выделить необычную для Толстого, но крайне примечательную апелляцию к дворянским революционерам, борцам с крепостничеством.

Вспоминая дворянских революционеров в момент интенсивной подготовки «реформы», писатель воздавал должное их заслугам в деле освобождения народа от крепостничества, но он ошибался, когда в полемическом плане, противопоставляя дворянство царю, писал, что «не он, а дворянство подняло, развило и выработало мысль освобождения», забывая при этом о народе, самом главном и последовательном борце против крепостничества. «Записка» оканчивалась знаменательными строками, написанными в крайне язвительном тоне: «Ежели бы к несчастью правительство довело нас до освобождения снизу, а не сверху, по остроумному выражению государя императора, то меньшее из зол было бы уничтожение правительства».10 Однако резкость постановки вопроса скорее характеризовала крайнюю степень раздражения, но не определяла его политических убеждений; это и явилось, видимо, главной причиной уничтожения «нецензурной» записки. В письмах и дневниковых записях писателя этой поры, напротив, преобладали высказывания, свидетельствовавшие о том, что он являлся принципиальным противником насильственных методов разрешения социальных вопросов.

Мы задержались на характеристике отношения Толстого к «крестьянскому вопросу» потому, что общественно-политическая позиция писателя определяла его место и роль в литературно-политической борьбе эпохи, своеобразно окрашивала его литературно-эстетические высказывания, обусловливала проблематику художественного творчества и даже его читательские вкусы, симпатии и антипатии.

2

21 ноября 1855 г. Толстой, приехав в Петербург и остановившись у Тургенева, сразу же попал в среду писателей, объединенных вокруг одного из лучших журналов эпохи — «Современника». С Некрасовым он уже переписывался до встречи и знал высокое мнение поэта о своем таланте. Тургенев также писал Толстому и выражал желание познакомиться с ним. На следующий день Толстой на обеде у Некрасова знакомится с А. В. Дружининым, 2 декабря — с И. И. Панаевым, 15 декабря — с В. П. Боткиным, в конце декабря — с П. В. Анненковым.

Из всех писателей и критиков круга «Современника» особое значение для выяснения литературно-эстетических взглядов Толстого пятидесятых годов имеют его отношения с Дружининым, Боткиным, Анненковым, и главным образом с двумя первыми. В течение всего 1856 г. Толстой постоянно встречается с ними. В письме к В. П. Боткину 20 января 1857 г. он говорит, что есть у него свой «бесценный триумвират: Боткин, Анненков и Дружинин, где чувствуешь себя глупым от того, что слишком много понять и сказать хочется». Писатель Елисей Колбасин, сообщая в письме к Тургеневу, что «Дружинин теперь звезда первой величины», писал: «Толстой просто на него чуть не молится. Благоговение, которое он питает к Дружинину как критику, комично в высшей степени».11 И действительно, Толстой не только читает и расхваливает статьи Дружинина, но, может быть бессознательно для себя, воспроизводит их фразеологию в своих письмах этой поры. Он направляет Дружинину рукопись новой повести «Юность» и решение вопроса о ее дальнейшей судьбе ставит в прямую зависимость от его критической оценки. Естественно, что такой пиэтет со стороны Толстого льстил Дружинину, и он продолжал с ним все больше и больше сближаться. «Чем больше узнаю я и его и его талант, — писал Дружинин Тургеневу, — тем более я к нему привязываюсь. Вот настоящая юная и сильная натура, русская, светлая, привлекательная и в капризах и в ребячествах».12 В таком же тоне говорит и Боткин о своем отношении к Толстому. Он просит Некрасова: «Поклонись Толстому: я чувствую к нему какую-то нервическую, страстную склонность».13

Но что мог получить Толстой от общения с этими литераторами, которых он восторженно именует своим «бесценным триумвиратом»?

Литературно-эстетическая позиция этой группы дворянских либералов с особой яркостью раскрылась в ходе полемики о пушкинском и гоголевском направлениях в русской литературе, которая внесла резкое размежевание в лагерь «Современника», наметившееся, впрочем, раньше, в связи с появлением в печати в 1855 г. магистерской диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». Диссертация Чернышевского явилась подлинным манифестом материалистической эстетики, она утверждала новые демократические принципы развития искусства, говорила об его огромной общественно-преобразующей роли в жизни.

Естественно поэтому, дворянское крыло «Современника» встретило диссертацию Чернышевского с нескрываемой враждебностью, а на ее автора был обрушен поток самой низменной ругани. Противники Чернышевского, однако, не ограничивались только шумным выявлением своих «чувств», они стремились оказать давление на Некрасова, с тем чтобы он согласился на замену Чернышевского Ап. Григорьевым, более близким им критиком. В. П. Боткин писал Некрасову: «Сегодня был у меня Аполлон Григорьев — он непрочь от участия в «Современнике», но с тем, чтобы Чернышевский уже не участвовал в нем… При твоем контроле Григорьев был бы кладом для журнала… Притом он во всем нам ближе Чернышевского».14 Тем временем Дружинин взывал к Тургеневу, умоляя его занять более твердую позицию в отношении Чернышевского; он настаивал на том, чтобы Тургенев, Толстой и Боткин «стали господами в журнале, отодвинувши как можно подальше всю его редакцию».15

Однако все попытки Дружинина, Боткина, Тургенева вытеснить Чернышевского из «Современника» не имели успеха. Некрасов по своим политическим симпатиям шел в одном русле с революционными демократами, поэтому он в период наиболее острых нападок на Чернышевского передал ему редактирование «Современника».

Дружинин еще осенью 1855 г. перешел в «Библиотеку для чтения», намереваясь как редактор сколотить около этого журнала блок против «Современника». Тургенев связывал с этим большие надежды. «Я много жду от «Библиотеки для чтения» под его командой»,16 — писал он Боткину. Но журнал с приходом Дружинина, глубоко чуждого демократическим идеалам современности, начал выходить с аполитичным лозунгом на обложке: «ohne hast, ohne rast» (без поспешности, без отдыха), и «Библиотека для чтения» вскоре стала сереньким, бесцветным изданием, что дало основание тому же Тургеневу назвать ее впоследствии «темной и глухой дырой».17

Все эти события литературной жизни были хорошо известны Толстому, и он относился к ним далеко не безучастно. В пору своих неудач с разрешением «крестьянского вопроса», 2 июля 1856 г., он написал злое письмо Некрасову, в котором выразил недовольство тем, что редактор «Современника» упустил из журнала Дружинина и высказал свое резкое нерасположение к Чернышевскому. «У нас не только в критике, но в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому, что человек желчный, злой, не в нормальном положении».

Некрасов, отвечая Толстому, справедливо писал о том, что «здоровые отношения могут быть к здоровой действительности», а русская действительность такова, что дает немало поводов для «искренней злости». Он убеждал Толстого не гасить эти чувства в себе, напротив, «когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, т. е. больше будем любить — любить не себя, а свою родину», — в этом была заключена другая концепция, другое решение вопроса об отношении к действительности, характерное для революционной демократии. И если Толстой решал проблему в плане личного самоусовершенствования, развития добрых чувств, то Некрасов высказывал мысль о необходимости преобразования самой действительности.

В разгар борьбы либералов против революционно-демократической линии в развитии «Современника» Чернышевский выступил с циклом статей под общим названием «Очерки гоголевского периода русской литературы».18 В этой работе он наносил новые сокрушительные удары по теории «чистого искусства» и идеалистической эстетике, высказывая мысль, что «исключительно идеей прекрасного» не создано ни одного значительного произведения. При рассмотрении литературно-критического наследия прошлого он главное внимание уделяет центральной фигуре сороковых годов — В. Г. Белинскому. Характеризуя этапы философской и эстетической эволюции великого критика, Чернышевский, как идейный наследник и продолжатель его дела, глубоко разрабатывает материалистические идеи Белинского последнего периода, когда его критика «все более и более проникалась живым интересом нашей жизни…»19 По его мнению, только литература передовых демократических идей, связанная с жизнью народа, могла выполнить свою роль одной «из главных сил» в общественном развитии.

Е. Я. Колбасин сообщал Тургеневу, что «Очерки гоголевского периода русской литературы» произвели «остервенелое бешенство на Боткина и Анненкова».20 И это естественно, ибо они фальсифицировали идейное наследие великого критика, стремились загримировать Белинского под дюжинного либерала, совершенно под стать себе, Чернышевский же раскрывал революционно-демократическое и социалистическое содержание учения Белинского — в этом и состоял пафос его «Очерков».

Наиболее фанатичный защитник «чистого искусства» А. В. Дружинин призывал писателей не помнить «зла в жизни» и прославлять «одно благо».21 Таким образом, критик давал решение проблемы соотношения искусства и жизни, диаметрально противоположное тому, которое было развито Чернышевским в своих работах, не «приговор» о явлениях жизни, а восхваление ее, какова бы она ни была — вот задача искусства в его понимании. В статьях Дружинина звучал откровенный призыв к примирению с действительностью, к отказу от разработки в литературе социальных проблем, к безидейности искусства. В статье «Критика гоголевского периода русской литературы и наше к ней отношение»22 Дружинин пытался полемизировать с «Очерками» Чернышевского. Однако его статья, содержавшая откровенно реакционные утверждения, не шла ни в какое сравнение со статьями Чернышевского и даже среди лиц, сочувствовавших ему, она получила самую резкую оценку. «…От нее веет холодом и тусклым беспристрастием, — писал Тургенев Колбасину, — этими искусно спеченными пирогами с «нетом» никого не накормишь».23

3

В литературной полемике пятидесятых годов, в спорах о пушкинском и гоголевском направлениях в русской литературе, в борьбе вокруг наследства Белинского Толстой выступает вместе с «триумвиратом» против Чернышевского. Оформлявшееся в эти годы этическое учение Толстого отдельными своими сторонами несомненно было близко эстетическим теориям «триумвирата». Толстой решает умышленно искать в жизни «всего хорошего, доброго» и отворачиваться от «дурного», он полагает, что «можно ужасно многое любить не только в России, но у Самоедов».24 Эта проповедь всеобщей любви носила откровенно реакционный характер, означала отказ от борьбы с социальной несправедливостью. В связи с этим ему, естественно, не нравилось, что современные читатели «Гоголя любят больше Пушкина».

Следует сказать, что сам Толстой, чтобы лучше разобраться в происходящей литературно-политической борьбе, все лето 1856 г. перечитывает в новых изданиях Пушкина и Гоголя и поверяет своему Дневнику впечатления от прочитанного. 31 мая он записывает: «Прочел Дон Жуана Пушкина. Восхитительно. Правда и сила, мною никогда не предвиденная в Пушкине».25 В майской записной книжке за этот же год мы найдем запись и о Гоголе, отразившую размышления Толстого о разных типах писателей, об условиях популярности автора, которая определялась, по его мнению, степенью «любовного» отношения писателя к своим героям. Теккерей и Гоголь не любят своих героев, оттого они «верны, злы, художественны, но не любезны».26 В дальнейшем записи о чтении Пушкина и Гоголя, перемежающиеся заметками об «упорстве» мужиков, не желающих принимать его предложений, продолжаются, но они не меняют общей линии оценок Толстого, хотя и осложнены неприятием некоторых