было показать, чтó он желал сделать и чтó сделали его наследники, несмотря на то, что — «продажи его сочинений были для него последние десять лет самым тяжелым во всей его жизни». Я говорю «наследники», но в сущности говорю про одну Софью Андреевну, у которой нет ни стыда, ни совести; остальных не имею права никого включать сюда, ибо не знаю их мнений, кроме Сережи, Тани, Саши и Маши. Показать же людям, чего он желал, я считаю очень важным, потому что нам и всем близким, разумеется, всё равно, будут или не будут продаваться сочинения Льва Николаевича, но для людей чуждых важно, чтобы ни одна из мелочей, которые могут быть наговорены на Льва Николаевича, чтобы ни одна из них не могла никого оттолкнуть от правильного понимания его и не могла служить поводом к осуждению его.

Но, правду сказать, Маша долго не решалась дать подписать это завещание Льву Николаевичу, потому что не хотела наводить его на неприятные разговоры и мысли. Приехавши в Июне прошлого [1901] года в Ясную, мы застали Льва Николаевича совсем больным и очень расстроенным, но еще до его большой болезни. Маша раз зашла к нему в кабинет и он очень откровенно разговорился с ней и о своей болезни и смерти возможной. Маша тут и сказала, что ее очень беспокоит вопрос его завещания и она хочет просить его подписать его. Он очень благодарил ее за эти заботы, спросил, чтó написано в этом завещании. Она ему сказала, и между прочим то, что по его смерти все свои бумаги он просит отдать Вам и Софье Андреевне. Узнав про Софью Андреевну, он очень удивился, что написал это, хотел вычеркнуть ее и даже сказал Маше: «Ты, пожалуйста, скажи, чтобы отдать только Черткову». Очевидно в это время Софья Андреевна была ему ужасно тяжела. Завещание было не с ними и потому тут только был разговор, но подписано оно не было. И в эти же дни он сильно заболел, так что дело отложилось. Когда он уже поправился, было это в августе или конце Июля, Маша дала ему завещание, он перечел и сказал: «Пусть мaмá останется, а то если я ее вычеркну, это ее обидит, а написано это было в хорошую минуту, пусть так и останется». И подписал, отдавши Маше на хранение. Никто, кроме нас трех, этого не знал. Но тут же как-то Илюша спросил, есть ли какое распоряжение отца на случай его смерти. Маша не сочла себя в праве скрывать и сказала, что есть и подписано и хранится у нее. Это я даже помню, почему зашел разговор: Софья Андреевна хотела после смерти Льва Николаевича подавать прошение государю, чтобы похоронить его по церковному обряду, и когда мы возмутились и сказали — Таня, кажется, или кто-то, — что ведь у папá в дневнике есть распоряжение об этом, то Софья Андреевна сказала: «Ну кто там будет копаться, искать». Вот вследствие этого-то Илюша и спросил. Мы его очень просили держать это в тайне, но он неизвестно почему рассказал Софье Андреевне, что есть завещание у Маши. Нас тогда уже не было в Ясной, это было в конце Августа. [28 августа — см. стр. 643.] Тут разгорелось говорят бог знает что. Оказывается, чего я никак не мог понять и до сих пор не понимаю, что почти все дети, кроме Сережи и Саши, страшно напали на Машу, за глаза, про Софью Андреевну уже и говорить нечего. С ее стороны я объяснял это только опасением, что у нее пропадут доходы с сочинений, а про братьев и Таню думаю, что тут главным образом была ревность, мало понятная, но всё-таки объяснимая. Потом мы уехали в Крым с Машей, и с Таней Маша потом объяснилась, и она ее отчасти поняла.

Всё это стало заглушаться и забываться. Но вот Софье Андреевне понадобилось печатать новое собрание сочинений и я, предчувствуя разговоры и опасаясь за целость этой бумаги, хотел ее послать Вам, если бы Вы согласились принять ее, это было уже в Сентябре этого [1902] года и тогда-то и написал всё Вам подробно. Но послать постеснялся, не спрашивая у Льва Николаевича, и спрашивать — не хотелось его тревожить, и я не послал и письмо к Вам уничтожил. И очень жалею об этом.

Ha-днях Софья Андреевна пришла ко Льву Николаевичу и сказала, что просит взять эту бумагу у Маши и отдать ей, потому что она имеет к Маше злобные чувства, и тогда это пройдет. Лев Николаевич не решился противиться ей и взял эту бумагу и отдал ей. Я пробовал говорить об этом с Софьей Андреевной, но разумеется ни до чего не договорился. Когда человек так беззастенчив и неправдив, как она, то ни до чего договориться нельзя. Одно, что она мне ясно сказала: «Я теперь затратила 50 000 рублей на новое издание, и если папá умрет и бумага эта будет обнародована, то я не верну своих денег, и потому я эту бумагу взяла и никому не отдам». Когда я пробовал сказать ей, что всё-таки ее нельзя стереть с лица земли, так как в дневниках она есть, то она беззастенчиво ответила, что «дневники в музее, ключ у нее, и она их положит туда на пятьдесят лет вместе с своими». Вот и всё. И в руках этой женщины судьба всех сочинений и бумаг Льва Николаевича. Это ужасно, и ничего сделать нельзя. Нет вещи, перед которой она бы остановилась. Она всё может сделать и всё сделает. Впрочем умолкаю, но твердо намерен, в случае нужды, всеми средствами добиться того, чтобы все знали о том, какое было завещание Льва Николаевича…

— Маша Вам шлет привет и вполне одобряет то, что я здесь написал». (Копия. AЧ). Письмо это с некоторыми сокращениями вошло в приложения к книге В. Г. Черткова «Уход Толстого», изд. Центр. т-ва «Кооперативное изд-во» и изд-ва «Голос Толстого», М. 1922, стр. 114—117.

Софья Андреевна Толстая 10 октября 1902 г. записала о том же в своем дневнике: «Жили всё это время [с сентября] спокойно, дружно и хорошо… — Но мирная жизнь наша и хорошие отношения с дочерью Машей и ее тенью, т. е. мужем ее Колей — порвались. История эта длинная. Когда произошел раздел имущества в семье нашей по желанию и распределению Льва Николаевича, дочь Маша, тогда уже совершеннолетняя, отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время. Я ей не поверила, взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу. Но смерти моей не произошло, а Маша вышла зaмуж зa Оболенского и взяла свою часть, чтоб содержать его и себя.

Не имея никаких прав на будущее время, она почему-то тайно от меня переписала из дневника своего отца 1895 года целый ряд его желаний после его смерти. Там, между прочим, написано, что он страдал от продажи своих сочинений и желал бы, чтоб семья не продавала их и после его смерти. Когда Лев Николаевич был опасно болен в июле прошлого, 1901, года, Маша тихонько от всех дала отцу эту бумагу, переписанную ею из дневника, подписать его именем, чтó он, больной, и сделал.

Мне это было крайне неприятно, когда я случайно это узнала. Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградим богатые фирмы издательские, в роде Маркса, Цетлина и другие. Я сказала Льву Николаевичу, что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения; и если б я считала это хорошим и справедливым, я при жизни его доставила бы ему эту радость отказа от прав, а после смерти это не имеет уже смысла для него. [Разрядка С. А. Толстой.]

И вот теперь, предприняв издание сочинений Льва Николаевича, по его же желанию оставив право издания за собой и не продав никому,1619 несмотря на предложения крупных сумм за право издания, мне стало неприятно, да и всегда было, что в руках Маши бумага, подписанная Львом Николаевичем, что он не желал бы продажи его сочинений после его смерти. Я не знала содержания точного и просила Льва Николаевича мне дать эту бумагу, взяв ее у Маши. Он очень охотно это сделал и вручил мне ее.

Случилось то, чего я никак не ожидала: Маша пришла в ярость, муж ее кричал вчера бог знает чтó, говоря, что они с Машей собирались эту бумагу обнародовать [разрядка С. А. Толстой] после смерти Льва Николаевича, сделать известной наибольшему числу людей, чтоб все знали, что Лев Николаевич не хотел продавать свои сочинения, а жена его продавала.

И вот результат всей этой истории тот, что Оболенские, т. е. Маша с Колей, уезжают из Ясной» (ДСАТ, III, 203—204). Взаимоотношения скоро восстановились и Оболенские, вернувшись из поездки в Пирогово и в Москву, остались в Ясной поляне. См. еще прим. 1044.

Толстой неизменно, с 1880-х годов, отрицательно относился к так называемому авторскому праву и до конца жизни страдал от того, что его сочинения использовались Софьей Андреевной и всей семьей как доходная статья семейного бюджета. Об его отношении к этому и об его завещательных распоряжениях см. в тт. 52, 57, 58, 66, 82, 83, 88. Самые завещательные распоряжения см. в тт. 52, 58 и 82.

8 октября. Стр. 319.

1036. 31921. Вечером пописал Купон. — Повесть «Фальшивый купон» Толстой вновь начал обрабатывать 5 октября 1902 г. См. Дневник от 6 октября 1902, стр. 145 и прим. 352.

1037. 31921—22. Гулял далеко с Лиз[ой] и Голд[енвейзером]. — Об этой прогулке Толстого с Е. В. Оболенской и А. Б. Гольденвейзером и о впечатлениях Гольденвейзера от состояния здоровья Льва Николаевича см. в книге А. Б. Гольденвейзер, «Вблизи Толстого», т. I, М. 1922, стр. 98—99.

10 октября. Стр. 319.

1038. 31928. Новиков пришел. — Михаил Петрович Новиков. См. прим. 168.

1039. 31929. Сережа приехал. — Сергей Львович Толстой.

14 октября. Стр. 320.

1040. 32013. Был Давыд[ов]. — Николай Васильевич Давыдов. См. прим. 184.

15 октября. Стр. 320.

1041. 32018. Приезжал Муравьев — Николай Константинович Муравьев (см. прим. 603) принял на себя, по просьбе Л. Н. Толстого, защиту крестьянина А. Н. Агеева (см. прим. 355) и накануне суда, назначенного в гор. Крапивне, заезжал