le monde c[’est] à d[ire] notre famille et celle de Marie, se porte bien. Figurez vous que Serge est arrivé chez Marie pendant que les Diakoffs et Таня y étaient. C’était pendant le dîner. Il a demandé s’il y avait quelqu’un et quand on lui a dit que les Diakoffs et Таня étaient là, il est parti sans entrer. — Il est bien triste de penser que cette histoire nous éloigne l’un dе l’autres. —

J’ai été à plusieurs réprises à la chasse avec Borissoff mais je n’ai absolument rien pris. Je me rappelle toujours de vous comme vous nous disiez l’année passée à moi et à Таня — хороши охотники! —

Киреевский не охотится больше с борзыми и не празднует 1-е сентября. Да и во всяком случае, я бы не поехал, я и так очень разъездился нынешний год. Таня теперь гостит у Дьяковых, а мы с Соней одни и ждем к себе Фетов, которые не могли приехать к 23. Мы сбираемся вернуться через неделю или около того.2 Сережа маленький очень поправился, хорошо бегает, кричит и понимает, но не говорит почти ничего. Маленькая Таня уж ходит поддерживаясь за диван, и Соня думает ее отнять, приехав в Ясную. Adieu, chère tante, au revoir. — Je baise vos mains ainsi que Sophie et les enfants.3 Сережа теперь выучился целовать, сжимая губы.

Ваш Л. Толстой.

5 сентября.

Приложенную записочку передайте Влад[имиру] Федорови[чу].4

Благодарю вас очень, дорогая тетенька, за ваше письмо. Я очень был рад ему, особенно потому, что вижу из него, что вы попрежнему добры ко мне и что здоровье ваше начинает, наконец, поправляться. — Мы очень хорошо провели последние дни августа. Машенька с Лизой (Варенька была нездорова) и Дьяковы были у нас 23-го, а 28-го Машенька еще раз приезжала с Варенькой. От нас Дьяковы поехали к Машеньке, а отчего они не попали в Оптину,1 куда собирались, не знаю. — Все, т. е. наша семья и Машенькина, здоровы. Представьте себе, что Сережа приехал к Машеньке, когда там гостили Дьяковы и Таня. Это было во время обеда. Он спросил, есть ли кто, и, узнав, что там Дьяковы и Таня, не войдя, уехал. — Грустно, что из-за этой истории мы отдаляемся друг от друга. — Несколько раз я охотился с Борисовым, но ровно ничего не взял. Всё вспоминаю вас, как в прошлом году вы, бывало, говорили нам с Таней — хороши охотники!

Год определяется содержанием.

Ответ на письмо Т. А. Ергольской от 28 августа.

1 Оптина мужская пустынь Калужской губ., Козельского уезда. См. т. 83, стр. 239.

2 В Ясную Поляну Толстые вернулись 26 сентября.

3 [Прощайте, дорогая тетенька, до свиданья, целую ваши ручки, Соня и дети тоже.]

4 Владимир Федорович Терлецкий, управляющий Ясной Поляной. Записка, о которой пишет Толстой, неизвестна.

* 137. И. П. Борисову.

1865 г. Сентября 13. Никольское-Вяземское.

На меня, верно, колдовство напущено. Я езжу каждый день, ничего не затравил, поэтому очень рад вашему предложению. Пусть охота ваша придет ночевать 15-го, а 16-го попытаем счастия около Никольского и к Теплому.1 — Раевской2 прислал мне смычок3 прекрасных молодых собак; мы свалим и моих 4-х. Они гоняют славно. —

Новосильцеву скажите, что я у Протопоповой не покупаю прививки4 и желаю ему счастья. — Человек мой и от меня ушел; поэтому не рекомендую. —

Так я вас жду решительно. Ежели вам почему-нибудь нельзя, то дайте знать. —

Л. Толстой.

На четвертой странице:

Е. В. Ивану Петровичу Борисову.

Датируется по письму И. П. Борисова от 12 сентября 1865 г., на которое отвечает Толстой.

1 Теплое — село Рязанской губ. Данковского уезда.

2 Иван Иванович Раевский.

3 Смычок — в псовой охоте пара собак, сомкнутых цепочкой и бегущих вместе.

4 Вероятно, речь идет о прививках для яблонь.

* 138. А. А. Толстой.

1865 г. Сентября 14. Никольское-Вяземское.

Простите меня, добрый друг, что, так долго не писав вам, пишу вам деловое и просительское письмо.

Помогите нам, пожалуйста. Я вам писал, что Валерьян Толстой умер. Но чего я не писал вам, это то, что задолго и до своей смерти он имел связь с одной мещанкой (не помню ее фам[илии]) и оставил свое именье детям, растерзанное долгами, и всё в пользу этой женщины, и очень незаконно, как говорят люди сведущие. —

Сестре советовали начинать процесс. Я посоветовал ей обратиться к Перфильеву.1 Мы это и сделали, но Перфильев ответил мне, что дело это может решиться ведомством жандармов, но что он не может его начать, а должно обратиться с письмом к кн[язю] Н. А. Долгорукову.2 И он даже присоветовал мне обратиться через вас (я бы сам не догадался!). —

Вот в чем дело: Валерьян оставил всего состояния тысяч на 50 и за два дня до своей смерти выдал этой женщине, на имя 3-го лица,3 заемное письмо в 18000. Сверх этого еще прежде выдан им той же женщине вексель в 3000 и отдан ей дом в Раненбурге, и отдана ей по расписке, выданной тоже [за] два дня до смерти, вся движимость, бывшая при нем и оцененная ниже стоимости в 6000. — Мы — т. е. сестра не желала бы оспаривать ни 3000, ни дома, ни движимости, к[отор]ой было более, чем на 15000, но заемное письмо, данное за два дня до смерти в 18000, слишком расстроивает дела детей и путает все дела по опеке и слишком очевидно вынуждено у умирающего человека, находившегося во власти этой женщины, чтобы мы не употребили всё, что в нашей власти, чтобы опровергнуть этот вексель. Чтобы, неосторожно поступив, не получить отказа, к[отор]ый испортит всё дело, будьте такая, как всегда, sondez le terrain4 и напишите, можно ли надеяться на успех и должно ли следовать совету Перфильева и писать кн[язю] Долгорукому?

Позвольте мне ничего не говорить о моей уверенности в вашей дружбе и о том, как мне совестно и т. д. — всё это давно сказано между нами. —

Я продолжаю быть доволен своей судьбой — женой, детьми (когда-то я покажу вам их?) и недоволен собой и своей деятельностью. Из вашего последнего письма мне кажется, что вам просто не понравилось мое последнее писанье.5 Пожалуйста, напишите мне откровенно. Мне это очень важно. Мне самому оно начинает очень не нравиться.

Прощайте, напомните обо мне всем тем, кто меня любит.

Зимой надеюсь с вами увидеться, ежели вы будете в Петербурге.

Как мне будет радостно и странно. —

Л. Толстой.

14 сентября

Никольское.

Пишите в Тулу.

Валерьян жил в Раненбурге в собственном доме, а умер в Липецке.

Впервые опубликовано с пропусками в ПТ, № 58. Год определяется сопоставлением с письмом № 114.

1 Степан Васильевич Перфильев (1796—1878) — жандармский генерал, отец приятеля Толстого В. С. Перфильева. О С. В. Перфильеве см. т. 59, стр. 35.

2 Толстой ошибся: не «Н. А.», а «В. А.» — Василий Андреевич Долгоруков (1803—1868), шеф жандармов и главный начальник III Отделения в 1856—1865 гг.

3 Н. В. Лихарев. См. письмо № 114.

4 [позондируйте почву]

5 Письмо А. А. Толстой от 18 июля 1865 г. с ее отзывом о «1805 годе» напечатано в ПТ, № 57.

* 139. И. П. Борисову.

1865 г. Сентября 19…20. Никольское-Вяземское.

Очень вам благодарен, любезный Иван Петрович, за присылку лошади и за репки и груши. Я нынче накормил уже сырцом собак, а во вторник поеду к Дьякову и всю неделю там пробуду.1 Туда мне и дайте знать, ежели я вам еще не наскучил, когда и что вы предпринимаете. Кстати теперь и сухо; не скучно дома сидеть. —

До свиданья,

ваш Л. Толстой.

Сеялки моей, разумеется, еще нет, потому что сказано к 25-му по новому. А завтра за ней посылаю.2

На четвертой странице:

Е. В. Ивану Петровичу Борисову.

Датируется по записи в Дневнике от 19 сентября 1865 г.: «От Борисова получил Фетову лошадь» (т. 48, стр. 62).

1 Толстой уехал к Д. А. Дьякову в Черемошню 21 сентября, вернулся в Ясную Поляну 26 сентября.

2 См. письмо № 144.

* 140. C. H. Толстому.

1865 г. Сентября 29. Никольское-Вяземское.

Нет дня, чтобы я об тебе не думал, и с таким тяжелым чувством. Всё кажется, что каждый день, к[отор]ый проходит, всё больше и больше разъединяет нас. — Тебе должно быть также грустно, но — понимаю, что ты не пишешь мне, тем более, что я сдуру написал тебе, чтобы ты не писал мне.1 Особенно грустно вышло твой приезд в Покровское.2 Машинька ужасно сокрушается и всё боится, не сердишься ли ты на нее. Пожалуйста напиши мне — ни слова не упоминая о том, о чем и незачем поминать, а просто напиши мне, что и как ты, для того, чтобы знать, что мы все как и всегда. Всё это, надеюсь, скоро пройдет, и мы будем видеться с тобой по-старому. Таня всё лето жила то у нас, то у Дьяковых, то у Машиньки. Первое время — т. е. месяца два, она была очень плоха, ничего не делала, не говорила — сидела молча одна; но последнее время, именно с того времени, как ты заезжал в Покровское, она значительно нравственно поправилась и часто бывает весела. Нравственно она совсем хороша, но физически — я очень боюсь за ее грудь. Всё показывается у нее кровь горлом, и она похудела. Изредка бывает кашель, но ни мокроты, ни одышки, никаких дурных признаков нет. Зимой, в начале, поедем в Москву3 и там покажем доктору. Теперь она у Дьяковых, где ей очень хорошо и где мы ее оставляем до нашего отъезда в Москву. Ее так там все любят, особенно Дар[ья] Ал[ександровна], с к[отор]ой она на ты, и это так ее забавляет, и ничто ей там не напоминает, чем ей там лучше, чем у нас. Мы завтра, 30 сентября, только возвращаемся в Ясную и пробудем еще дни два у Машеньки.4 Дети наши здоровы и мы сами — всё по-старому. Машенька очень плоха нравственно. Я у нее был недели две тому назад, и вынес ужасное впечатление. Она сидит одна в своем Покровском доме в страшной апатии, ничего не предпринимает, не собирается ни в Москву, никуда и только на всех сердится, ворчит, горюет о прошлом и мучает обеих девочек и сама это чувствует. —

Я с осенью начал усерднее писать и надеюсь через несколько недель кончить 2-ю часть.5

Тургенева «Довольно» я прочел и очень не одобрил и уверен, что тебе очень понравится. Потому что вы с Тургенев[ым] больны одною и тою же нравственной болезнью, к[отор]ую назвать трудно, но которая и есть «довольно». —

Как твоя охота? Хуже