остальному». Но как сломить недоброе и несправедливое устройство жизни, он не знает, так как путь к отысканию подлинных средств борьбы с социальным злом преграждают писателю его идеалистические заблуждения. Именно идеалистическая позиция Толстого в разрешении основного философского вопроса — об отношении сознания к бытию — породила реакционно-утопическое учение о борьбе в человеке божественного, духовного и низменного, «животного» начала, как основном и единственно важном содержании жизни человека, и победе духовного, «христианского» над материальным, «низменным», как истинной цели, к достижению которой должен стремиться человек. С этой точки зрения постоянно регистрирует писатель в Дневнике итоги борьбы в себе бесплотного «я» и жизнелюбивого «Толстого», с раздражением замечая, что очень трудно побеждать «Толстого».
Таким образом, и в 1909 году, в известной мере уже расходясь с настроениями русского крестьянства, которое, сознательно или стихийно примыкая к революционному движению, освобождалось от вековой патриархальности, Толстой продолжал проповедовать непротивление злу насилием, нравственное самоусовершенствование как «единственное средство» избавления от зла и несправедливости существующего строя и укорял народ за «удивительное, ужасное безверие» (Д, 14 мая) и «явное отсутствие нравственно-религиозного сдерживающего начала» (Д, 4 сентября).
Однако исторические события все более и более опровергали учение Толстого, и в Дневнике, записи которого отражают самые сокровенные мысли писателя, все чаще возникают сомнения в истинности выношенного десятилетиями учения о «всеобщей любви» и непротивлении. 13 февраля Толстой с горечью записывает: «Главное же, в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.». Так созревает у Толстого убеждение, что он стоит «на той точке зрения, которая непонятна для большинства» (Зап. кн. № 1, стр. 236). Уверенный, как и раньше, что ему в руки «дан рупор» и он «обязан владеть им, пользоваться им», Толстой скептически замечает 4 февраля в Дневнике: «А я последнее время, кажется, больше для пустой болтовни, повторения старого пользуюсь им». Принявшись писать статью «Новая жизнь» (в окончательной редакции «Неизбежный переворот»), он записывает 8 апреля в Дневнике: «Но все это старое, старое, только забытое и другими людьми и мною». (Курсив мой. — Л. О.) «Все больше и больше становится непонятным безумие жизни и явно бессилие высказать свое понимание его», — в отчаянии записывает Толстой (Д, 18 декабря). Так возникает решение меньше писать, не обольщаться надеждой изменить людей своей проповедью и думать об одном — жить успешно в боге и с богом. От своего нового рассказа «страшной силы» «Иеромонах Илиодор» Толстой не ждет действия на людей, думая воплотить в нем лишь одно — «страшную силу обнаружения Его закона» (Д, 17 января).
Однако трудно утешаться мыслью о боге и непротивлении, когда действительная жизнь, которую так зорко видит и чутко воспринимает великий писатель, разбивает утешительные, но ложные «идеалы».
Моменты сомнения в правильности понимания смысла жизни, как «жизни в боге», нередки среди рассуждений Толстого, внесенных в Дневник 1909 года.
Читатель Дневника убеждается от записи к записи в том, что, говоря словами М. Горького, «мысль, которая, заметно, чаще других точит его (Толстого. — Л. О.) сердце, — мысль о боге».27 В то же время очевидно, что обычно «это и не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собою»,28 что с богом у Толстого «очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают… отношения «двух медведей в одной берлоге».29 28 ноября в Дневнике записано: «Редко я живу перед богом, несмотря на все усилия»; 2 сентября: «Ночью и поутру нашло, кажется, никогда не бывшее прежде состояние холодности, сомнения во всем, главное, в боге, в верности понимания смысла жизни»; 24 декабря: «Видел во сне отрицание бога и еще возражение на свое представление об общем лучшем устройстве жизни вследствие отказа от борьбы».30
Толстому хотелось бы одного: чтобы его «оставили в покое» и он мог спокойно делать свое дело — «служить Ему в те немногие дни, которые остаются» (Д, 18 октября). Однако писателю, которого переполняет чувство «вечного недовольства своей жизнью» (Д, 14 июня), трудно спрятаться от жизненной борьбы в пустыне божеской любви ко всем. «Не могу выносить, хочется бежать», — заносит Толстой в Дневник 11 июня 1909 года.
Искренно и глубоко чувствуя «безумную безнравственность роскоши властвующих и богатых и нищету и задавленность бедных», Толстой в последние годы своей жизни особенно сильно страдал «от сознания участия в этом безумии и зле» (Д, 8 июня). Все «тяжелее и тяжелее» становится «жизнь в этих условиях» (Д, 12 января), все «чаще и чаще задается вопрос: «уйти?» (Д, 28 августа); все больше и больше думает Толстой о том, чтобы «уйти и сделать распоряжение об имуществе» (Д, 22 и 23 июля). Толстому мучительно стыдно от сознания того, что крестьяне могут осуждать его: «Отдал, будто бы, все семье, а сам живет в свое удовольствие и никому не помогает» (Д, 15 мая). Мучительно больно слушать рассказ о том, как одной яснополянской крестьянке не отдавали лошадь, зашедшую на барскую землю, требуя рубль. А «она ругала меня и всех нас чертями, дьяволами», — с грустью записывает Толстой (Д, 2 сентября). «Встреча с Калуцким мужичком, — рассказывает он в Дневнике 9 сентября. — Кажется, трогательно только для меня. Потом встретил одного возчика, другого пешего; на лицах обоих озлобление и ненависть за то, что я барин. Как тяжело! Как хотелось бы избавиться от этого».
Записи Дневника 1909 года, как и другие материалы, связанные с уходом из Ясной Поляны, убеждают в том, что среди общественных и личных мотивов ухода общественные мотивы бесспорно преобладали. Семейный разлад лишь усугублял драму писателя, являясь в значительной мере порождением драмы социальной. Так, 1 апреля записано: «Мучительна мне эта безумная (больше чем безумная, рядом с бедной на деревне) жизнь, среди которой уже сам не знаю как обречен доживать. Если не в чем другом, так в этом сознании неправды я явно пошел вперед. И роскошь мучительна, стыдна, отравляет все, и тяжелы сыновья своей чуждостью и общей всей семье самоуверенностью исключительной, — то же у дочерей». Толстого возмущают «поразительные по своей наивной бесчувственности рассуждения» сына Андрея «о том, как выгодно стало владение имениями: хлеб, рожь стала вдвое дороже, работа стала на 20% дешевле» (Д, 24 сентября); вызывает «отвращение» высказанное сыном Львом «сочувствие, оправдание убийствам Столыпина» (Д, 28 мая). Эти и многие другие записи свидетельствуют о том, как противоположны были интересы Толстого с одной стороны, и обитателей и «аристократических» гостей Ясной Поляны — с другой. «Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь, кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем», — записывает Толстой 21 июля в Дневнике, совсем готовый уйти. Пройдет год, и он осуществит это решение, осенью 1910 года навсегда покинув Ясную Поляну.
Таким образом, именно социальные причины, а отнюдь не личные обусловили то, что в Дневниках и Записных книжках 1909 года особенно часто звучат мотивы отчаяния, пессимизма, созревает настойчивое желание «пострадать», «вызвать против себя гонения», уйти из дома, умереть. Не будучи уверен в общественном значении своего религиозно-нравственного учения, Толстой в это время особенно большое внимание уделяет моментам личной этики. Именно поэтому в последние годы жизни его, как никогда ранее, мучило раскаяние в «нехристианских», «недобрых» поступках своей прежней жизни.
Неудивительно, что именно в 1908—1910 годах Толстой часто вспоминал о событиях своей личной жизни, нашедших частичное отражение в повести «Дьявол», а в 1909 году взялся даже перечитать эту написанную ранее повесть, отметив 19 февраля в Дневнике: «Просмотрел «Дьявола». Тяжело, неприятно».31
Не находя в жизни подтверждений своему учению о возможности перестройки общества на основе всеобщей любви, непротивления и самоусовершенствования, Толстой неизбежно должен был стремиться к осуществлению хотя бы малого — согласовать с избранным идеалом свою собственную жизнь.
Возмущение Толстого паразитизмом господствующих классов достигло в это время крайнего предела. Одновременно росла неуверенность в том, что «добрая» личная жизнь, христианская любовь способны изменить существующий несправедливый строй. Обе эти причины, вместе с неумением писателя найти действительные средства борьбы с социальным злом, привели Толстого к решению уйти из барской усадьбы. Уход из Ясной Поляны — не только вызов Толстого-протестанта, но и свидетельство поражения «толстовца».
Чрезвычайно характерно однако, что самый «уход», как об этом свидетельствуют и Дневники 1909 года, мыслился Толстым как окончательный отказ от «барских» условий жизни и приход к народу.
Так Дневники Толстого помогают глубже понять социальные корни исканий великого писателя. Во всей конкретной наглядности выступает в них пафос деятельности Толстого: страстная заинтересованность в судьбах народа, твердая надежда на его счастливое будущее.
Толстой считает, что именно народ, крестьяне, и есть «те люди, с которыми обращаются, как с скотиной, а которые одни делают жизнь и историю» (Д, 5 июля). «В этих, только в этих людях надежда на будущее», — записывает Толстой в Дневнике 26 июня и повторяет свою мысль почти в тех же словах 20 октября. Обращаясь к ненавистным ему эксплоататорам, Толстой так закончил публикуемую в настоящем томе Записную книжку № 3: «Они (народ) растение, а вы вредные, ядовитые наросты на нем. Они знают, что придет время, потому что рано или поздно он дождется или добьется своего».
Эта великая вера в народ и его счастливое будущее не покидала писателя до последних дней его жизни.
Л. Опульская
РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ
При воспроизведении текста Дневников и Записных книжек Л. Н. Толстого соблюдаются следующие правила.
Текст печатается по новой орфографии, но с воспроизведением прописных букв в тех случаях, когда в тексте Толстого стоит прописная буква. Особенности правописания Толстого воспроизводятся без изменений, за исключением случаев явно ошибочного написания. В случаях различного написания одного и того же слова эти различия воспроизводятся, если они являются характерными для правописания Толстого и встречаются в тексте много раз.
Случайно не написанные автором слова, отсутствие которых затрудняет понимание текста, дополняются в прямых скобках.
Условные сокращения — типа «к-ый», вместо «который» — раскрываются, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый».
Слова, написанные не полностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: т. к. — т[ак] к[ак]; б. — б[ыл].
Не дополняются: а) общепринятые сокращения: и т. п., и пр., и др., т. е.; б) любые слова, написанные сокращенно, если «развертывание» их резко искажает характер записей Толстого, их лаконичный, условный стиль.
Описки не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.
Слова, случайно написанные в автографе дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.
Ошибочная нумерация записей в тексте исправляется путем правильной нумерации, с оговоркой в сноске.
После слов, в чтении которых редактор сомневается,
