онъ не отбивался. Les yeux hagards![36]
_______
Письмо. Я вчера прiѣхалъ, чтобы видѣть страшную вещь. Кирку казнили. Что я надѣлалъ! и я не виноватъ, я чувств…..
* Б.
БѢГЛЕЦЪ.
Iеръ. 1 Сентября. 1860.
Господа, вернувшись съ охоты, сидѣли въ своей хатѣ и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюшѣ было приказано не говорить съ старикомъ и не отвѣчать ему, ежели онъ станетъ что-нибудь спрашивать. Первый выстрѣлъ сдѣлалъ Олѣнинъ, и съ того мѣста по всему слѣду была кровь. Второй выстрѣлъ, когда свинья уже остановилась, сдѣлалъ Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и послѣднiй выстрѣлъ изъ двухъ стволовъ сдѣлалъ новопрiѣзжiй гость. Стало быть, ни въ какомъ случаѣ свинья не принадлежала одному Ерошкѣ и онъ не имѣлъ никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюкомъ за хвостъ маштачку, прежде другихъ увезть ее въ станицу, опалить и свѣжевать, не давъ времени охотникамъ вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложенiю Олѣнина всѣ рѣшились наказать Ерошку за такой поступокъ совершеннымъ равнодушiемъ и невниманiемъ. Когда охотники прошли по двору, въ то время какъ дядя свѣжевалъ звѣря, ихъ молчанiе не поразило его. Онъ объяснилъ его себѣ сознанiемъ его правоты съ ихъ стороны. Но когда онъ, соскучившись быть одинъ, съ окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошелъ въ хату и, показывая расплюснутую въ лепешку свою пулю, которую онъ вынулъ изъ грудины, попросилъ выпить, его озадачило, что никто ему не отвѣтилъ. Онъ хотѣлъ разсмѣшить ихъ колѣнцомъ, но всѣ присутствующiе выдержали характеръ, онъ засмѣялся одинъ, и ему больно стало.
— «Что жъ, свинью ты убилъ, дядя», сказалъ Олѣнинъ: «твое счастье».
— «Что жъ чихирю не поднесешь?» сказалъ старикъ хмурясь. —
— «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей въ своей хатѣ, а мы въ своей. Вѣдь ты убилъ свинью. Небось бабы какъ на тебя радовались, какъ ты по улицѣ проволокъ ее. — Ты самъ по себѣ, а мы сами по себѣ».
И онъ тотчасъ же заговорилъ съ офицерами о другомъ предметѣ. —
Ерошка постоялъ еще немного, попробовалъ улыбнуться, но никто не смотрѣлъ на него.
«Что жъ такъ то?» Онъ помолчалъ. Никто не отвѣтилъ. — «Ну, Богъ съ тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отецъ мой!» сказалъ онъ съ невиннымъ вздохомъ и вышелъ.
Какъ только онъ вышелъ, Марьяна, которая тутъ же сидѣла подлѣ печки, разразилась своимъ звучнымъ увлекающимъ хохотомъ, и всѣ, кто были въ комнатѣ, захохотали также. — «Невозможно удержаться, когда она засмѣется», говорилъ прапорщикъ сквозь судорожные припадки смѣха.
Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хатѣ. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ духѣ, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившіе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это дѣло.
Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я убѣжденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на своемъ логовищѣ. Онъ на охотѣ выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станицѣ, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толпѣ мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ цѣлую осьмуху, обѣщая за это свѣжины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображеніе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивѣло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ тѣхъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Тѣмъ болѣе ему это казалось досадно, что онъ только себѣ одному приписывалъ ихъ отношенія. Ему досадно было на этихъ солдатъ (всѣ русскіе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, пріѣдутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себѣ, отъ дѣвокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И — «на тебѣ, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмѣивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотѣлъ.
Отвращеніе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился послѣднее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кромѣ своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Звѣрчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старухѣ нянюкѣ Лизкѣ въ скитъ и какъ онъ ее увѣритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный міръ воспоминаній своего дѣтства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанія. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавкѣ. —
Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто гдѣ-то далеко послышался слабый, нерѣшительный голосъ, творящій старовѣрческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божій, помилуй насъ!» — Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.
«Кому быть? Въ старые годы такъ то дѣвки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»
«Господи Іисусе Христе»… повторилъ голосъ, но вдругъ замолкъ. Ванюша повернулся на кровати.
Дядя Ерошка сейчасъ догадался, что кто бы это ни былъ, кто-то хотѣлъ видѣть его однаго.
«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубахѣ и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.
Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ клѣти, лежавшій подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На дворѣ была темная вѣтряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разглядѣлъ, кромѣ своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движеніе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дядѣ Ерошкѣ.
«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго человѣка.
— «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.
Тутъ то Ерошка высунулся назадъ, измѣнившись въ лицѣ, и оглянулъ Ванюшу. Онъ узналъ въ Татаринѣ своего любимца Кирку, котораго онъ уже 6 лѣтъ считалъ мертвымъ.
— «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.
«Этотъ со мной — изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную тѣнь Татарина, неподвижно стоявшаго у угла. Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ мѣстѣ. Онъ все оглядывался.
«Иди съ нимъ», сказалъ Ерошка по-татарски Татарину; «я сейчасъ приду».
Первый испугъ и недоумѣнiе старика изчѣзли, онъ опредѣлилъ себѣ положенiе Кирки и свой образъ дѣйствiй, его звуки голоса и движенья опять стали рѣшительны и спокойны. Онъ живо, но тихо, чтобы не разбудить Ванюшу, надѣлъ чамбары и бешметъ и подпоясался кинжаломъ. Но онъ надѣлъ не старые, а новые бешметъ и чамбары. По его мнѣнiю, въ такомъ случаѣ надо было показать себя. Онъ пошарилъ еще руками по полкѣ и взялъ двѣ спички и Ванюшины мѣдныя деньги, которыя лежали на окнѣ, потомъ нагнулся и изъ подъ Ванюши досталъ изъ погребца флягу съ водкой. Все это быстро и неслышно. Въ сѣняхъ онъ нашелъ подъ лавкой постояльцеву одну полную бутылку съ виномъ, одну отпитую; онъ ихъ взялъ съ собой. Лепешка у него была въ избушкѣ.
Нагруженный такимъ образомъ, онъ сошелъ, стараясь меньше скрипѣть, съ сходцевъ и вѣрными шагами, нагнувъ голову отъ вѣтра, который дулъ ему навстрѣчу и такъ и трепалъ его бешметъ, онъ подошелъ къ клѣти, толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотрѣлъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темнотѣ видѣли. — Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотрѣть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ свѣчку, притворилъ дверь и зажегъ свѣчу.
Когда освѣтилась клѣть съ своей сѣтью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми стѣнами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотрѣть въ отверстiе двери. Кирка сидѣлъ на бревнѣ у стѣны и закрывалъ лицо руками.
Старикъ рѣшилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оцѣнивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное привѣтствіе.
— «Алла разы бо сунъ!» отвѣчалъ обычнымъ благодареніемъ чеченецъ.
Старикъ снялъ изъ угла охотничью черкеску, разстелилъ ее, попросилъ гостя сѣсть и началъ его спрашивать. Чеченецъ сѣлъ и отвѣчалъ сначала отрывисто, потомъ старикъ поставилъ передъ нимъ водку и лепешку. Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ — другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошкѣ, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.
Въ серединѣ его рѣчи Кирка, выпившій тоже водки и все молчавшій, вдругъ вмѣшался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ сѣлъ опять на свое мѣсто и молча сталъ ѣсть хлѣбъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.
Кирка ѣлъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящіе черные глаза безпрестанно вопросительно смотрѣли то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотрѣлъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой.
