хохот. —

— Что это? — спросил я.

— Он говорит, что выпил бы, любит выпить. — Messieurs et Mesdames,7 вдруг заговорил маленький человечек полуитальянским, полунемецким акцентом, с теми интонациями, с которыми говорят фокусники к публике, si vous croyez que je gagne quelque chose, vous vous tromperez fort, pour un pauvre homme, Messieurs et Mesdames, je vous chanterais l’air du Rigi.8

В толпе засмеялись. Я дал ему несколько монет. Наверху публика молчала, но, видимо, ожидала и никто не бросил копейки, несмотря на то, что он с фуражкой подходит к окнам. Тиролец опять вскинул гитару и запел l’аіr du Rigi.9 Грациозная милая тирольская песенка. Он кончил и опять сказал свою непонятную фразу: Messieurs et Mesdames, si vous croyez que je gagne quelque chose…, которую он, видимо, считал весьма ловкой и остроумной. Опять элегантная публика внимательно смотрела на Тирольца, снявшего фуражку, и опять из этих, по крайней мере 80 блестяще одетых10 человек, стоявших у окон и балконов великолепного дома, никто не бросил ему копейки. Толпа безжалостно захохотала. Тиролец взял в другую руку гитару, снял фуражку и сказал: Merci, Messieurs et Mesdames.11 Хохот увеличился. Тиролец прокашлялся, сказал12 что-то и пошел прочь к городу. Молчаливая толпа, во время его пенья, заговорила и на набережной и в окнах и несколько человек, смеясь, пошли за Тирольцом, однако в отдалении, как будто не удостаивая его идти с ним рядом. Почти все смеялись, шли за ним. Маленький человечек сделался еще меньше, я видел в темноте, как он, растягивая ноги, утекал к городу, преследуемый жестокой смеющейся толпой. —

Мне сделалось больно, горько, стыдно за маленького человечка, за толпу, за себя — и, как будто надо мной смеялись и я был виноват, я тоже, не оглядываясь, скорыми шагами пошел на крыльцо. Я не отдавал еще себе отчета в том, что я испытывал, но что-то было и разбито и стыдно. На великолепном, освещенном подъезде мне встретился учтиво сторонившийся швейцар и Английское семейство. Красивый, сильной и высокой мущина с бакенбардами, в черной шляпе и с пледом на руке, в которой он нес трость,13 лениво, самоуверенно шел под руку с дамой, в диком шелковом платье, чепце с блестящими лентами и прелестнейшими кружевами. Рядом с ними шла мисс, беленькая, чистенькая, светленькая, с русыми длинными буклями и в14 швейцарской шляпе и еще 10-летняя мисс, с полными, стройными коленками из-под дорогих кружев. Им всем, видимо, было так чисто, удобно, весело, так они, не торопясь, подвигались, зная, что им посторонятся, и такое равнодушие выражалось в каждом их движении, что я вдруг, вспомнив маленького человечка, почувствовал на них невыразимую злобу и, повернувшись назад, побежал в темноте по направлению, по которому скрылся Тиролец. Толпа уж разбрелась, но еще несколько человек, смеясь, следовали за ним. Я спросил у них, где Тиролец. Мне указали его впереди. Я догнал его и предложил ему выпить вместе бутылку вина. Он шел всё один, скорыми шагами, никто не приближался к нему, и сердито бормотал что-то под нос. Он недовольно оглянулся на меня, но, разобрав в чем дело, сказал: — О, это я не откажусь.

Он предложил мне идти в маленькое кафе, которое было тут подле, но мне непременно хотелось идти с ним пить в Швейцерхоф, и я настоял на этом, несмотря на то, что он говорил, там слишком парадно. Несколько праздных гуляк — как только я подошел к Тирольцу, подошли и стали слушать и пошли за нами до самого подъезда, ожидая верно представления. — Когда я спросил бутылку вина, келнер, улыбаясь, посмотрел на нас, старший же кельнер строго сказал, чтобы нас провели в другую залу налево. Зала налево была простая большая комнатка с деревянными лавками и столами. В углу здесь мыли посуду. Это была, как я видел, людская. Лакеи поглядывали на маленького человечка с такой кротко-насмешливой улыбочкой, которая говорила, что они чувствуют себя настолько неизмеримо выше певца, что им только забавно служить ему. Человека три пришли смотреть. — Простого вина прикажете? сказал мне один, подмигивая. Это всё начинало меня злить. Шампанского15 Moëte,16 сказал я, — стараясь принять самый гордый и величественный вид. Лакеи и судомойки сгруппировались около нас, сели некоторые и с кроткой улыбкой на лицах любовались на нас, как любуются на милых детей, когда они мило играют. Под огнем этих лакейских глаз мы должны были пить и беседовать с Тирольцем.

При огне я его рассмотрел хорошенько. Это был крошечный, сбитый, жилистый человечек, с курчавыми, темнорусыми волосами, большими карими глазами, лишенными ресниц и плачущими, и чрезвычайно приятным ротиком. У него были маленькие бакенбарды, волосы были не длинны, одежда состояла из черно[го] галстука, черного сертука, довольно длинного, и таких панталончиков. Вообще ничего странного, артистического не было в его фигурке, он скорей похож был на скромного земледельца; один только чрезвычайно мило сжатый маленький, хитрый и грациозный ротик поражал в нем. Он был не чист, очень загоревши, и вообще носил характер трудового человечка. На вид ему казалось лет от 28 до 40, действительно же было ему 38.

Он был из Argovie,17 уже 18[-й] год занимается пением и ходит по Швейцарии и Италии, каждый год переходит Сан Готард18 или Сан Бернард19 и возвращается; 28 лет тому назад у него сделался панари20 в пальце и он работать не может, кроме того у него в ногах глидерзухт,21 но он все-таки ходит. Весь его багаж гитара, и22 славная гитара, и кошелек, в котором 60 сантимов и то те, которые я дал и которые он нынче проспит и пропьет, как он сам сказал. — Когда я у него спросил, есть ли у него что-нибудь дома: жена, братья, отец, дет[и], дом, земля, он собрал ротик, как будто на сборки. Oui! le sucre est doux, il est bon pour les enfants.23 Я ничего не понял; но в лакейской группе засмеялись. Ничего нет, а то бы <разве я стал ходить так>, объяснил он мне и опять с хитро-самодовольной улыбкой повторил фразу sucre и добродушно засмеялся, с самодовольством оглядываясь на лакеев. В лакейской группе только одна горбатая судомойка серьезно и с участием смотрела на Тирольца и подняла шапку, которую он уронил. Песни, которые он пел, были большей частью старинные. Я спросил его, не сочинял ли он сам? Нет, отвечал он с испугом, куда мне. — А как же Риги песня не старинная, сказал я. Да, эту сочинил один из Freigang из Базеля.24 Очень был умный человек. Ну, а музыку кто положил? Да это так. Чтобы петь, знаете, надо что-нибудь новенькое. — Я несколько раз закидывал ему в разговоре словечко, что он артист, потому что фокусники и парикмахеры любят называть себя этим именем, но он, казалось, вовсе не признавал за собой этого качества. В Италии, куда он шел теперь, ему очень нравилось. Да, там умеют ценить музыку, сказал я. Нет, что ж насчет музыки? Итальянцы сами мастера. Что им меня, я только тирольские песни могу петь. А что ж там щедрее господа? сказал я, желая заставить его разделить мою злобу на обитателей Швейцергофа, слушавших его и не давших копейки, там не так как здесь, из огромного отеля, где богачи живут, ничего не дадут артисту. Мое замечание подействовало совсем иначе. — Он и не думал негодовать на них, а в моем замечании видел упрек его таланту, который не вызвал награды, и старался оправдаться от него. Что ж, сказал он, не всякий раз, и голос иногда устанет, пропадет. Ну как же ничего не дать? — повторил я. Он не понял25 моего замечания и стал мне рассказывать песню Риги, сочинение Фрейганга, которая особенно ему нравилась. Песнь в patois.26 Вот ее перевод:27

Коли хочешь идти на Риги,

То до Веллисса не нужно башмаков,

(потому что на пароходе, — прибавил он вскол[ьзь]),

А от Вел[л]исса возьми палку,

Да еще под руку хорошенькую девушку,

Да зайди, выпей вина,

Только не слишком много,

Потому что, чтобы пить,

Надо прежде заслужить и т. д.28

Ему, видно, ужасно нравились слова этой песни, и лакеям тоже, но лакеи иронически, а Тиролец искренно смеялись. —

Когда принесли шампанское, Тирольцу стало неловко. Он поворачивался на своей лавке. Мы чокнулись за здоровье артистов. Выпив полстакана, он глубокомысленно повел бровями и сказал что-то странное. Он говорил по-французски. Но по заключению je ne dis que ça29 я догадался, что он это сказал неловко хитросплетенную [фразу], долженствовавшую означать, что вино очень хорошо и что он давно не пил такого. Мы продолжали беседовать, лакей, кажется, подтрунивал над нами, я подливал моему гостю. Он всё отказывался из приличия, но пил. Я знаю, что вы хотите, сказал он, прищурив глаз и грозя пальцем, вы хотите меня напоить, но нет, не удастся. Je ne dis que ça. Я протестовал. Ему жалко верно стало, что он меня обидел, дурно объяснив мое намерение. Я уверен, что он это почувствовал. Всё равно, сказал он, и опять ужасная фраза, долженствующая выразить, что я все-таки хороший малый. — В это время швейцар пришел и спокойно сел подле нас. Признаюсь в своей слабости, это меня озлило. Ничего нет легче перехода от скорби к злобе. Я готов есть и пить с швейцаром, я злился не за себя, а за него. Он сел, потому что сидел со мной Тиролец, иначе он бы не позволил себе этого. Лакей подошел к Тирольцу и, глядя ему в маковку, стал улыбаться.

Я совсем озлился той злобой негодованья, которую я люблю и которой всегда даю ход. Мусирую даже в себе, так она мне приятна, так возбуждает во мне все способности. Что вы смеетесь, закричал, подергивая губы и чувствую, что бледнею. Я так смеюсь. Какое вы имеете право тут быть, не сметь сидеть. Швейцар встал, ворча что-то. По какому праву вы смеетесь над этим30 господином, отчего вы не смеялись надо мной нынче за обедом и над сотней смешных людей, которые там были? Оттого, что он бедно одет, он в 1000 раз лучше вас. Наверно лучше. Да я ничего, робко замечал мой враг, он не понимал, что я говорю. Разве я мешаю ему сидеть? Грубый швейцар вступился за лакея, добродушная горбунья приня[ла] мою сторону или видимо боясь их крика — истории, стала между нами и говорила: Der Herr hat Recht. 31

Тиролец тоже успокаивал меня, хотел уйти и явно не мог понять, чего