берегу, на возвышенной местности, среди великолепных садов, принадлежащих Мустафа-Паше, губернатору Силистрии. Расстилающаяся перед глазами местность, не только великолепна, она представляла для всех нас огромный интерес. Не говоря о Дунае, его островах и берегах, одних занятых нами, других турками, как на ладони видны были город, крепость и малые форты Силистрии. Слышна была пушечная пальба и ружейная, не перестающие ни днем, ни ночью, и в подзорную трубу можно было различить турецких солдат. По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром и вечером я со своей *повозки* целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и, в особенности, ночью. Обыкновенно ночью наши солдаты работали на траншеях, турки нападали, чтобы препятствовать этим работам, и надо было видеть и слышать эту стрельбу! В первую ночь, которую я провел в лагере, этот страшный шум разбудил и напугал меня; думая, что это нападение, я поспешил велеть оседлать свою лошадь; но люди, проведшие уже некоторое время в лагере, сказали мне, что беспокоиться нечего, что и канонада такая, и ружейная стрельба вещь обычная, прозванная в шутку «Аллах». — Я лег, но не мог заснуть и стал забавляться тем, что, с часами в руках, считал пушечные выстрелы; насчитал я 100 взрывов в минуту. Вблизи однако всё это не так страшно, как кажется, ночью в полной темноте точно соревновались между собой, кто больше потратит пороха и тысячами пушечных выстрелов убито было самое большое человек 30 с той и другой стороны.

Вы мне позволите, милая тетенька, обратиться в этом письме к Николеньке; начав рассказывать о подробностях войны, я хотел бы продолжать обращаться к мужчине, который поймет меня и сможет разъяснить то, что вам покажется неясным. — Итак, вот что происходило перед нашими глазами ежедневно, а когда меня посылали с приказами в траншеи, и я принимал в нем участие; но бывали у нас и необычайные зрелища, как например, накануне штурма, когда при одном из неприятельских батальонов взорвали мину в 240 пудов пороха.2 В этот день, поутру, князь3 был в траншеях со всем генеральным штабом (так как генерал,4 к которому я прикомандирован, состоит в генеральном штабе, то и я был там) и делал окончательные распоряжения для штурма на следующий день;5 план — было бы слишком длинно его здесь описывать — был так хорошо составлен, и всё в нем было предусмотрено, что никто не сомневался в успехе. По поводу этого должен вам сказать, что я становлюсь поклонником князя (впрочем, надо послушать, как говорят о нем офицеры и солдаты, — не только я никогда не слышал о нем плохого слова, но все его обожают). Под огнем я его видел впервые в это утро. Надо видеть эту слегка комичную фигуру — большого роста, с руками за спиной, фуражкой на затылке, в очках и с чем-то от индюка в манере говорить. Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют, он подвергается опасности с такой простотой, точно он ее не сознает, и невольно делается страшнее зa него, чем за себя; приказания отдает ясные, точные и при этом всегда приветлив со всеми и с каждым. Это великий человек, т. е. способный и честный, как я понимаю это слово — человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству и не из честолюбия, а по долгу. Расскажу вам одну подробность о нем, в связи с историей этого неудавшегося штурма, о котором я начал рассказывать. После обеда того же дня, взорвали мину и около 500 артиллерийских орудий [?] стреляли в форт, который собирались взять. Стрельба продолжалась всю ночь напролет; этого зрелища и испытанного волнения забыть невозможно. Ночевать князь отправился со всей свитой [?] в траншеи, чтобы лично распоряжаться штурмом, назначенным на три [часа] ночи. — Мы все были там и, как всегда накануне сражения, делали вид, что завтрашний день озабочивает нас не более, чем обычный, но я уверен, что у всех сердце немножко сжималось (и даже не немножко, а очень сильно), при мысли о штурме. Ты знаешь, Николенька, что время, предшествующее сражению, самое неприятное, это единственное время, когда есть досуг для страха, а страх — одно из самых неприятных чувств. К утру, с приближением момента действия, страх ослабевал, а к трем часам, когда ожидалась ракета, как сигнал к атаке, я был в таком хорошем настроении, что ежели бы пришло известие, что штурма не будет, я бы очень огорчился. И вдруг, как раз за час до назначения штурма, приезжает адъютант фельдмаршала, с приказом снять осаду Силистрии. Могу сказать, что это было принято всеми — солдатами, офицерами, генералами, как настоящее несчастие, тем более, что было известно от шпионов, которые часто являлись к нам из Силистрии и с которыми мне самому приходилось говорить — было известно, что когда овладеют фортом, — а в этом никто не сомневался — Силистрия не сможет продержаться более 2, 3 дней. Полученный приказ должен был больше всех других огорчить князя, не так ли? Во время всей кампании он сделал, что мог, для успеха дела и вдруг в разгар действий является фельдмаршал, который всё разрушает; к тому же, этот штурм был единственной возможностью исправить наши неудачи, а приказ его отменяющий явился за минуту до его исполнения. И что же? Князь не выказал и тени раздражения, а он так впечатлителен, наоборот, он был доволен, что избежал бойни, за которую ответственность ложилась бы на него, и во всё отступление, которым он сам распоряжался, объявив, что двинется лишь за последним солдатом, порядок и замечательная точность были не нарушены, и он казался веселее, чем когда-либо. — Его радовала в особенности — эмиграция 7000 болгарских семей, которых мы уводили с собой, чтобы спасти от жестокости турок, жестокости, которой и при моей недоверчивости мне пришлось поверить. По мере того, как мы покидали болгарские селения, являлись турки и, кроме молодых женщин, которые годились в гарем, они уничтожали всех. Я ездил из лагеря в одну деревню за молоком и фруктами, так и там было вырезано все население. — И только что князь дал знать болгарам, что желающие могут с нашей армией перейти Дунай и стать русскими подданными, весь край поднялся и с женами, детьми, лошадьми и скотиной двинулись к мосту. Вести всех было немыслимо; князь был принужден отказать тем, которые подходили последними. И надо было видеть, как это его огорчило, он принял все депутации от этих несчастных и лично говорил с каждым из них, старался втолковать им, что это невозможно, предлагал им бросить телеги и скотину, обеспечивая им пропитание до прихода их в Россию, оплачивал из собственных денег частные суда для их переправы, словом делал, что мог, в помощь этим несчастным. Милая тетенька, хотелось бы, чтобы ваше предсказанье сбылось. Мое сильнейшее желание быть адъютантом человека, как он, которого я люблю и почитаю от глубины души. Прощайте, дорогая и добрая тетенька, целую ваши ручки. Скажите, пожалуйста, Валерьяну, что я прошу его написать в Пятигорск доктору Дроздову, у которого я оставил мой телескоп, чтобы просить его выслать мне телескоп сюда. Прошу его также отправить и то мое письмо Дроздову,6 которое я ему раньше передал, приложив деньги на почтовые расходы.

5 июля. Бухарест.

Поздравляю Сережу со днем его рождения. Попеняйте ему за то, что он не написал мне до сих пор. Положим, что и я не писал, но мне это извинительно.

Во 1-х) потому, что я один пишу всем, а во 2-х) потому, что, хотя я ему и не пишу, он читает всегда мои письма к вам, к Николеньке или Валерьяну, я же о нем знаю только, что он здоров и поехал в Лебедянь. Впрочем, я надеюсь, что Ник., Сережа и Васенька7 вспомнят обо мне, когда они соберутся в Березовке,8 и оттуда я от них от всех получу письмо. —

Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Впервые отрывок из письма напечатан (по-французски и в переводе) П. И. Бирюковым в Б, I, 1906, стр. 233—237; в несколько большем виде (только в переводе) дано П. А. Сергеенко в ПТС, I, стр. 37—41 (с неверной датой «июль 4»). Год определяется почтовым штемпелем: «Тула 1855. февраля 8» и «получено 1855». и пометой на конверте рукой Т. А. Ергольской: «Получила 18 февраля 1855 года»; рукой неизвестного на конверте написано: «За выездом в Чернь в сельцо Покровское графа Толстого». На обороте конверта неизвестной рукой: «В Симферополь».

1 Письма эти не сохранились.

2 Толстой, очевидно, имеет в виду взрыв 7 июня в 51/2 ч. дня бруствера Арабского форта, но у М. И. Богдановича в «Восточной войне 1853—1856 гг.» сказано, что в первой группе зарядов было 105 пудов пороха, во второй — 48 пудов и в третьей — 15 (т. II, изд. 2, стр. 97).

3 Кн. Мих. Дм. Горчаков.

4 Адам Осип. Сержпутовский. См. о нем прим. 3 к п. № 86.

5 Штурм укреплений Араб-Табия и Песчаное был назначен в ночь с 8 на 9 июня. Об отмене штурма Богданович так рассказывает: «Все приготовления к штурму были окончены, и войска уже двинулись на указанные им места, как вдруг около полуночи прибыл адъютант кн. Варшавского, гвардии ротмистр Протасов с предписанием фельдмаршала — немедленно снять осаду и перейти со всеми силами на левую сторону Дуная. Каруца (местная повозка), на которой он мчался под Силистрию, сломалась, и он был принужден пройти пешком несколько верст, отчего приказание об отмене приступа было получено некоторыми войсками только за четверть часа до ракеты — сигнала кровопролитной сечи. Никогда вестник самого бедственного события не был встречен так неприветливо, как встретили наши офицеры и солдаты Протасова. Конечно, отменою штурма были сохранены тысячи храбрых, но они, не помышляя о себе, изъявляли сожаление о товарищах своих, павших в продолжение осады и не отмщенных покорением Силистрии» (т. II, изд. 2, стр. 98—99).

6 Иван Ефремович Дроздов (ум. в 1868 г.), штаб-лекарь, помощник главного врача в Пятигорске. В воспоминаниях сына его И. М. Дроздова говорится, что Толстой часто бывал у Дроздовых и, уезжая в Севастополь, в знак памяти, оставил подзорную трубу, которая долго у них хранилась («Русский архив» 1896, № 10, стр. 223).

7 Вас. Степ. Перфильев. О нем см. прим.