Думал: всё равно от чего-нибудь умирать надо. Не велит Бог умирать ради его дела, надо так глупо, слабо умирать от себя, из-за себя. Одно хорошо, это то, что легко вытесняет из жизни. Не только не жалко, но хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни. Думал и особенно больно и нехорошо то, что после того, как я всем божеским, служением Богу жизнью, раздачей именья, уходом из семьи, пожертвовал для того, чтобы не нарушить любовь, — вместо этой любви должен присутствовать при унизительном сумашествии. Это скверные, слабые мысли. Хороши мысли те, что это самое послано мне, это я должен нести, это самое нужно мне. Что это не должно, не может нарушать моей жизни, служения Богу. Мои страдания — доказательства того, как я мало живу жизнью служения Богу. Это как всё то, что выступает за броню божественной жизни — оно и уязвимо. — Буду бороться. Нынче ночью думал, как надо написать памятку. Это теперь главное и надо захватить, пока не умер.
18 Янв. Москва. 97.[127] Уныло, гадко. Всё отталкивает меня в той жизни, к[отор]ой живут вокруг меня. То освобождаюсь от тоски и страданья, то опять впадаю. Ни на чем так не видно, как я далек от того, чем хочу быть. Если бы жизнь моя была точно — вся в служении Богу, ничто бы не могло нарушить ее. Всё пишу об искусст[ве], плохо. Был духобор.
4 Февр. 97. Никольевское у Олсуф[ьевых]. Я здесь уже 4-й день. И невыразимая тоска. Пишу об иск[усстве] плохо. Сейчас молился и ужаснулся на то, как низко я упал. Думаю, спрашиваю себя, что мне делать, сомневаюсь, колеблюсь, как будто я не знаю или забыл, кто я, и потому, что мне делать. Помнить, что я не хозяин, а слуга и делать то, к чему приставлен. С каким трудом я добивался и добился этого знания, как несомненно это знание и как я мог все-таки забыть
