звѣремъ идти».
— «А чихирь гдѣ? Давай ка его сюда». Ротъ разинетъ, ему вольютъ. Такъ цѣлый кувшинъ выдуетъ и начнетъ сопѣть.
— «Чтожъ батюшкѣ сказать», спросишь, а самъ боишься.
— «А вотъ что скажи. Скажи ты, чтобы въ Олѣний отрогъ не ходилъ и на островъ не ходилъ бы, а въ Новый Юртъ чтобъ шелъ, и убьетъ».
Какъ скажетъ, такъ и будетъ.
— «Да развѣ отъ этаго?» сказалъ офицеръ.
— «А ты какъ думалъ? Былъ у насъ казакъ, молодецъ охотникъ, — урванъ, какъ я же, ничему не вѣрилъ. Такъ сдохъ было. Я тебѣ разскажу, добрый человѣкъ.
Пришли разъ — давно тому дѣло было, еще при батюшкѣ — Татары изъ-за рѣки; тутъ аулъ ихнiй. «Что вы, говорятъ, казаки, свиней за рѣкой не бьете. Къ намъ на кукурузу каждую ночь табуны ходятъ. Мы ихъ не ѣдимъ, такъ намъ не надо, а караульщики наши стрѣляли, — отбить не могутъ. Сказываютъ, одинъ большущiй кабанъ впереди стаи ходитъ, всю кукурузу потравилъ и убить его никакъ не могутъ».
Нашъ одинъ охотникъ и пошелъ, вотъ твоего хозяина дядя, засѣлъ на кукурузѣ и ждетъ. Пришелъ табунъ и большущiй чортъ впереди идетъ, — съ корову, говорилъ. Какъ обнюхалъ казака, фыркнулъ и прогналъ свой табунъ, а самъ пошелъ кукурузу полосовать. Только казакъ прицѣлился: «Отцу и сыну и святому духу!» — какъ данкнетъ; даже слышалъ, какъ пуля въ него шлепнула; а кабанъ на него, подскочилъ и ну его полосовать, всю спину взодралъ. Такъ не бросили, пошли другiе казаки, лапазикъ построили, тоже убить хотѣли. Сколько ни стрѣляли, не беретъ пуля, да и все. Мой батюшка у Бурлака сталъ спрашиваться на этого кабана идти. «Не ходи», говоритъ: «онъ не кабанъ, онъ чортъ». Батюшка и оставилъ. А урванъ-охотникъ, про котораго я тебѣ сказывалъ, тотъ пошелъ: «пустяки», говоритъ: «я его убью». Взялъ въ ружье три мѣрки пороху вкатилъ, да бирючей шерстью запыжилъ, да двѣ пули, да жеребъ съ хлюстомъ послалъ и пошелъ за рѣку. Какъ пришелъ кабанъ, онъ и трахнулъ. Да такъ трахнулъ, отецъ мой, что ружье у него изъ руки выскочило да его по лбу, да сажени на три улетѣло. Такъ казакъ безъ памяти и упалъ. Утромъ пришли казаки, глядятъ въ кукурузу: урванъ лежитъ навзничь, все мурло разбито; прошли шаговъ 30, и кабанъ лежитъ: насквозь ему двѣ пули черезъ грудь прогналъ. Такъ сказывали, въ томъ кабанѣ 25 пудовъ было».[48]
* № 10.
БѢГЛЫЙ КАЗАКЪ.
Глава I. Праздникъ.
1) Въ Гребенской станицѣ былъ весенній праздникъ. Исключая строевыхъ казаковъ, которые и въ праздникъ несутъ службу по кордонамъ,[49] весь станичной народъ былъ на улицѣ. Старики, собравшись кучками, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правленія или у завалинъ хатъ и съ важностью, насупивъ сѣдыя брови, мѣрными голосами бесѣдовали о станичныхъ дѣлахъ, о старинѣ и о молодыхъ ребятахъ, равнодушно и величаво поглядывая на молодое поколѣнье.
Проходя мимо нихъ, бабы пріостанавливались и опускали головы, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ, и снимая попахи, держали ихъ нѣкоторое время передъ головой. — Старики замолкали, кто строго, кто ласково осматривали проходящихъ и медленно снимали и снова надѣвали попахи. Бабы и дѣвки въ ярко цвѣтныхъ бешметахъ съ золотыми и серебрянными монистами[50] и въ бѣлыхъ платкахъ, обвязывавшихъ имъ все лицо до самыхъ глазъ, сидѣли на землѣ и бревнахъ, на перекресткахъ въ тѣни отъ косыхъ лучей солнца и грызя сѣмя звонко болтали и смѣялись. Нѣкоторые держали на рукахъ грудныхъ дѣтей и разстегивая бешметъ кормили ихъ или заставляли вокругъ себя ползать по пыльной дорогѣ. Казачата на площади и у воротъ мячомъ зажигали въ лапту и оглашали всю станицу своими звонкими криками. Дѣвчонки, сцѣпившись рука съ рукою, тоненькими голосками пища пѣсню какъ будто большія дѣвки, топтались на одномъ мѣстѣ, водили хороводы. — Молодые льготные[51] казаки, писаря и вернувшіеся домой на праздникъ, въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, подходили то къ одному, то къ другому кружку бабъ и дѣвокъ и, придерживаясь рукой за кинжалъ и молодецки переставляя ноги или поправляя папахи, пошучивали и заигрывали съ дѣвками и молодыми бабами. — Кое гдѣ краснобородые сухие Чеченцы съ босыми ногами, пришедшие продавать или покупать изъ-за Терека, сидѣли на корточкахъ около знакомаго дома и, покуривая и поплевывая въ пыль, быстро перекидывались нѣсколькими гортанными словами и любовались на праздникъ. Изрѣдка провозилъ на волахъ скрипучую арбу съ камышемъ широкоскулый работникъ ногаецъ. Кое гдѣ слышались пьяныя пѣсни загулявшихъ казаковъ. Всѣ хаты были заперты и крылечки съ вечера вымыты. Даже старухи были на улицѣ. По сухимъ улицамъ въ пыли подъ ногами валялась шелуха арбузныхъ и тыквенныхъ сѣмячекъ. Жаръ уже спалъ, небо было ярко сине и только растрепанныя, бѣлыя разчесанныя тучки тянулись надъ бѣло-матовымъ хребтомъ, виднѣвшимся изъ-за камышевыхъ крышъ.
2) На площади у угла эсаульскаго новаго дома, въ которомъ была лавочка съ пряниками, стручками и сѣмячками, больше всего собралось нарядныхъ бабъ и дѣвокъ и молодыхъ казаковъ. Много здѣсь было чернобровыхъ нарядныхъ красавицъ, но Марьянка, эсаулова дочь, была лучше всѣхъ, чернобровѣе, румянѣе и красивѣе всѣхъ и больше всѣхъ около нея увивались молодые парни. Дѣвка эта была очень высока ростомъ и широкоплеча. Изъ лица ея видны были только продолговатые черные глаза съ длинными рѣсницами, тонкія черныя брови и начало прямого носика. Зеленый канаусовый бешметъ съ серебряными застежками, открывая выше локтя мощныя бѣлыя руки и загорѣлыя кисти, прикрытыя только широкимъ рукавомъ розовой рубашки, стягивалъ ея гибкой, неузкой станъ и дѣвственно высокую грудь; такъ называемые фабричные синіе чулки со стрѣлками обливали ея прямыя какъ струнки и сильныя ноги; узкая длинная ступня, обтянутая краснымъ чувякомъ съ галуномъ, высоко и легко становилась на землю. Во всемъ складѣ ея, въ каждомъ порывистомъ движеніи, въ горловомъ звонкомъ смѣхѣ и молодецкой почти мужской походкѣ видна была та дѣвственная 17-лѣтняя молодость, которая не знаетъ куда дѣвать своего здоровья и силы. Ея невѣстка, молодая, худощавая, блѣдная казачка, сидѣла на бревнахъ подлѣ строившагося дома и держала въ руках двухъ лѣтняго ребенка. Марьяна, спустивъ платокъ съ лица, такъ что ея тонкой прямой носъ и алыя изогнутая въ углахъ и покрытыя легкимъ чернымъ пушкомъ губы стали видны, нагнувшись надъ ребенкомъ, щекотала его сморщенную шейку и безпрестанно звучно цѣловала его то въ лобъ, то въ носъ, то въ рученки, которыми смѣясь защищался ребенокъ.
3) Два молодые казака, грызя изъ рукава сѣмячки, вышли изъ за угла и приподнявъ папахи пріостановились около дѣвокъ. Одинъ изъ нихъ былъ худощавый черномазый парень въ новой сѣрой черкескѣ русскаго сукна, обшитой галунами. Это былъ сынъ станичнаго. Другой былъ плотный румяный казакъ съ маленькими, узкими, хитрыми глазками и едва пробивавшейся бородкой. Это былъ Кирка-охотникъ, бѣдный сирота, готовившійся въ нынѣшнемъ году поступить въ строевые и занимавшійся охотой съ старикомъ Епишкой.
На немъ была рыжая черкеска съ тесемочками, черный бешметъ не совсѣмъ новый и стоптанные чувяки. Но все таки на него веселѣе было смотреть, чѣмъ на наряднаго станичнаго сына; особенно ежели бы онъ былъ посмѣлѣе. Несмотря на свое красивое лицо, онъ смутился, подойдя къ дѣвкамъ, закраснѣлся, не зналъ что сказать и опустивъ глаза сталъ неловко переминаться съ ноги на ногу. Марьяна же, продолжая цѣловать ребенка и цѣлуя приговаривать: ахъ ты черный песъ, черный, черный, — нѣсколько разъ украдкой повела своими большими черными глазами на Кирку, тоже закраснѣлась, и припавъ губами къ пухленькой щекѣ ребенка, разгораясь все больше и больше, стала цѣловать его такъ сильно, что мать отвела отъ нее дитя.
— Что ба́луешь, проклятая дѣвка, сказала невѣстка, ступай лучше пѣсни играть. —
— «Что такихъ малыхъ цѣлуешь, нянюка[52] Марьянка, лучше меня поцѣлуй», сказалъ сынъ станичнаго, поплевывая шелуху сѣмячекъ.
— Я-те поцѣлую, смола чертовская, отвѣчала Марьяна, полусерьезно, полушутя замахиваясь на него.
— Ну-ка, ну-ка, ударь, сказалъ парень, все подвигаясь къ ней, и Марьяна ладонью ударила его по спинѣ такъ сильно, что онъ чуть не упалъ и отскочилъ на два шага. Всѣ захохотали, исключая парня, который, притворяясь, что ему очень больно, потиралъ себѣ спину.
— Вотъ, говорятъ, у дѣвокъ силы нѣтъ, сказалъ онъ.
— Купи пряничковъ, сказала одна изъ дѣвокъ.
— За что покупать? деретесь больно. —
— Чтожъ пѣсни не играете? Запѣвай, коли знаешь.
Между тѣмъ, какъ въ кружкѣ шли такіе разговоры и шуточки между дѣвками и парнями, Кирка ничего не умѣлъ сказать и потому, приподнявъ папаху въ видѣ поклона, отошелъ прочь отъ дѣвокъ къ толпѣ мальчишекъ, зажигавшихъ мячъ.
— Дайте ка, ребята, я зажгу разъ, сказалъ онъ; ему дали лапту и онъ, бойко развернувшись, зажегъ такъ крѣпко и удачно, что мячъ высоко, высоко взвился въ воздухѣ и перелетѣлъ черезъ станицу. Дѣвки глядя на него засмѣялись и громче всѣхъ засмѣялась Марьяна.
— Вишь маленькой, пошелъ съ ребятами играть, сказала она.
4) Кирка бросилъ лапту, надвинулъ папаху и пошелъ прочь съ площади къ своему дому.
Какъ только онъ вышелъ изъ виду дѣвокъ, онъ совсѣмъ сталъ другимъ человекомъ, и взглядъ и походка его стали бойкія, молодецкія. — У сосѣдняго дома онъ сталъ на завалину и окликнулъ хозяина. Уйде ма[53] дядя?
Здоровый басистый голосъ откликнулся изъ хаты тоже по татарски.
Кирка повернулъ на дворъ и вошелъ въ хату. —
Дядя Ерошка былъ заштатный казакъ лѣтъ 70 отъ роду. Жена его лѣтъ уже 20 тому назадъ сбѣжала отъ него съ русскимъ солдатомъ, выкрестилась въ православные и вышла замужъ,[54] дѣтей у дяди Ерошки не было, братья тоже всѣ перемерли и онъ жилъ одинъ байбакомъ, какъ говорятъ Татары, занимаясь охотой, рыбной и ястребиной ловлей. — Хата дяди Ерошки была довольно большая, но противъ казачьяго обыкновенія чистоты въ горницахъ, была вся загажена и въ величайшемъ безпорядке. На столѣ лежалъ старый грязный окровавленный охотничій зипунъ, половина сдобной лепешки и кусокъ сырого мяса, для прикармливанья ястреба. На лавкѣ лежало пистонное одноствольное ружье, старый кинжалъ, мѣшокъ съ пулями и порохомъ, поршни,[55] старое мокрое платье и тряпки. Въ углу, въ кадушкѣ съ водой размокали другіе поршни, стояла винтовка и кобылка.[56] На полу лежала сѣть, нѣсколько убитыхъ фазановъ и около стола гуляла привязанная за ногу курочка, которую Ерошка употреблялъ для приманки ястребовъ. Въ нетопленной печкѣ находился черепочекъ съ чѣмъ-то молочнымъ. На печкѣ визжалъ копчикъ, старавшійся сорваться съ веревки, за которую онъ привязанъ былъ, и линялый ястребъ смирно сидѣлъ на краю, искоса поглядывая на курочку и изрѣдка съ права налѣво перегибая голову.
На коротенькой кровати, устроенной между стѣной и печкой, въ одной рубашкѣ лежалъ навзничь, заложивъ руки подъ голову и задравъ сильныя ноги на печку, самъ дядя Ерошка. —
