11 гл. утром; вечером начал 12-ую. Не мог ничего сделать. Чирей на голове, и ноги преют. Не от меда ли? Были Афанасий и Марья Алек[сандровна]. Теперь вечер. Я один и ужасно грустно. Нет ни сомнений, ни огорчений. Но грустно, хочется плакать. Ах, надо больше, больше готовиться к новому назначению. Письмо от Грота. Надо отдать ему Об Иск[усстве].
Думал только вот что:
В детстве, юности чувства (sens) очень определенны, пределы твердые. Чем дольше живешь, тем больше и больше стираются эти пределы — чувства тупеют, устанавливается другое отношение к миру. —
23 Ок. 97. Я. П. Е. б. ж.
Нынче 26 Ок. 97. Я. П. Престранное дело. Третий день не могу писать. Недоволен всем, что написал. Есть новое и очень нужное для иск[усства], и никак не могу ясно выразить. Письмо от Вандервера.
Теперь утро. Поеду на почту.
Нынче 10 Ноября. Я. П. 97. Много пережито в эти две недели. Работа всё та же. Кажется, что кончил. Нынче написал письма и между прочим Гроту, чтобы набирать. Была С[оня], уезжала в Москву из Пирогова, куда мы вместе ездили. Там б[ыло] хорошо. С тех пор как приехал, болит спина и по вечерам лихорадка. Ал[ександр] Петр[ович] у меня пишет. Нынче ездил с Левой в Ясенки и он затеял комичный разговор о культуре.
Он бы был не дурен, если бы не этот огромный знаменатель при очень маленьком числителе. —
Нынче написал 9 писем. Осталось одно письмо Хилкову. Ужасное его дело и положение. Был Михайла Новиков и еще крестьянин, поэт из Казани.
Думал: 1) Положение людей, одурманенных ложной религией — всё равно, как в жмурках: завяжут глаза, да еще возьмут под мышки, да закрутят. А потом пустят. И всех. Без этого не пускают. (К воззванию.)
2) Самое обыкновенное суждение о христианстве, особенно у новых ничшеанских рассудителей, что христианс[тво] это — отречение от своего достоинства, слабость, покорность. Как раз напротив: истинное христианство прежде всего требует высшее сознание своего достоинства, страшную силу и непоколебимость. Как раз напротив, поклонники силы должны подличать перед силой.
3) Шел по деревне, заглядывал в окна. Везде бедность и невежество, и думал о рабстве прежнем. Прежде видна была причина, видна была цепь, кот[орая] привязывала, а теперь не цепь, а в Европе волоски, но их так же много, как и тех, к[оторыми] связали Гюливера. У нас еще видны веревки, ну бичевки, а там волоски, но держат так, что великану народу двинуться нельзя. Одно спасенье: не ложиться, не засыпать. Обман так силен и так ловок, что часто видишь, как те самые, кот[орых] высасывают и губят — с страстью защищают этих высасывателей и набрасываются на тех, кто против них. У нас царь.
11 Ноября 97. Я. П. Е. б. ж.
[11 ноября.] С утра писал Х[аджи]-М[урата]. Ничего не вышло. Но в голове уясняется. И очень хочется. Написал письмо Хилк[ову] и др[угим], но Х[илкову] едва ли пошлю. Была М[арья] А[лександровна]. Здоровье совсем хорошо.
12 Н. 97. Я. П. Е. б. ж.
[12 ноября.] Нынче пришел Петр Осипов: «у нас стали продавать индульгенции». Владимирская, и велено через старосту выгнать народ в церковь. Лева нашел руду и находит очень естественным, что люди будут жить под землей с опасностью жизни, а он будет получать доход. 3-го дня от Тани была телеграмма, что задержалась. Очень жду ее. Самое важное то, что решил писать воззвание: некогда откладывать. Нынче поправил о науке. Сейчас вечер. Взял две версии воззвания и хочу заняться.
14 Н. 97. Я. П. Недовольное письмо от С[они]. И Таня пишет, что она недовольна, что я не еду. Хочу одного: сделать как лучше перед Богом. Не знаю еще как. Ночью дурно спал — мысли нехорош[ие], недобрые. И апатия. Нет охоты заниматься. Поправлял предисловие о науке. Записано следующее:
1) Читал о действиях англичан в Африке. Всё это ужасно. Но — пришло в голову — может быть, это неизбежно нужно для того, чтобы к этим народам проникло просвещенье. Сначала задумал[ся] и подумал, что это так надо. Какой вздор. Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклуха-Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать. Говорят, если бы люди жили по-христиански, им бы делать нечего было. Вот дело. И дело огромное — пока Евангелие проповедуется всей твари.
2) Наука, потеряв религиозную основу, стала изучать пустяки, главное, перестала изучать важное. С тех пор и составилась теория опытной науки, Бекон.
3) Думал в pendant[152] к Х[аджи]-М[урату] написать другого русского разбойника Григория Николаева, чтоб он видел всю незаконность жизни богатых, жил бы яблочным сторожем в богатой усадьбе с lawn tennis’oм.
[153]4) Я нынче в очень дурном духе и мне трудно помнить, представить себе себя, каким я бываю в хорошем духе. А это непременно нужно, чтоб не отчаиваться и не делать дурного — будучи в дурном — воздерживаться от всякой деятельности. Разве не то же самое в жизни? Надо не верить, что я такой дрянной, каким я себя чувствую, а сделать усилие вспомнить, какой я там, какой я в духе, и жить в меру того воспоминаемого я или вовсе не жи[ть] — воздерживаться.
5) Toute réunion d’hommes est toujours inférieure aux éléments qui la composent.[154] Это оттого, что они соединены уставом. В своем естественном соединении, как Бог их соединил, они не только не ниже, но в много раз выше.
Читал статью Менш[икова]. Много хорошего:[155] о единобожии и многобожии и много очень слабо: пример[ы].
15 Н 97. Я. П. Е. б. ж.
[15 ноября.] Плохо работал над предисловием к Карпентеру. После обеда по метели ездил в Ясенки. Свез Тане письмо. Вернулся — вот в первый раз узнал прострацию. Потом напился чая — ожил. Читал, но ничего не делал. Только написал письмо Мооду в ответ на его замечания. Думал пустое. То, что любовь хороша только тогда, когда не сознаешь её. А стоит сознать, да еще порадоваться на свою любовь, и конец ей.
16 Н. 97. Я. П. Е. б. ж.
Нынче 17. 97. Я. П. Второй день думаю с особенной ясностью вот о чем:
1) Моя жизнь — мое сознание моей личности всё слабеет и слабеет, будет еще слабее и кончится маразмом и совершенным прекращением сознания личности. В это же время, совершенно одновременно и равномерно с уничтожением личности, начинает жить и всё сильнее и сильнее живет то, что сделала моя жизнь, последствия моей мысли, чувства; живет в других людях, даже в животных, в мертвой материи. Так и хочется сказать, что это и будет жить после меня. Но всё это лишено сознания и потому я не могу сказать, что это живет. Но кто же сказал, что это лишено сознания? Почему я не могу предположить, что это всё объединится новым сознанием, кот[орое] я справедливо могу назвать моим сознанием, потому что оно всё составится из моего? Почему не может это другое, новое существо жить вместе с теми существами, к[оторые] теперь живут? Почему не предположить, что мы все — частицы сознания других, высших существ, таких, какими мы будем. «У отца моего обители многи суть», не в том смысле, что места разные есть, а в том, что сознания личности разные: одни включаются, переплетаются с другими. Ведь весь мир, какой я знаю с его пространств[ам], временем, есть произведение моей личности, моего сознания. Как только другая личность, другое сознание, так совсем другой мир, элементы которого составляют наши личности. Как в ребенке, во мне понемногу зарождалось сознание (кот[орое] сделало и то, что я себя ребенком, зародышем даже, вижу отдельны[м] существом), так оно зарождаться будет и теперь, уже зарождается в последствиях моей жизни, в будущем моем я после моей смерти. Церковь есть тело Христово. Да, Христос теперь в своем новом сознании живет жизнью всех живых и умерших и будущих членов церкви. Так же будет жить и каждый из нас своею церковью. И у самого ничтожного будет своя ничтожная и может быть плохая церковь, но церковь, составляющая новое тело его. Но как? Вот этого-то мы не может представить себе, п[отому] ч[то] ничего не можем представить себе вне нашего сознания. И не обители, а сознания многи суть. — Но тут последний, самый страшный неразрешимый вопрос: зачем это? Зачем это движение. Эти переходы из одних низших, более частных сознаний в более общие — высшие? Зачем? Это тайна, кото[рую] мы не можем знать. В этом-то и нужен Бог и вера в Него. Толь[ко] Он знает это и надо верить, что это так надо.
2) Еще думал нынче же совсем неожиданно о прелести — именно прелести — зарождающейся любви, когда на фоне веселых, приятных, милых отношений начинает вдруг блестеть эта звездочка. Это вроде того, как пахнувший вдруг запах липы или начинающая падать тень от месяца. Еще нет полного цвета, нет ясной тени и света, но есть радость и страх нового, обаятельного. Хорошо это, но только тогда, когда в первый и последний раз.
3) Еще думал о той иллюзии, которой все подвержены, а особенно люди, деятельность к[оторых] отражается на других, иллюзия, состоящая в том, что, привыкнув видеть действие своих поступков на других, этим воздействием на других поверяешь верность своих поступков.
4) Еще думал: Для гипнотизации нужна вера в важность того, что внушается (гипнотизация всех художеств[енных] обманов). Для веры же нужно невежество и воспитание доверия.
Сегодня поправил предисловие к Карп[ентеру]. Получил телегр[амму] от Грота. Хочу отправить 10 гл[аву]. От Буланже грустное письмо.
Ну 18 Н. 97. Я. П. Е. б. ж.
Писал предисловие к Карп[ентеру]. Много обдумал Х[аджи]-М[урата] и приготовил матерьялы. Всё тон не найду. Письма были от С[они], одно неприятное. А нынче хорошее. С ужасом думаю о поезд[к]е в Москву.
Нынче ночью думал о том моем старинном тройном рецепте против горя и обиды: 1) подумать о том, как это будет неважно через 10, 20 лет, как теперь стало неважно то, что мучало 10, 20 лет тому назад; 2) вспомнить, что сам делал, вспомнить такие дела, кот[орые] не лучше тех, к[оторые] тебя огорчают.
3) Подумать о том, в сто раз худшем, что могло бы быть. Можно прибавить к этому еще то, чтобы вдуматься в положение, в душу огорчающ[его] тебя человека, понять, что он не может поступать иначе. Tout comprendre c’est tout pardonner.[156] Важное же и сильнее и несомненнее всего этого это то, чтобы сказать себе: не моя воля да будет, но Твоя и не так,
