погромыхивании апрельского грома. Пусть он сам знал и осени дождливые, и зимы: для меня, случайного человека, он явился весною, и весною с последним взглядом ушел. Конечно, я боялся его — а дорога до Тулы длинная и бояться пришлось долго. Конечно, я не доверял ни ему, ни себе, и вообще ничему не верил: был в полном расстройстве. И уж, конечно, не обрадовался я, когда показались знаменитые яснополянские белые столбы, хотя от самых ворот начал фальшиво улыбаться: ведь, из-за любого дерева мог показаться он. И все это нелепое прошло сразу, положительно сразу, при первом же взгляде, при первых же звуках разговора и привета. Я говорю «звуках» потому, что слов первых я всё-таки не расслыхал. И оттого ли, что так хорош был весенний день и так хорош был сам Лев Николаевич, — я ничего дурного не заметил ни в людях, ни в отношениях, ни единой дурной черточки. Пробыл я сутки и за сутки много беседовал и с Львом Николаевичем, и с Софьей Андреевной, и с другими, и все люди показались мне прекрасными: такими я вижу их и до сих пор и буду видеть всегда…. Смотрел я больше всего на Льва Николаевича, и его больше всего помню, и вот каким его увидел. Ни суровости, которая во всех его писаниях и портретах, ни жестокой остроты черт, ни каменной твердости, наваленных одна на другую гранитных глыб, ни титанической властности, подчиняющей себе и всю жизнь, и всех людей — ничего этого не было. Когда-то оно было, когда-то именно оно и составляло Льва Толстого, но теперь оно ушло вместе с годами и силой. С правильностью почти математической завершая круг своей жизни, пришел он к мягкости необычайной, к чистоте и незлобию совсем детскому. Эта мягкость была настолько необыкновенна, что не только виделась, а как бы и осязалась. Мягкие седые волосы нематериальные, как сияние, мягкий стариковский голос, мягкая улыбка и взгляд. И идет он так мягко, что не слышно шагов, и одет он в какую-то особенно мягкую фланелевую блузу, и шапочка у него мягкая… Мне пришлось после дождя, промочившего мою шляпу, некоторое время погулять в этой шапочке: и положительно было такое чувство, будто и у меня от шапочки волосы стали седые и мягкие. И я думал всё время: «где еще в мире можно встретить такого благостного старца? И чем стали бы мир и жизнь, если бы не было в нем такого старца? Извиняюсь за личное свое, но без него при таком воспоминании никак не обойдешься: не печаль и не страх близкой всем нам смерти, и не сомнения в смысле нашей человеческой жизни ощутил я от соседства с великим старцем, а весеннюю небывалую радость. Вдруг погасли сомнения, и легким почувствовалось бремя жизни, оттягивающее плечи; и то, что казалось в жизни неразрешимым, запутанным и страшным — стало просто, легко и разрешимо. Вот мы идем весенним лесом, и напрасно стараюсь я не утомить Льва Николаевича быстротою: он шагает быстрее и легче меня, и разговаривает на ходу без одышки. Уже и дуб зазеленел, но в низинах мокро по весеннему, выдавливается вода под ногою — и Лев Николаевич легко прыгает по кочкам и бугоркам, ловко идет по краю, не обходит и широкую канавку. Я кружусь без дороги, а для него тут всё родное и знакомое; вот пересекаем поляну, с весенними цветами и, смотря вниз, тихо и как бы для себя, он произносит стихотворение Фета о весне: о цветах и о радостях весенних. Заходит гроза: слева еще солнце, а справа небо между листвой черно, и погромыхивает гром: впрочем, не сердито. Но, ведь, он же промокнет, а как сказать? Хлынул дождь и опять неразрешимая задача: идти шагом — он промокнет до нитки; бежать — но он едва ли может бегать? Оказывается, может: бежит впереди меня, поспешает к чему-то в листве белеющему. Какой-то каменный флигель, старинное каменное крыльцо с навесом: там и укрываемся у старой запертой нежилой двери, а дождь кругом струнно и весело гудит и откуда-то беззаботно светит солнце. Льву Николаевичу весело, что удалось промокнуть, он улыбается, живет. По аллее идет пестрая в красных цветах баба, сарафан задрала на голову и бессмысленно улыбается круглым без выражения лицом. — Дурочка! — коротко поясняет Лев Николаевич и весело зовет: — к нам иди, Палаша [см. прим. 794], у нас сухо. Теперь нас трое у запертой двери; теснимся; Лев Николаевич оживленно и весело спрашивает: — Попортила наряд, Палаша? Хороший у тебя наряд. — Намокла, — туго ворочаются губы и всё так же улыбается круглое лицо. — Высохнешь, не бойся. А от недалекого дома уже бегут со всяким платьем: послала на выручку Софья Андреевна, и сама беспокойно ждет у дверей, под редкими уже каплями дальше пошедшего дождя. Вот обед. Лев Николаевич против меня, и сперва мне неловко видеть, как стариковски, старательно и молчаливо жует он беззубыми деснами, но он так правдив и прост в этой стариковской своей беспомощности и старательности, что всякая неловкость проходит. Окна открыты. С бубенцами и колокольчиками, разгульно подъезжает кто-то пьяный, и сын Льва Николаевича идет узнать, можно ли его принять. К сожалению, нельзя: пьян. — Совсем пьян? — спрашивает с недоверием Лев Николаевич. — Совсем. С ним товарищ, так тот еще пьянее. — Скажи ему, чтоб трезвый приехал. — Я уж говорил, да он говорит, что трезвый не может: боится. — Так же разгульно отчаливают бубенцы и колокольчики: уехал. Старательно жует Лев Николаевич, но уже видно, что он в раздумьи — подводит итог посетителю-неудачнику. Останавливается и говорит как бы про себя: — Люблю пьяниц. — Прозвучало это так хорошо, что здесь трудно передать. Вот сумерки. Открыто окно в парк, и там еще светлеет, а в большой комнате неясный и тихий сумрак, и люди темнеют живыми, мало подвижными, задумчивыми пятнами. У окна — Лев Николаевич: темный силуэт головы с светлыми бликами на выпуклостях лица, светлая блуза; и чувствуется, как весь он охвачен свежим и душистым воздухом вечера, дышит им глубоко и приятно… Вот вечерний чай. Лев Николаевич читает вслух, волнуясь, статью Жбанкова о самоубийствах. Кажется, так — я, каюсь, плохо слушал, был занят тем, что врубал в свою память его лицо. И многое заметил, чего не знал раньше по портретам, и особенно удивился его чудесному лбу: под светом лампы он выделялся с скульптурной четкостью. И наиболее поразило меня то, что брови его были как бы во впадине, а над бровями начиналась мощная выпуклость лба, его светлый и просторный купол. И ничего другого в этот час я не видел, а, пожалуй, и не слыхал, кроме этой огромной и загадочной, великой человеческой головы. …А вот и прощанье — тогда не думал, что последнее, рассчитывал в скорости опять приехать. Но — вышло последнее. На мгновение, которого нельзя ни сознать, ни запомнить в его глубине, приблизились ко мне и дали поцелуй его уста… и все ушло. Возвращаясь в Тулу всё под тем же весенним солнцем, я думал, что жизнь есть счастье».
Пребывание Андреева в Ясной поляне подробно описано В. Ф. Булгаковым в его Дневнике, стр. 160—165, и в фельетоне-интервью с Андреевым корреспондента московской газеты «Утро России»: Мистер-Рей,«Леонид Андреев у Л. Н. Толстого» — «Утро России», 1910, № 134 от 29 апреля.
581. 4116. О Саше нехорошие вести. — 21 апреля было получено первое письмо из Крыма от В. М. Феокритовой, писавшей о том, что у Александры Львовны врачи нашли поражение туберкулезом верхушек обоих легких. С. А. Толстая по этому поводу в своем «Ежедневнике» 21 апреля записала: «Получено тяжелое известие от Саши, что у нее туберкулез обоих легких. Лев Николаевич угнетен, у меня камень на сердце».
582. 4117—18. читал о самоубийствах. Оч[ень] сильное впечатление. — Д. П. Маковицкий в своих Записках от 2 апреля сообщает, что Толстой читал статью Д. Н. Жбанкова «Современные самоубийства» — «Современный мир», 1910, 3, стр. 27—63, причем читал вслух отчеркнутые места и беседовал о статье с Л. Н. Андреевым. [См. прим. 580.] Последний говорил про автора статьи: «Жбанков — доктор в Смоленске, пожилой, очень отзывчивый и серьезный человек. Ездил на голод. Каждый год несколько времени сидит в тюрьме». О статье Жбанкова см. письмо Масарика к Толстому, прим. к письму Толстого к Масарику от 2 мая 1910 г., т. 82.
Дмитрий Николаевич Жбанков (1853—20 июля 1932 г.) старый врач-общественник, участник Пироговских съездов врачей. В 1921—1922 гг. был членом «Комитета им. Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим».
583. 4119. От Ч[ерткова] письмо, — См. письмо к В. Г. Черткову от 22 апреля, т. 89 и прим. 578.
22 апреля, стр. 41.
584. 4121. отказал Андрееву и приезжему из Архан[гельска]. — В. Ф. Булгаков сообщает на стр. 163 своего Дневника, что Лев Николаевич утром 22 апреля отправился на свою ежедневную прогулку, которую он совершал всегда в одиночестве. Андреев намеревался пойти с ним, но Толстой, желая быть один, отклонил его общество. По дороге он встретил приехавшего к нему из Архангельска «единомышленника» — молодого человека, которому он также в это время отказал в беседе.
585. 4122—24. поговорил с Андреевым….. вопросов. — Беседы Толстого с Андреевым 21 и 22 апреля подробно записаны Д. П. Маковицким. Между прочим, Андреев рассказывал Толстому содержание своих пьес: «Анатема», «История жизни» и др. Толстой просил Андреева прислать ему «Анатему». Кроме того, Андреев говорил по поводу поднятого в печати вопроса о писании драм для кинематографа. Толстой заинтересовался его рассказом и намеревался было попробовать сам писать для кинематографа, но вскоре отказался от этого намерения. Об отношении Толстого к кинематографу см. Записи А. Б. Гольденвейзера, 2, стр. 15. Приводим следующие слова Толстого об Андрееве (по записи А. Б. Гольденвейзера, там же стр. 15): «Он милый, приятный, думает о серьезных, важных вещах, но как-то не с того конца подходит, — нет настоящего религиозного чувства. Может быть еще рано. Но он милый, мне было с ним очень приятно».
586. 4225. Н[а] К[аждый] Д[ень]. Оч[ень] мне понравилось. — Толстой 22 апреля просматривал корректуры апреля и мая сборника «На каждый день», исправляя слог. (В. Ф. Булгаков, Дневник, стр. 165.)
587. 4128. Гольденв[ейзеры]. — А. А. и А. Б. Гольденвейзеры, см. прим. 534.
588. 4231. сильно волновала музыка. Прекрас[но] играл. — Запись касается игры на фортепиано А.
