не предпринимал и таким образом С[офья] Андр[еевна] уехала утром, ничего не зная. Утром нас удивило, что пaпá не встал в обычное время, в 10 еще он не выходил. Прошел час, в 11 он прислал за мной слугу. Я вошла в спальню, отец не [!] лежал, вид у него был слабый, цвет лица темный, и он видимо страдал. Я села к нему на кровать и начала ставить горячие припарки на грудь. Потом, когда ему стало легче, я принесла ему в постель кофе, села рядом с ним и мы начали разговаривать. Я спросила его, отчего же он ночью не разбудил мaмá и ничего не сделал, чтобы облегчить свои страдания. Он мне, неожиданно для меня, вдруг сказал, что мaмá ему так тяжела, что он старался только ее не беспокоить и не задерживать. И тут разразился, — то, что с ним очень редко бывало — потоком жалоб, говорил, как ему тяжело с мaмá, что нет для него в свете человека чуждее и дальше ее и как ужасно то, что она-то именно и стоит к нему ближе всех близких людей. При этом он показал на стоящие рядом их кровати. Говоря, он задыхался от волнения, и я, лаская его руку, случайно взяла его пульс, который был совершенно ненормален. Стараясь его успокоить, я всё же не выдержала и спросила его: если таково его отношение к мамá основное, то как же он мог поручить ей самое интимное дело, касающееся его писаний.

— Какое?

— Да разборку бумаг, что ты написал в своем завещании.

— Да не может быть? Ты наверное знаешь? Где?

Я рассказала ему о том месте его дневника, где было записано посмертное желание, и всё, что в нем было выражено. Он даже забыл, что написал это.

Тогда он ужаснулся этому и просил меня сделать выписку этого места из дневника и дать ему затем, чтобы он мог переделать ее и подписать. Выписка эта давно уже мною была сделана и хранилась у меня. В этот момент ее со мной не было, не было и дневников, запертых на ключ где-то у С[офьи] Андр[еевны]. Но я обещала пaпá в самом скором времени ему ее дать для подписания.

Однако сделать этого не удалось. Как известно он с этого времени тяжело заболел сердечными припадками и я не решилась в наступившие тяжелые для него дни вновь волновать его этими воспоминаниями и разговорами. Так прошло около месяца, в течение которого пaпá был всё время болен. Когда ему стало легче и была уже решена наша поездка в Крым, мы с мужем уехали в Пирогово, но пробыли там недолго, так как в середине августа1615 за мной опять прислали нарочного из Ясной поляны, так как у пaпá возобновились сердечные припадки, хотя и в более слабой степени, и он желал моего присутствия и нуждался в моем уходе. Даже мaмá сама написала мне — чтó было крайне редко — записочку с вызовом, находя, что я «очень хорошо влияю на пaпá во время его болезни».

Разумеется, я тотчас выехала с мужем в Ясную поляну и захватила с собой «Завещание». К этому еще, кроме сказанного мною, побуждал меня мой муж, интересовавшийся и другой стороной дела, о которой я боялась и думать, так мне ужасна была мысль о возможности смерти пaпá. Но как-никак об этом приходилось думать, ведь годы пaпá при сердечном заболевании внушали эту мысль. В завещании его было категорическое его желание, чтобы его хоронили не по церковному, а между тем мaмá была в то время так настроена, что прямо выражала намерение, вопреки его воле, похоронить его по церковному. Муж же мой, только недавно обсуждавший этот вопрос с Ник[олаем] Н[иколаевичем] Ге и иными нашими друзьями, не допускал и мысли о возможности таких обманных похорон, которые могли бы многих ввести в заблуждение, что папá перед смертью раскаялся и вернулся в церковь. Поэтому казалось еще более нужным, чтобы завещание папá, на случай его смерти, могло стать всем известным, а не оказалось бы скрытым в шкапах матери под ключом, тем более, что она никогда не стеснялась говорить, когда при ней упоминалось об этом завещании: «А кто его знает и как увидят — ведь дневники-то хранятся у меня».

В этот последний1616 наш приезд в Ясную, перед Крымом, мы прожили там очень недолго. Папá скоро справился, и я стала собираться домой. Выбрав одну из наиболее удобных и тихих минут нашей, в общем в Ясной всегда суетливой, жизни, я решилась наконец дать папá подписать его завещание.

Как-то раз утром я вошла к нему в кабинет и, напомнив ему наш июньский разговор, дала ему завещание, а сама вышла. Вернувшись через несколько минут, я увидела, что он лежит всё в той же позе на диване и держит, очевидно уже им прочтенное, завещание. Лицо у него было в ту минуту совершенно особенное, редко прекрасное, серьезное, тихое и просветленное выражение застыло на нем.

Я остановилась около него.

— Чтó же, ты хочешь, чтобы я подписал это?

— Да ведь ты сам просил тебе его дать для подписи и хотел переменить…

— Это о мaмá? Нет, я не изменю… не надо. Пусть остается так, — это было написано мною в минуту доброго отношения к ней и не надо изменять, а подписать — дай мне перо, я подпишу.

Конечно, я не возражала. Достаточно было взглянуть на его лицо и глаза, в которых заблестели слезы, чтобы понять, что всякие мои слова в эту минуту только невозможны.

Когда он подписал, я спросила, отдать ли завещание Черткову на хранение или мaмá. Кому?

— Зачем отдавать? Никому не надо, оставь у себя.

Так я и сделала. Чтó было потом, кажется, всем хорошо известно.1617 Об этом завещании я имела неосторожность рассказать брату Илье. Он сказал матери. Maмá пришла в неистовое негодование и, сделав папá сцену, потребовала, чтобы он отобрал от меня эту бумагу и уничтожил. Это было в сентябре месяце,1618 меня в Ясной опять уже не было. Здоровье папá всё ухудшалось и мамá прекратила свои истории, отложив их до более удобного времени, и мы уехали в Крым.

Всё же в конце концов мамá добилась своего. Осень 1902 года, по возвращении нашем из Крыма, мы проводили с мужем в Ясной. И вот в один из вечеров к нам пришел папá и опять осторожно и стыдливо стал просить у меня отдать ему эту бумагу. Он говорил, что мамá его замучила историями, что она ничего понять не может, что то, чтó она с ним делает, чудовищно, но что во имя высшего блага необходимо отдать ей это завещание и что вообще это и не важно, цело ли оно, а важно, что все дети знают его волю.

Как ни горько мне было согласиться, как ни возмущалась я таким материальным взглядом на писания папá со стороны матери — она как раз вела тогда переговоры о продаже всех сочинений Брокгаузу — я не могла не исполнить желания папá. Я отдала ему эту бумагу, он передал ее мамá, которая немедленно и уничтожила ее».

Местонахождение подлинника сообщения М. Л. Оболенской неизвестно. Текст его приводится в примечании П. И. Бирюкова к письму Толстого к Марье Львовне от 28 августа 1901 г. и заимствован нами из корректуры невышедшего в свет издания «Переписка Л. Н. Толстого с его дочерью М. Л. Толстой-Оболенской. Под редакцией, с предисловием и примечаниями П. И. Бирюкова. Москва 1926». (Архив H. Н. Гусева). Полностью опубликовано это сообщение М. Л. Оболенской в немецком переводе в издании: «Vater und Tochter». Tolstois Briefwechsel mit Seiner Tochter Marie, herausgegeben von Paul Birukoff. Rotapfel-Verlag. Zürich und Leipzig 1927 (Anhang III zum Brief 102: «Die Geschichte des Vermächtnisses L. N. Tolstois vom Jahre 1895» — стр. 211—217). По этому изданию нами восполнен небольшой пропуск в три строки, оказавшийся в вышеуказанной корректуре.

М. Л. Оболенская была убеждена, что Софья Андреевна уничтожила завещание. Она ошиблась. Завещание, выписанное ею из Дневника от 25 марта 1895 г., подписанное Толстым 23 июля 1901 и находившееся у нее до 7 октября 1902 года, сохранилось. Под переписанным ее рукой текстом стоит собственноручная подпись Лев Толстой. На том же листе имеются две приписки Марьи Львовны и одна Софьи Андреевны. Первая приписка позволяет установить, что выписка была сделана 18 мая 1900 г. Во второй приписке М. Л. Оболенская свидетельствует: «Папа подписал это завещание 23 июля 1901 года в Ясной поляне, после своей опасной сердечной болезни. Он просил меня написать здесь, что Страхова он разумел Николая Николаевича, теперь умершего. Мария Оболенская. 23 июля 1901 год. Ясн. поляна». С. А. Толстая приписала следующее: «7 октября 1902 г. Это не завещание и муж мой никогда не просил дочь Машу его переписывать, она это сделала по своему усмотрению тайно от всей семьи; и сегодня Лев Николаевич мне это передал для уничтожения по моему желанию. Софья Толстая». Документ этот хранится в Кабинете имени Л. Н. Толстого Публичной библиотеки СССР имени Ленина.

Муж Марьи Львовны, Н. Л. Оболенский, рассказал историю того же завещания в письме к В. Г. Черткову от 8 октября 1902 г., в котором он сообщает ряд сведений, дополняющих рассказ Марьи Львовны. Существенно, что это письмо написано на следующий день после события 7 октября. Он писал: «Как Вам известно, в одной из тетрадей дневников Льва Николаевича есть его завещание. Оно очень важно для тех, кому дорого всё, что связано со Львом Николаевичем. Так как дневники в руках Софьи Андреевны и Румянцевского музея, т. е. русского правительства, то вероятно и даже наверное завещание это не увидит света. По счастию, года два тому назад Лев Николаевич по просьбе Маши достал из Музея эти дневники. Маша нашла и переписала завещание. А так как, когда имеешь дело с недобросовестным человеком, то никогда не знаешь, чего ожидать, то, чтобы завещание это имело прочность, мы решили дать его подписать Льву Николаевичу. Цель этого разумеется была не та, чтобы заставить кого-либо силою отречься от своих наследственных прав, но во-первых может быть самое существование этого завещания с его подписью заставило бы призадуматься тех из его наследников, кто захотел бы пользоваться его сочинениями, и во-вторых, и главное, чтобы после смерти Льва Николаевича можно было бы прекратить нарекания на его память и упреки в том, что вот он говорит одно, а сделал другое. Т. е. можно бы