ли писать, поскорее свои драгоценные мысли стенографировать, или вспомнить, что и Бедная Лиза1 читалась с увлечением кем-то и хвалилась, и поискать других приемов и языка.2 И не потому, что так рассудил, а потому что противен этот наш теперешний язык и приемы, а к другому языку и приемам (он же и случился народный) влекут мечты невольные.3 Замечание Данил[евского]4 очень верно, особенно в отношении науки и литературы, так называемой, но поэт, если он поэт, не может быть несвободен, находится ли он под выстрелами, или нет. Всякий человек так же свободен встать или не встать с постели без опасности в своей комнате, как и под выстрелами. Можно оставаться под выстрелами, можно уйти, можно защищаться, нападать. Под выстрелами нельзя строить, надо уйти туда, где можно строить.
Вы заметьте одно: Мы под выстрелами, но все ли? Если бы все, то и жизнь была бы так же нерешительна и дрянна, как и наука и литерат[ура], а жизнь тверда и величава и идет своим путем, знать не хочет никого. Значит, выстрелы-то попадают только в одну башню нашей дурацкой литературы. А надо слезть и пойти туда ниже, там будет свободно. И опять случайно это туда ниже суть народное. — Бедная Лиза выжимала слезы, и ее хвалили, а ведь никто никогда уже не прочтет, а песни, сказки, былины5 — всё простое будут читать, пока будет русский язык.
Я изменил приемы своего писания и язык, но, повторяю, не потому, что рассудил, что так надобно. А потому, что даже Пушкин мне смешон, не говоря уж о наших элукубрациях,6 а язык, к[оторым] говорит народ и в к[отором] есть звуки для выражения всего, что только может желать сказать поэт, — мне мил. Язык этот, кроме того — и это главное — есть лучший поэтический регулятор. Захоти сказать лишнее, напыщенное, болезненное — язык не позволит, а наш литературный язык без костей; так набалован, чтó хочешь мели — всё похоже на литературу. Народность славянофилов и народность настоящая две вещи столь же разные, ка[к] эфир серный и эфир всемирный, источник тепла и света. Я ненавижу все эти хоровые начала и строи жизни и общины и братьев славян, каких-то выдуманных,7 а просто люблю определенное, ясное и красивое и умеренное и всё это нахожу в народной поэзии и языке и жизни и обратное в нашем. —
Писать я почти не начинал да едва ли начну до зимы. Всё время и силы мои заняты Азбукой. Для Зари я написал совсем новую статью в азбуку — Кавказский пленник и пришлю не позже как через неделю.8 Я благодарю за предложение и прошу вас держать коректуру.
Пожалуйста напишите, что вы думаете об этой статье. Это образец тех приемов и языка, к[оторым] я пишу и буду писать для больших.
Я знаю, что меня будут ругать, боюсь, что и вы. Пожалуйста ругайте смелее. Я вам верю, и потому ваши ругательства мне в пользу будут. Не говорю, чтоб я послушался, но они лягут тяжело на весах.
Ваш гр. Л. Толстой.
Письмо это пролежало три дня. Я кончил статейку и посылаю ее завтра.
25 марта.
На автографе пометка H. Н. Страхова: «28 марта 1872». Впервые опубликовано, без последних трех абзацев и с датой: «март 1872», в Б, II, стр. 134—135. Год определяется сопоставлением с письмом Толстого к H. Н. Страхову от 3 марта (№ 362).
Ответ на неизвестное письмо Страхова, являвшееся, в свою очередь, вторым ответным письмом (первое см. ПС, № 3) на письмо Толстого от 3 марта.
1 Повесть «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина.
2 Поиски Толстым «других приемов и языка» связаны с общим стремлением писателя к созданию литературы, выросшей на основе изучения народа, сближения с ним и доступной народу (см. письмо № 362). Именно в этот период Толстой настойчиво изучал сборники русских пословиц и другие памятники устного народного творчества как материал для «Азбуки».
3 «Влекут мечты невольные» — цитата из стихотворения Пушкина «Родословная моего героя».
4 Николай Яковлевич Данилевский (1822—1885), публицист славянофильского направления и естествоиспытатель, антидарвинист, друг и сподвижник H. Н. Страхова.
5 Далее в автографе по ошибке повторено слово: сказки.
6 Ученое сочинение.
7 Слова эти, направленные против теорий славянофилов, опровергают опасения И. С. Тургенева, писавшего 15 марта 1870 г. И. П. Борисову, после прочтения шестого тома «Войны и мира»: «Боюсь я, как бы славянофильство, к которому он, кажется, попал в руки, не испортило его прекрасный и поэтический талант, лишив его свободы воззрения» («Щукинский сборник», VII, стр. 413).
8 См. следующее письмо.
* 366. H. Н. Страхову.
1872 г. Марта 28. Москва.
Посылаю свою статейку1 для Зари вам, потому что здесь в Москве у меня нет Зари, и забыл ее адрес, а ваш уж помню.
Боюсь, что она так дурно написана, что нужно будет прислать коректуры. Впрочем, вы взялись; а я бессовестно ловлю вас на слове и препоручаю вполне вам. — Как найдете нужным, так и сделайте. Если примете коректуру, то сделайте свои замечания.
Ваш Л. Толстой.
28 марта.
На автографе пометка Н. Н. Страхова: «28 марта 1872 г.».
1 «Статейкой» Толстой назвал здесь свой рассказ «Кавказский пленник». Был напечатан в № 2 журнала «Заря» за 1872 г.
367. А. А. Толстой.
1872 г. Марта 31. Я. П.
Когда я вам написал письмо, любезный друг Alexandrine, и долго не получал ответа, я ни минуты не сомневался в том, что какая-нибудь причина мешает вам писать, но когда я получил ваше письмо,1 я вдруг понял, что на вашем месте я бы не стал писать. И мне стало совестно, в особенности оттого, что вы были больны. Я могу по годам не переписываться с людьми, которых я люблю, но только бы знать, что эти люди хоть не счастливы, но не несчастливы — не больны. А думать, что я ничего не знаю, а близкий мне человек страдает физически или нравственно, очень неприятно; и потому я с нынешнего дня исправился и начинаю, если вы хотите, правильную переписку. Не пугайтесь — если я получу от вас в год три письма — это довольно. Одно нехорошо, это то, что — не знаю, как вы с другими друзьями, — но со мной вы не ровны — в том смысле, что общий наш интерес всегда составлял — большая часть меня, и маленькая часть ваша, т. е. что вы всегда больше интересуетесь мною, чем позволяете мне интересоваться вами. А это мне неловко. Я эгоист в своей умственной деятельности, т. е. что мои мысли, мне кажется, всегда должны быть интересны для всех, и я готов навязывать их всем; но свою персону я считаю за очень малое и для самого себя, не только ни для кого другого неинтересною. —
Что ваше здоровье? Об этом непременно напишите мне; а если вы прибавите к этому коротенький хоть bulletin о вашем нравственном, душевном состоянии, то это будет мне сюрприз, — подарок. Когда я был молод и смотрел на таких седых беззубых стариков, как я, как твердо я был уверен, что если есть интересная душевная жизнь, движение, то ее надо искать в молодых, а что эти старики засохли, как мощи, и снутри и снаружи, и всё такие же; а теперь вижу, что дальше вперед, то больше, круче ступени, — так и обрываешься под них, не ожидая. Это я к тому говорю, что хоть краткой bulletin о вашем душевном состоянии мне интересен. Моя жизнь всё та же, т. е. лучше не могу желать. Немножко есть умных и больших радостей, ровно сколько в силах испытывать, и толстый фон глупых радостей, как то: учить грамоте крестьянских детей, выезжать лошадь молодую, любоваться на вновь пристроенную большую комнату, рассчитывать будущие доходы с новокупленного имения, хорошо переделанная басня Эзопа,2 отбарабаненная в 4 руки симфония с племянницею, хорошие телята — всё телки и т. п. Большие же радости это семья, страшно благополучная, все дети живы, здоровы, и, почти уверен, умны и неиспорченны, и занятия. Прошлого года это был греческий язык, нынешний год — это была азбука до сих пор, и теперь я начинаю новый, большой труд,3 в котором будет кое-что из того, что я говорил вам, но всё другое, чего я никогда и не думал. Я теперь вообще чувствую себя отдохнувшим от прежнего труда и освободившимся совсем от влияния на самого себя своего сочинения и, главное, освобожденным от гордости, от похвал. Я берусь за работу с радостью, робостью и сомнениями, как и в первый раз.
В Москву на выставку4 я не только не думаю ехать, но вчера я вернулся из Москвы, где я заболел, с таким отвращением ко всей этой праздности, роскоши, к нечестно приобретенным и мужчинами и женщинами средствам, к этому разврату, проникшему во все слои общества, к этой нетвердости общественных правил, что решился никогда не ездить в Москву. Со страхом думаю о будущем, когда вырастут дочери. —
Целую вашу руку. Соня благодарит за память и целует вас.
Ваш старый и верный друг Л. Толстой.
Если вы видите ваших, передайте им мой душевный привет. Я ничего не знаю про них, напишите про них словечко.
Впервые опубликовано, с датой: «Март? 1872 г.», в ПТ, № 71. Датируется: 1) упоминанием о работе над «Азбукой»; 2) записью в дневнике
С. А. Толстой 30 марта 1872 г.: «30 марта Левочка вернулся из Москвы».
1 Письмо А. А. Толстой неизвестно.
2 Переделки басен Эзопа Толстой включал в «Азбуку».
3 Роман из эпохи Петра I. См. т. 17.
4 30 мая, в день празднования 200-летия со дня рождения Петра I, в Москве была открыта в Александровском саду Политехническая выставка, продолжавшаяся до 4 сентября. Среди многих других разделов был отдел педагогический, в котором Толстой предполагал выставить свою «Азбуку». 8 июля Толстой осматривал эту выставку. См. т. 83, письмо № 100.
* 368. М. Н. Лонгинову.
1872 г. Апреля 1…10? Я. П.
Михаил Николаевич!
Я оканчиваю и печатаю свой давнишний труд Азбуку и книгу для чтения и без Вашей помощи едва ли я буду в состоянии скоро кончить. В Москве почти невозможно печатать, живя в деревне, а в Туле нельзя — потому что нужно разрешение цензуры. — Послать в цензуру рукопись мне бы ничего не стоило; но я не могу не изменять и не прибавлять, а в Туле этого нельзя делать. Нельзя ли мне разрешить, на мою ответственность, печатать в Туле без цензуры? Книга моя самая невиннейшая, и я готов дать всякого рода подписки и гарантии, что не
