Швейцарию, где его творческое внимание сперва делилось между продолжением «Юности» и «Казаками» да незадолго до отъезда задуманным «Поврежденным» («Альбертом»), что для Толстого, нередко бравшегося одновременно за 3–4 темы, было уже не так много. В Швейцарии пошла усиленная работа над тем и другим; он не забывает «Казаков» ни в Женеве, ни в Кларане. Ненадолго отвлекшись быстро написанным «Люцерном», Толстой вернулся к ним на обратном пути домой в Цюрихе, Шафгаузене и Штуттгардте и продолжал работу по приезде осенью в Ясной поляне. К швейцарскому периоду и относится вся отмеченная выше попытка писать «Поэтического Казака». Всего за этот год Дневник около 35 раз говорит о «Казаках». Приблизительно такое же пристальное внимание к ним продолжалось и весь 1858 г., в течение которого до 25 раз упоминаются они в записях Дневника, причем однажды Толстой отметил: „я весь увлекся «Казаками»“. Здесь была повесть сильно двинута вперед, и на эти два года падают все сколько-нибудь конкретные указания о работе над отдельными частями повести. После волна опять круто спадает. В 1859 г. художник с начала года отвлечен романом «Семейное счастье», да и Дневник велся в общем счете всего лишь 4 месяца; о «Казаках» лишь дважды (в мае и в октябре) бегло выражено было желание вернуться к ним, повидимому осуществленное. В начале 1860 г. несомненно работа опять захватила Толстого, так что 17 февраля он предписал себе: «писать Казаков не останавливаясь», но как раз на этом числе Дневник опять прерван на три месяца, и снова от нас ускользают сколько-нибудь точные сведения. А затем в конце июня — поездка за границу, тяжелая болезнь и смерть любимого брата, полугодовое пребывание за границей и медленное возвращение Толстого к жизненным интересам. Впрочем осталась одна сцена из «Казаков», писанная почти у смертной постели брата (датирована: 1 Сент. Гиер). 1861 г. и половина 1862 г. отданы изучению школьного дела за границей и общественной и педагогической деятельности в деревне в связи с крестьянской реформой, — мировому посредничеству, Яснополянской школе и журналу. В художественную работу Толстого за это время втеснились «Поликушка», «Тихон и Маланья» с «Идиллией» с начатый «Холстомер», но ни одно из этих произведений не требовало такой затраты творческих сил, как «Казаки», так как не было столь тесно связано с интимной душевной историей автора. И «Казаки» всё откладывались, ждали своей очереди. Тем не менее еще одна рукопись носит дату: «15 февр. [18]62 г.». Осенью — женитьба; семейная жизнь, а в ноябре — декабре, одновременно с уже просившимся наружу замыслом «Войны и мира», «Казаки» вдруг по внешним обстоятельствам (денежные счеты с Катковым) подверглись спешной обработке для печати и увидали свет в январской книжке «Русского Вестника» 1863 г.
Итак, можно сказать, что повесть главным образом создана была в три периода: 1) Конец 1852 и 1853-й год. 2) 1857–1858 гг. и 3) 1862-й год — с невсегда ясной и едва ли частой работой между ними.
III.
На основе рукописных материалов, по возможности распределенных хронологически, попытаемся, не задаваясь целью дать полную историю создания «Казаков», наметить, хотя бы в главных чертах, ход творческой работы автора.
Сложный замысел повести представляет собою гармоничное сочетание трех основных элементов: бытового фона, из которого вырастает несколько ярких фигур с центральным меж ними образом Марьяны; во-вторых, чуждого этому миру героя с его богатой и противоречивой внутренней жизнью, и, наконец, его отношений к этой среде, завершившихся болезненным разрывом. Для повести все эти элементы необходимы, и нет сомненья, что они в совокупности сразу должны были появиться в фантазии художника, когда перед ним сверкнула первая искра замысла, в конкретной же их разработке и в установке из взаимоотношений и состоял творческий процесс.
Первое оформление этого замысла (не считая особо стоящей стихотворной попытки) мы видим, как говорено выше, в трех главах «Казачьей повести», начатой (по Дневнику) 28 августа 1853 г. в Пятигорске и озаглавленной «Беглец» (см. вар. № 1). Здесь автор с первых же слов вводит нас в совершенно готовую ситуацию. Герой, гвардейский офицер Губков (иногда Дубков) два месяца живет в станице и безнадежно влюблен в молодую жену ушедшего в поход казака. Ей как-будто иногда приятно его внимание, но и только. Перемену в отношениях подготовляет последняя, 3-я глава, где описано возвращение казаков из похода. Муж Марьяны, Гурка, прямо с приезда, не сказав ни слова с женой, уселся на всю ночь бражничать с казаками, и Марьяна, долго его ждавшая, с огорчением ушла спать на сеновал, куда лишь на рассвете полез к ней совершенно пьяный Гурка. Легко понять выводы, которые должна была сделать Марьяна из сравнения; да автор уже сам их сделал в зачеркнутых местах (напечатанных у нас в ломаных скобках). На этом обрывается рукопись (не считая нескольких начальных строк 4-й главы).
Эта ситуация ни разу более не встречается в материале: ни один отрывок, ни один конспект от нее не исходит и к ней не возвращается… Сама по себе она, как видим, еще недостаточно сложна, и все лица намечены почти только внешним образом. Герой — еще далеко не Оленин; мы узнаем лишь, что он перевелся на Кавказ из-за расстроенного картежной игрой состояния, служит здесь уже два года и успел приобрести спокойное, благоразумно практическое отношение к службе. Героиня дана в чертах еще резких и мало сгармонированных (обворожительная красота, но почти великанский рост, пискливый голос и очень грубая речь). Муж ее, которому по замыслу, очевидно, предстояло играть активную роль (недаром же повесть озаглавлена «Беглец», следовательно, перед автором уже носилось и вооруженное столкновение с офицером из-за жены и бегство в горы, о чем говорят и ранние конспекты), этот муж проходит здесь ничтожной, безличной тенью: «молоденький, безбородый, остроглазый казаченок» — вот всё, что автор сказал о его внешности, а его поведение только подкрепляет общее впечатление заурядности. Даже Ерошка (здесь Епишка) не успел сразу овладеть нашим вниманием: автор лишь назвал его «известным, замечательным стариком» и обещал познакомить с ним читателя. Словом, ясно, что это начало было лишь первым наброском, черновым эскизом, не могшим удовлетворить автора. Наиболее обработанной является описательно-бытовая 3-я глава «Встреча», стоящая в близкой связи с первой стихотворной попыткой («Эй, Марьяна, брось работу»), о чем мы говорили выше.
По изолированному положению всего отрывка среди материалов можно думать, что он писан сгоряча, прежде чем был продуман и лег на бумагу сколько-нибудь обстоятельный общий план. Автор остался недоволен, быстро отбросил всё написанное[87] и всю ситуацию заменил другою, где офицер узнает Марьяну еще до замужества, но в первой части повести происходит ее свадьба (см. конспекты 1 и 2). Была попытка приспособить готовое начало к этой перемене, оставившая свой след в тех конспективных заметках на рукописи, о которых мы говорим при ее описании; но старое с новым не могло соединиться, и повесть была скоро начата вновь, — как мы думаем, в том же 1853 г.
При этом новом начале Толстой уже стремится вперед установить предварительно главные линии разработки всего плана повести (Конспекты 1 и 2) и, отказавшись от стремительного начала «из средины», которое мы видели в первом отрывке, развертывает рассказ с более спокойном эпическом темпе. Теперь повесть открывалась приходом в станицу двух рот пехоты под начальством офицера Ржавского, его медленным знакомством с Марьяной и постепенным вхождением в местную жизнь при участии Ерошки. В объяснениях своих к вариантам №№ 2–4 мы устанавливаем, насколько возможно, границы того, что было написано тогда, отделяя этот материал от его обработки и продолжения пять лет спустя, в 1858 г. Второй попыткой автор был удовлетворен гораздо более, чем первой; за это говорит уже то обстоятельство, что, несмотря на неоднократные и крупные переделки, почти весь художественный материал, созданный осенью и зимой 1853 г., вошел в том или ином виде в печатный текст. Но форма была найдена далеко не сразу. Первоначально автор дал широкое развитие эпистолярной форме. Существующее сейчас в повести одно письмо Оленина введено лишь на переломе действия для полноты характеристики настроения героя, уже ранее ясно обрисованного автором: в ту пору было дано в самом начале повести два больших письма Ржавского, имевших значение определенного приема изложения: многое в описательно-бытовой стороне, даже в движении фабулы и в характеристике действующих лиц доходило до читателя лишь через эту охлаждающую призму писем. Герой здесь приобретает многие черты, сближающие его с Олениным, но характер его еще не вполне установлен; в некоторых деталях он психологически даже более близок к автору, чем сейчас, а с другой стороны автор пытается вполне объективно, прямо критически взглянуть на него (см. вар. № 2). Марьяна обрисована теперь более сдержанно и гармонично; интерес к ней Ржавского растет постепенно и незаметно. Повидимому, автор в этот период прервал работу как раз на первом пробуждении чувства любви. Молодой казак Кирка изображен совершенно заново; личность его возбуждает интерес и симпатию, и Ржавский даже так увлекается им, что сам называет свое чувство влюбленностью.[88] Любовь Кирки и Марьяны только что начинает развиваться. Важного эпизода убийства абрека в эту пору еще не существовало, как не было в помине и глав с отъездом героя из Москвы: то и другое появилось постепенно позднее. О планах развязки в ту пору мы говорим несколько ниже.
Тут повесть была оставлена, вероятно, до 1855–1856 гг. К этим двум годам мы приурочиваем появление вариантов №№ 5–10 (см. описание их рукописей). В них видна попытка (быть может, двукратная) еще раз начать повесть сызнова. Если считать две пробы, то первой из них надо признать 5-й вариант, открывающий действие приездом в станицу двух казаков. Данная при этом подробная их характеристика говорит о происшедшей крупной перемене в замысле этих фигур: Кирка снова побледнел и обезличился, а на первый план выступила яркая личность его старшего товарища, Епишки, обрисованного местами (кроме возраста) настолько близко к дяде Ерошке, что последний рисковал совсем выпасть из повести, уступив свое место этому новому лицу. К данному отрывку хорошо подходит заметка Дневника 19 февр. 1856 г., где эта новая мысль — изобразить Ерошку в 30-летнем возрасте — побудила Толстого даже включить его имя в заглавие повести («Завтра пишу прежде всего Епишку или «Беглеца»). Намерение ограничилось одной первой главой: продолжая рассказ, автор в следующей же главе (вар. № 6) вернулся к старому Ерошке, и Кирка снова приобрел больше значительности. Обе главы, мы думаем, писались одна за другой близко по времени, причем вторая глава сохранила для нас, вероятно, первый, самый
