что ужасные ночи без сна. К утру давит кашель, месяц, и что грезится Бог знает! Еще такие ночи две это ужасно. Ни разу ясно он не сказал, что чувствует приближенье смерти. Но он только не говорил. В день смерти он заказал комнатное платье и вместе с тем, когда я сказал, что, ежели не будет лучше, то мы с Машинькой не поедем в Швейцарию, он сказал: «разве ты думаешь, что мне будет лучше?» таким голосом, что видно, он чувствовал, но для меня не говорил, а я для него не показывал; однако, с утра я знал как будто и всё был у него. Он умер совсем без страданий (наружных, по крайней мере). Реже, реже дышал, и кончилось. На другой день я сошел к нему и боялся открыть лицо. Мне казалось, что оно будет еще страдальческее, страшнее, чем во время болезни, и ты не можешь вообразить, что это было за прелестное лицо с его лучшим, весёлым и спокойным выражением. Вчера его похоронили тут. Я одно время думал перевезти, телеграфировать тебе, да раздумал, нечего ковырять рану. Мне жалко тебя, что тебя известие это застанет на охоте в рассеянности, и не прохватит так, как нас. Это здорово. Я чувствую теперь то, что слыхал часто, что, как потеряешь такого человека, как он для нас, так много легче самому становится думать о смерти. Твое письмо пришло в самую минуту, как его отпевали. Да, уж не будешь полевать с ним. Два дня до смерти читал он мне свои записки об охоте, и много говорили о тебе. Он говорил, что ты всем от Бога сделан счастливым человеком и сам себя мучаешь. Я только на 2-й день хватился сделать его портрет и маску, портрет уже на застал его удивительного выражения, но маска прелестна. Я едва ли приеду в Россию прежде, чем ты сюда приедешь. Приезжай пожалуйста. Мужикам погорелым вели дать лесу из рощи и из мельничного осинника, сколько нужно им.4 Я теперь с Машинькой на берегу моря и стараюсь заниматься, но не идет. Я в письме тетеньки не означил числа. Он умер 20 сентября нашего стиля, в 9 часов вечера. Я уверен, что тебе не будет ездиться на охоте, особенно в Щербачевк[е], получив это письмо. Брось всё и приезжай сюда с Машей и Гришей5 непременно. Климат и природа здесь действительно лучше, чем можно вообразить. —
Приписка поперек письма:
Утро вечера мудренее, и, подумав здраво и вспомнив Никол[инькино] правило никогда не советовать, я решил, что то, что я писал о привезении Маши и Гриши, это вздор, потому что я ничего не понимаю в этих делах.
Впервые опубликовано в Б. I, 1, стр. 375—377. Дата определяется содержанием: «Вчера его похоронили», т. е. 24 сентября. На утро 25 сентября Толстой сделал приписку, следовательно, письмо должно быть датировано двумя днями: 24—25 сентября/6—7 октября 1860 г.
1 Д. Н. Толстой умер в Орле 24 января 1856 г., в то время как Лев Николаевич находился в Петербурге на военной службе, будучи прикомандированным к ракетному заведению.
3 Это письмо С. Н. Толстого не сохранилось.
4 В письме от 26 сентября Т. А. Ергольская извещала Толстого, что 23 августа был в деревне Ясной Поляне пожар, уничтоживший одиннадцать дворов.
5 М. М. Шишкина — жена C. Н. Толстого. Григорий Сергеевич Толстой (1853—1928) — старший сын Сергея Николаевича и Марии Михайловны Толстых.
* 182. Т. А. Ергольской.
1860 г. Сентября 24 и 25/октября 6 и 7. Гиер.
Вот письмо Сереже, которое я посылаю на ваше имя, вы прочтете всё. Посреди нашего горя верьте, что мы с Машенькой каждую минуту вспоминали вас и думали о том, как тяжело вам будет перенести еще этот удар. Утешений нет никаких как для вас, так и для меня, одно, что он умер так, как я бы желал умереть, спокойно, кротко и прекрасно. Тут не было священника, и я уверен, что он бы причастился, ежели бы это можно было. Никто, впрочем, не думал, что это будет так скоро. Доктор, который видел его за несколько часов, потом говорил, что он никак не ожидал этого. Впрочем, такой кротости и доброты, как последние его дни, трудно вообразить себе. Да и вся жизнь его! Присылайте к нам Сережу, ma tante, письмо это верно тотчас же вызовет его из Курска. А когда он приедет сюда, я приеду к вам. — Берегите себя, милый друг тетинька, теперь ваша любовь нам всем еще в 10 раз нужнее. Прощайте, целую ваши руки. — Поскорее перешлите это письмо Сереже.
На конверте:
Russie. Toula. Mademoiselle Ergolsky. Ее Высокоблагородию Татьяне Александровне Ергольской. В Тулу.
Дата определяется письмом к С. Н. Толстому, посланным одновременно с этим письмом.
183. Гр. А. А. Толстой.
1860 г. Октября 17/29. Гиер.
17/29 Октября.
Я вас потерял из виду, любезный друг Alexandrine, потому что уехал за границу с сестрой, и главное, за братом Николаем, который осенью заболел, и вот скоро месяц, что умер. А никогда мне так нужно вас не было, как это время. Два месяца я час за часом следил за его погасанием, и он умер буквально на моих руках. Мало того, что это один из лучших людей, которых я встречал в жизни, что он был брат, что с ним связаны лучшие воспоминания моей жизни, — это был лучший мой друг. Тут разговаривать нечего; вы, может быть, это знаете, но не так, как я; не то, что половина жизни оторвана, но вся энергия жизни с ним похоронена. Не зачем жить, коли он умер — и умер мучительно; так что же тебе будет? — Еще хуже. — Вам хорошо, ваши мертвые живут там, вы свидитесь с ними (хотя мне всегда кажется, что искренно нельзя этому верить — было бы слишком хорошо); а мои мертвые исчезли, как сгоревшее дерево. Вот уж месяц, я стараюсь работать, опять писать, что я было бросил, но самому смешно. В Россию ехать не зачем. Тут я живу, тут могу и жить. Кстати сестра здесь с детьми. Я вам пишу не для того, чтобы вы утешали меня. Пожалуйста, не пишите мне ничего обо мне; пожалуйста, ничего не пишите. Пишите о себе, о России, о делах наших, о вашей матушке, сестре, княжнах.
Я говорил сестре, как в горе узнаются друзья, — не так, как это думают, что они помогают, но потому что в горе только воспоминанья о лучших людях всплывают наружу. Не было дня, чтобы я не вспоминал про вас, и что бы я дал, чтобы последние дни на секундочку увидать вас.
Прощайте. Тетушка мне пишет, что получила ваше письмо, но не посылает его ко мне.
Адрес мой: France. Hyères, maison Sénéquier.1
Л. Толстой.
Впервые опубликовано в ПТ, № 29.
1 [Франция. Гиер, дом Сенекье.]
А. А. Толстая отвечала письмом от 31 октября 1860 г. (см. ПТ, стр. 142).
184. А. А. Фету.
1860 г. Октября 17/29. Гиер.
17/29 Октября. Иер.
Мне думается, что вы уже знаете то, что случилось. Нашего 20 Сентября он умер, буквально на моих руках. Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что было H. Н. Толстой, для него ничего не осталось. Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За несколько минут перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: «да что ж это такое?» — Это он ее увидел — это поглощение себя в ничто. А уж ежели он ничего не нашел, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше. И уж верно не я и никто так не будет до последней минуты бороться с ней, как он. Дня за два я ему говорю: «нужно бы тебе судно в комнату поставить». «Нет, говорит, я слаб, но еще не так; еще мы поломаемся».
До последней минуты он не отдавался ей, всё сам делал, всё старался заниматься, писал, меня спрашивал о моих писаньях, советовал. Но всё это, мне казалось, он делал уже не по внутреннему стремленью, а по принципу. Одно, природа, — это осталось до конца. Накануне он пошел по..ать в свою спальню и упал от слабости на постель у открытого окна, я пришел. Он говорит со слезами в глазах: «Как я наслаждался теперь час целый». Из земли взят и в землю пойдешь. Осталось одно, смутная надежда, что там, в природе, которого частью сделаешься в земле, останется и найдется что-нибудь. — Все, кто знали и видели его последние минуты, говорят: «как удивительно спокойно, тихо он умер», а я знаю, как страшно мучительно, потому что ни одно чувство не ускользнуло от меня. — Тысячу раз я говорю себе: «оставим мертвым хоронить мертвых», надо же куда-нибудь девать силы, которые ещё есть, но нельзя уговорить камень, чтобы он падал наверх, а не вниз, куда его тянет. Нельзя смеяться шутке, которая наскучила, нельзя есть, когда не хочется. К чему всё, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью подлости, лжи, самообманыванья и кончатся ничтожеством, нулем для себя. — Забавная штучка. Будь полезен, будь добродетелен, будь счастлив, покуда жив, говорят века друг другу люди да мы, и счастье, и добродетель, и польза состоят в правде, а правда, которую я вынес из 32 лет, есть та, что положение, в которое нас поставил кто-то, есть самый ужасный обман и злодеяние, для которого бы мы не нашли слов (мы либералы), ежели бы человек поставил бы другого человека в это положенье. Хвалите Аллаха, Бога, Браму. Такой благодетель. «Берите жизнь, какая она есть». «Не Бог, а вы сами поставили себя в это положенье». Как же! Я и беру жизнь, какова она есть, как самое пошлое, отвратительное и ложное состояние. А что поставил себя не я, в том доказательство, что мы столетия стараемся поверить, что это очень хорошо, но как только дойдет человек до высшей степени развития, перестает быть глуп, так ему ясно, что всё дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что эта правда ужасна. Что как увидишь её хорошенько, ясно, так очнешься и с ужасом скажешь,
