нами пришли. Снова отца взяли под руки и повели. Когда проходили мимо публики, столпившейся в зале, все снимали шляпы, отец, дотрагиваясь до своей шляпы, всем отвечал на поклоны. Я видела, как трудно ему было итти; он то и дело покачивался и почти висел на руках тех, кто его вел. В комнате начальника станции, служившей ему гостиной, была уже поставлена у стенки пружинная кровать, и мы с Варварой Михайловной, разложивши чемоданы, принялись стелить постель. Отец сидел в шубе и всё так же зяб. Когда постель была готова, мы предложили ему раздеться и лечь, но он отказывался, говоря, что он не может лечь, пока всё не будет приготовлено для ночлега так, как всегда. Когда он заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние, которое бывало и прежде. В такие минуты он терял память, заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что всё было не в порядке, не так, как он привык. — «Я не могу еще лечь, сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул». — Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и всё, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он всё отказывался. Мы поняли, что положение очень серьезно, и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в беспамятство. Душан Петрович, Варвара Михайловна и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая его более, и почти перенесли на кровать. Я села возле него, и не прошло и пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться. То же самое появлялось временами и в левой половине лица. Мы все страшно перепугались. Нам всем было ясно, что положение очень опасно, и что плохой исход может наступить каждую минуту. Мы попросили начальника станции послать за станционным доктором, который бы мог в случае нужды помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, стали ставить клизму. Он ничего не говорил, но стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя и слабые, продолжались. Часам к девяти стало лучше. Отец тихо стонал, дыхание было ровное, спокойное. Станционный доктор, сам совершенно больной человек, ничем не мог помочь нам, но присутствие его было очевидно приятно Душану Петровичу, облегчая его положение. С доктором пришла его жена. Она тяготила нас, так как всё желала сидеть в комнате больного, надоедала своими советами и расспросами и всем мешала. Проснувшись, отец был уже в полном сознании. Подозвав меня, он улыбнулся и участливо спросил: — «Что, Саша?» — Да что же, нехорошо. — Слезы были у меня на глазах и в голосе. — «Не унывай, чего же лучше: ведь мы вместе». К ночи стало еще лучше. Померили градусник, жар стал быстро спадать, и ночь Лев Николаевич спал хорошо. Разумеется, никто из нас не раздевался, и мы все сидели поочереди у постели больного, наблюдая за каждым его движением. Среди ночи он подозвал меня и сказал: — «Как ты думаешь, можно будет нам завтра ехать?» Я сказала, что по моему нельзя, придется в самом лучшем случае переждать еще день. Он тяжело вздохнул и ничего не ответил. Страдая так, как он страдал в эти минуты и душевно и физически, он всё время помнил о других. — «Ах, зачем вы сидите? Вы бы шли спать», — несколько раз в течение ночи обращался он к нам. Иногда он бредил во сне, и всякий раз бред его выражал страх перед тем, что ему не удастся уехать. — «Удрать… удрать… догонят…» Он просил не сообщать в газеты про его болезнь и вообще никому ничего не сообщать о нем. Я успокаивала его».

Иван Иванович Озолин (ум. в 1913 г.) начальником станции Астапово состоял до 1912 г., когда был уволен по болезни. Написал воспоминания под заглавием «Последний приют Л. Н. Толстого» — «Русские ведомости», 1912, № 257 от 7 ноября. В своих воспоминаниях A. Л. Толстая пишет про него: «Начальник станции Иван Иванович Озолин, милейший человек, помощь, доброту и сердечную отзывчивость которого я никогда не забуду, всё время между своими служебными обязанностями помогал нам. Своих трех маленьких детей Озолины поместили в одну крошечную комнатку. Человек этот, повидимому, и раньше глубоко чтивший моего отца, успел за эти несколько часов совершенно войти в наше положение и был рад помочь, чем только мог». И. И. Озолин сначала предоставил в своей квартире одну комнату, но увидав трудное положение Толстого, скоро предоставил ему и находящимся при нем лицам всю свою квартиру, а сам с семьею выехал в другое помещение.

[3 ноября], стр. 126.

1615. 1263. 2-го приехал Ч[ертков]. — По просьбе Льва Николаевича, А. Л. Толстая 1 ноября вызвала в Астапово телеграммой В. Г. Черткова, который приехал с А. П. Сергеенко 2 ноября в 9 ч. утра. По поводу встречи Толстого с Чертковым А. Л. Толстая в своих воспоминаниях пишет: «Очень трогательно было их свидание после нескольких месяцев разлуки, оба плакали… Видно было, что отец очень, очень обрадовался Черткову. Сам В. Г. Чертков в своих воспоминаниях «О последних днях Л. Н. Толстого» пишет: «Я застал Льва Николаевича в постели весьма слабым, но в полной памяти. Он очень обрадовался мне, протянул мне свою руку, которую я осторожно взял и поцеловал. Он прослезился и тотчас же стал расспрашивать, как у меня дома. Во время нашей беседы он стал тяжело дышать и охать и сказал: «Обморок гораздо лучше: ничего не чувствуешь, а потом проснулся и всё прекрасно». Видимо болезнь заставляла его физически страдать. Вскоре он заговорил о том, чтò в эту минуту его очевидно больше всего тревожило. С особенным оживлением он сказал мне, что нужно принять все меры к тому, чтобы Софья Андреевна не приехала к нему. Он несколько раз с волнением спрашивал меня, что она собирается предпринять. Когда я сообщил ему, что она заявила, что не станет против его желания добиваться свиданья с ним, то он почувствовал большое облегчение и в этот день не заговаривал со мной о своих опасениях».

1616. 1269—10. В ночь приехал Сережа, оч[ень] тронул меня. — В своих неопубликованных воспоминаниях С. Л. Толстой сообщает, что он приехал, вследствие срочной телеграммы А. Л. Толстой из Астапова в Москву от 2 ноября, в 2 ч. 20 мин. ночи: «Положение серьезное. Привези немедленно Никитина. Желал известить тебя и сестру, боится приезда остальных». Эта телеграмма была получена в отсутствии Сергея Львовича, только что перед тем уехавшего в Чернский уезд. Его жена М. Н. Толстая немедленно ее перетелеграфировала на поезд, на котором он уехал. Получив эту телеграмму в поезде в 10 ч. утра 2 ноября, С. Л. Толстой на узловой станции Горбачево свернул со своего пути и пересел на поезд, идущий в Астапово, куда приехал в 7 ч. вечера. А. Л. Толстая в воспоминаниях «Об уходе и смерти Л. Н. Толстого» передает сказанные ей слова Львом Николаевичем о встрече с старшим сыном: ,,«Сережа-то каков!.. как он меня нашел. Я очень ему рад, он мне приятен… Он мне руку поцеловал», — сквозь рыдания с трудом проговорил отец“. (Сборник ТПТ 4, стр. 166.) Приводим выдержки из неопубликованных воспоминаний С. Л. Толстого о последних днях Толстого. ,,Я провел все утро 3 ноября в вагоне с матерью, сестрой и братьями. На общем совете мы решили всячески удерживать мать от свидания с отцом, пока он сам ее не позовет. Главной причиной этого решения была боязнь, что их свидание может быть для него губительно. Мы решили так: прежде всего будем исполнять волю нашего отца, затем — предписание врачей, затем наше решение. И, главное, будем действовать единодушно. Мать, скрепя сердце, согласилась с нами, говоря, что она не хочет быть причиной смерти отца. Мы, однако, не очень ей верили и боялись, что она всё-таки пойдет к нему, и решили следить за ней. Трудно себе представить, что произошло бы, если бы она пошла к отцу. Когда я вошел к отцу днем 3 ноября, он спал или, скорее, лежал в забытьи. Я слышал, как он говорил: «Саша, всё идет в гору, чем это кончится?»… Когда отец очнулся, он тотчас же узнал меня: «Сережа, ты сегодня уезжаешь?» — Я сказал, что еще не уезжаю. — «Уезжай, уезжай, непременно уезжай». — Мне кажется, что он надеялся скоро выздороветь и велел мне уезжать, чтобы я не помешал ему ехать дальше. Впрочем, он говорил это в полузабытьи.

4 ноября. Я пришел в Озолинский домик часов в 10 утра… Утром, когда у отца никого не было, кроме Черткова и меня, он сказал: «Может быть умираю, а может быть…. [многоточие в рукописи C. Л. Толстого]. Буду стараться». После того Чертков ушел, и я довольно долго оставался один с отцом… В это время я невольно подслушал, как отец сознавал, что умирает. Он лежал с закрытыми глазами и изредка выговаривал отдельные слова из занимавших его мыслей, что он нередко делал, будучи здоров, когда думал о чем-нибудь его волнующем. Он говорил: «Плохо дело, плохо твое дело…» и затем: «Прекрасно, прекрасно». Потом он вдруг открыл глаза и, глядя вверх, сказал: «Маша, Маша». У меня дрожь пробежала по спине. Я понял, что он вспомнил смерть моей сестры Маши, которая ему была особенно близка. Маша умерла тоже от воспаления легких (в ноябре 1906 г.)…

Вскоре после этого я ушел обедать и вернулся часов в пять. Отец был в полузабытьи, началась икота. Он изредка выговаривал отдельные слова: «Глупости, глупости… прекрасно… прекрасно… плохо дело». Душан Петрович предложил ему клизму. Он сказал: «Нет, не надо». Тогда Никитин сказал: Лев Николаевич, позвольте устроить вам клизму. Это вам облегчит икоту. Он ответил: «Бог всё устроит». — Клизма была поставлена и подействовала. Саша давала ему пить. Он говорил: «Не хочу теперь, не мешайте мне». Он, вероятно, продолжал думать о смерти.

Так же как и всякий раз, когда я к нему подходил, он узнавал меня и называл по имени: «Сережа». В этот раз он прибавил: «Сережа, ты меня презираешь. Я знаю, ты меня презираешь». Потом, помолчав, сказал: «Нет, я не плох, я совсем не плох». Он это говорил в полубредовом состоянии, не знаю,