не симметрично расположен к продольному ходу. Входящий в вагон, когда поезд трогался, рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз приходился против середины двери, его надо было обходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало пространства, багаж тоже не умещается. Духота, воздух пропитан табаком. Я хотел подостлать Льву Николаевичу плед под сидение, но Лев Николаевич не позволил. Он в эту поездку особенно неохотно принимал услуги, которыми раньше пользовался, считая это за домашний обиход.

Лев Николаевич вскоре вышел на переднюю площадку, я за ним и просил его перейти на заднюю. Лев Николаевич вернулся, теплее оделся в меховое пальто, в меховую шапку, зимние глубокие галоши и пошел на заднюю площадку, но тут стояло пять курильщиков, и Лев Николаевич опять вернулся на переднюю, где стояло только трое: баба с ребенком и мужик. Лев Николаевич приподнял воротник и опершись на свою палку с раскладным сидением, сел. Мороз был 1—2 градуса. Через десять минут я пришел к нему спросить, не войдет ли он в вагон, а то встречный ветер от движения поезда. Лев Николаевич ответил, что он ему не мешает, как на верховой езде. Лев Николаевич там просидел на палочке три четверти часа. Потом прилег на скамейку. Но едва лег, нахлынула толпа новых пассажиров и осталась стоять в продольном проходе; как раз против Льва Николаевича — женщины с детьми. Лев Николаевич спустил ноги, хотел им дать место и больше не ложился, и оставшиеся четыре часа просидел и простоял опять на передней площадке. Я ходил в теплушку, но в ней было грязно и сквозной ветер; окна, двери с обеих сторон теплушки открыты настеж. Как в них могут возить женщин и детей! Сколько их, особенно тех, которые сидят в задней половине, поплатятся здоровьем и жизнью».

Далее Маковицкий подробно описывает беседу Толстого с ехавшим крестьянином о его семье, хозяйстве и пр. Крестьянин рассказывал о том, как у них производили экзекуцию зa то, что лес рубили «до своей межи». Ехавший в вагоне землемер возражал крестьянину. Толстой соглашался с крестьянином. Завязалась оживленная беседа, перешедшая на тему о едином налоге по системе Генри Джорджа, о насилии, о Дарвине, о науке и образовании. «Лев Николаевич был возбужден, привстал и так продолжал разговор, завладев вниманием всех в вагоне. Публика с обоих концов вагона подошла к среднему отделению, обступила и очень внимательно и тихо прислушивалась. Были крестьяне, мещане, рабочие, интеллигенты, два еврея, одна гимназистка, которая сначала прислушивалась и записывала, потом сама вступила в разговор, возражая Льву Николаевичу в защиту науки. Лев Николаевич горячился. Как ни тихи были слушатели, всё-таки надо было напрягать голос. Я несколько раз хотел его попросить перестать, но некогда было вставить слово, возражения ему так и сыпались. Говорили больше часа. Лев Николаевич просил открыть дверь вагона и потом, одевшись, вышел на площадку. Землемер и гимназистка пошли за ним с новыми возражениями: гимназистка — о полезности науки, указывая Льву Николаевичу на электрический фонарик, которым он себе посветил, ища рукавицу на полу вагона. Тут мы подъехали к Белеву, и они слезли. Лев Николаевич тоже слез, пошел в буфет второго класса, где пообедал. Буфетчик и сидевшая за столом компания, очевидно, из местных интеллигентов, узнали его. Буфетчик и «человек» (помощник буфетчика) внимательно и добродушно отнеслись к нему. Дверь с железным краем (с железной планкой) из буфета в кассу третьего класса страшно хлопала, за каждым, кто проходил в дверь, она должна была хлопнуть, Лев Николаевич страдальчески напрягал мышцы лица, готовясь точно принять удар и покряхтывал. Вернувшись в вагон, Лев Николаевич уселся на свое место, против крестьянина, стал расспрашивать про дорогу в Оптину пустынь и в Шамардино, и про расстояние. Крестьянин, узнав, что Лев Николаевич едет в Оптину пустынь, сказал: — «А ты, отец, в монастырь определись. Тебе мирские дела бросить, а душу спасать. Ты в монастыре и оставайся». — Лев Николаевич ответил ему доброй улыбкой. Рабочий сзади вагона стал бойко играть на гармошке и подпевать. Пропел несколько песен. Лев Николаевич с удовольствием слушал и похваливал».

В письме к А. Л. Толстой от 28 октября 1910 г. (7 ч. 30 м. вечера) Толстой про эту часть пути (Горбачево-Козельск) писал: «Пришлось от Горбачева ехать в 3-м классе, было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно. Ели хорошо и на дороге, и в Белеве». (См. т. 82.)

1595. 1252—3. Теперь 8 часов, мы в Оптиной. — «Оптина введенская пустынь» — старинный мужской монастырь, основанный в XIV веке, в пяти верстах от гор. Козельска Калужской губ., посещавшийся ранее рядом русских писателей: Гоголь, К. Н. Леонтьев, И. В. и П. В. Киреевские, Достоевский, Н. Н. Страхов. Толстой был в Оптиной пустыни в зрелом возрасте пять раз: в 1877, 1881, 1890, 1896 гг. и 28—29 октября 1910 г. См. С. А. Толстая, «Четыре посещения гр. Львом Николаевичем Толстым монастыря Оптина пустынь». — ТЕ, 1913, стр. 3—7 и Дневники: тт. 48, 49 и 53. 28 октября между 7 и 8 часами вечера Толстой, в сопровождении Маковицкого, прибыл в Оптину пустынь. Приводим описание путешествия Толстого от ст. Козельск до Оптиной пустыни и первого вечера, проведенного там, по записям Д. П. Маковицкого от 28 октября: ,,В 4 часа 50 минут доехали до Козельска. Лев Николаевич вышел первым. Когда я с носильщиком снес вещи на вокзал, Лев Николаевич пришел сказать, что уже подрядил извозчиков в Оптину Пустынь и повел нас, сам взяв одну корзинку, снес на бричку, нанятую под вещи. Поехали с ямщиком Федором Ильичем Новиковым на паре в пролетке, за нами другой ямщик с вещами. Дорога грязная. Проехав город, ямщики стали совещаться, ехать ли дорогой или лугами. Дорога была ужасная, неровная, и ямщики взяли с нее влево, через луга города Козельска. Несколько раз приходилось проезжать канавы. Было очень темно. Месяц светил из-за облаков. Лошади шли шагом. На одном месте ямщик стегнул лошадей, они рванули, страшно тряхнуло, Лев Николаевич застонал, — это мы проехали через глубочайшую канаву на дорогу и тут же на мост. Потом въехали на ограду, за которой расположены монастырские земли, дорога тоже тяжелая; да еще всё время приходилось нагибаться, сторониться от ветвей лозин очень низких… Лев Николаевич спрашивал еще в вагоне и теперь спросил ямщика, какие есть старцы и сказал мне, что пойдет к ним. Спрашивал ямщика, в какой гостинице остановиться, тот посоветовал у о. Михаила, там чисто.

Долго ждали, пока дозвались парома. Лев Николаевич сказал несколько слов с паромщиком-монахом и заметил мне, что он из крестьян. Гостиник о. Михаил с рыжими, почти красными волосами и бородой, приветливый, отвел просторную комнату с двумя кроватями и широким диваном. Внесли вещи. Лев Николаевич сказал: «Как здесь хорошо!» И сейчас же сел за писание. Написал довольно длинное письмо и телеграмму Александре Львовне. В телеграмме сообщил, что здоров, ночует в Оптиной Пустыне и адрес: Подборки, Шамардино; подписался Т. Николаев. Адресовал Черткову — Саше. Сам вынес ее ямщику Федору, прося отправить, и подрядил его одного, на завтра в Шамардино нас свезти. Потом пил чай с медом (ничего не ел), попросил яблоко на утро и стакан, куда на ночь поставить самопишущее перо. Потом стал писать Дневник, спросил, какое сегодня число? В 10 часов лег. Не желая нарушать привычку Льва Николаевича, спать одному в комнате, я сказал, что пойду спать в другую комнату, напротив в коридоре.

У Льва Николаевича вид не был особенно усталый. Теперь вечером, пиша, больше обыкновенного торопился. Но зато днем не дорожил временем, как обыкновенно. Это мне бросилось в глаза. Весь день не записывал мысли. И в следующие два дня не дорожил временем (т. е. не пользовался им для работы в той мере, как дома привык). Еще поразило меня, что не позволил себе помочь (он и дома неохотно принимал услуги, но сегодня и следующие дни — куда неохотнее и даже совсем нет). Говорил, что утром пойдет погулять и к старцу зайдет. Говорил, что здесь жила Пелагея Ильинишна и что он ездил к ней несколько раз. Искал подставку для сапог — не оказалось. Я попросил позволить снять ему сапоги.

— «Я хочу сам себе служить, а вы выскакиваете». — И сам с трудом снял сапоги. Еще сказал, чтобы ему как можно меньше служили и добавил: «Хочу до крайности ввести простоту. И бережливость в расходовании денег»“.

Упоминаемая в записи Д. П. Маковицкого Пелагея Ильинишна — П. И. Юшкова, рожд. Толстая (1801—1875) — родная тетка Толстого. О ней см. т. 46.

29 октября, стр. 125.

1596. 1255. Алеша Серг[еенко]. — Алексей Петрович Сергеенко (см. прим. 599) по поручению В. Г. Черткова и A. Л. Толстой в ночь с 28 на 29 октября, с их письмами поехал к Толстому в Оптину пустынь. Поездка А. П. Сергеенко явилась результатом просьбы Толстого в его первом письме к A. Л. Толстой, от 28 октября из Щекина, в котором он писал: «Пожалуйста, голубушка, как только узнаешь, где я, а узнаешь это очень скоро — извести меня обо всем: как принято известие о моем отъезде и всё, чем подробнее, тем лучше». О поездке А. П. Сергеенко к Толстому в Оптину пустынь см. его рассказ, опубликованный Вл. Россинским в альбоме «Последние дни Л. Н. Толстого». Кроме того, приводим соответствующее место из Записок Маковицкого: „Из комнаты [Лев Николаевич] вышел в седьмом часу утра 29 октября. В коридоре встретил А. П. Сергеенко, приехавшего рассказать о Софье Андреевне, как отнеслась она к уходу Льва Николаевича. Он рассказал, что Софья Андреевна догадалась, где находится Лев Николаевич, разузнав на железной дороге, куда брали билеты, что, по распоряжению губернатора, полиция и сыщики будут следить за дальнейшим путем Льва Николаевича… Потом Лев Николаевич стал диктовать Сергеенко статью против смертной казни [«Действительное средство». См. прим. 1580 и 1940]. В Оптиной пустыне Лев Николаевич был очень спокоен и не прочь был там остаться. Оставив Алексею Петровичу переписать статью…, Лев Николаевич пошел гулять. Когда выходил из комнаты, сказал: «Как хорошо, что не надо прятать, запирать ничего»“.

1597. 1256—7. С[офъя] А[ндреевна], прочтя письмо,— прощальное письмо из Ясной поляны от 28 октября, приведенное в прим. 1593.

1598. 1258. Ваня — Иван Осипович Шураев, яснополянский крестьянин, служивший лакеем в доме Толстых.

1599. 1258. и вытащили ее. — Приводим описание этого случая по Дневнику В. Ф. Булгакова (стр. 352—354): «Когда я утром,