и меня раздражит. О деле: Вместо 25 псалма лучше 36-й «Не раздражайся, видя порочных, не завидуй делающим беззаконие». Вместо 37 (это ошибка вместо 36) 91-й «Господи, ты нам прибежище из рода в род». И в 4-ю 103-й.
О размещении славянского делайте, как вы предлагаете. Насчет газов и тепла согласен2 и предоставляю делать, как вы хотите. В печати эти (даже те, к[оторые] вы оставили) статьи показались мне ужасно гадки. В былине слово с угоною надо писать сугоною.3
Деньги надеюсь выслать завтра. Со мной случилось, что никогда не бывало, что мы без денег, и за хлопотами я не во-время распорядился прислать. Впрочем, с этой же почтой пишу Соловьеву в Москву, чтобы он вам выслал 100 р.4 Я же вышлю свои, само собой. Известите, сколько еще нужно в скором времени.
Пожалуйста же извините меня за неаккуратность, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, жду, не дождусь того времени, когда я перестану злиться, найду сам себя опять. Авось бог даст, и к свиданию с вами уже приду в себя.
Ваш Л. Толстой.
15 сентября.
Постараюсь дроби прислать в неделю срока,5 но, ради бога, устройте так, чтобы можно было их подождать.
Первая половина письма опубликована в Б, II, стр. 239. Год опpeделяется содержанием.
1 Аксенов — действующее лицо рассказа Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет»; был несправедливо обвинен в убийстве человека и за это посажен в острог.
2 В четвертой книге «Азбуки» помещены статьи «Газы», стр. 77—80, и «Солнце — тепло», стр. 89—91.
3 В былине «Микула Селянинович» говорится: «Во всю прыть Вольга едет сугоною», см. «Азбука», кн. IV, стр. 95.
4 Письмо Толстого неизвестно.
5 «Дроби» были закончены в конце сентября и 30 сентября отосланы в Петербург (см. письмо № 406).
401. А. А. Толстой.
1872 г. Сентября 15. Я. П.
15 сентября.
Любезный друг Alexandrine. Вы одна из тех людей, которые всем существом своим говорят своим друзьям: «I will share with thee thy sorrows, and thou thy joys with me»,1 и я вот, всегда рассказывающий вам о своем счастии, теперь ищу вашего сочувствия в моем горе.
Нежданно негаданно на меня обрушилось событие, изменившее всю мою жизнь.
Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом — не могу выходить из дома (всё это по произволу мальчика, называемого суд[ебным] следователем), и на днях должен обвиняться и защищаться в суде перед кем? Страшно подумать, страшно вспомнить о всех мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать.
С седой бородой, 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что я не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, кот[орому] лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге; но перестану злиться. Всю эту историю вы прочтете в печати. Я умру от злости, если не изолью ее, и пусть меня судят за то еще, что я высказал правду. Расскажу, что я намерен делать и чего я прошу у вас.
Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено. Жена смотрит на это с удовольствием — она любит английское, для детей это будет полезно, средств у меня достанет (я наберу, продав все, тысяч 200); сам я, как ни противна мне европейская жизнь, надеюсь, что там я перестану злиться и буду в состоянии те немногие года жизни, кот[орые] остаются, провести спокойно, работая над тем, что мне еще нужно написать. План наш состоит в том, чтобы поселиться сначала около Лондона, а потом выбрать красивое и здоровое местечко около моря, где бы были хорошие школы, и купить дом и земли. Для того, чтоб жизнь в Англии была приятна, нужны знакомства с хорошими аристократическими семействами. В этом-то вы можете помочь мне, и об этом я прошу вас. Пожалуйста сделайте это для меня. Если у вас нет таких знакомых, вы, верно, сделаете это через ваших друзей. Два, три письма, кот[орые] бы открыли нам двери хорошего английского круга. Это необходимо для детей, кот[орым] придется там вырасти. Когда мы едем, я еще ничего не могу сказать, потому что меня могут промучать, сколько им угодно. Вы не можете себе представить, что это такое. Говорят, что законы дают securité.2 У нас напротив. Я устроил свою жизнь с наибольшей securité. Я довольствуюсь малым, ничего не ищу, не желаю, кроме спокойствия; я любим, уважаем народом; воры и те меня обходят; я имею полную securité, но только не от законов. Тяжелее для меня всего — это злость моя. Я так люблю любить, а теперь не могу не злиться. Я читаю и Отче наш и 37 псалом, и на минуту, особенно Отче наш, успокоивает меня, и потом я опять киплю и ничего делать, думать не могу; — бросил работу, как глупое желание отмстить, тогда как мстить некому. Только теперь, когда я стал приготовливаться к отъезду и твердо решил, я стал спокойнее и надеюсь скоро опять найти самого себя. Прощайте, целую вашу руку.
Впервые опубликовано, с датой: «18 сентября 1872 г.», в ПТ, № 74. Год определяется содержанием.
1 [Я разделю с тобой твои горести, а ты раздели со мной свои радости,]
2 [безопасность.]
402. А. А. Толстой.
1872 г. Сентября 19. Я. П.
19 сентября.
Спешу писать вам, милый друг, о новом обороте, которое приняло мое дело совершенно неожиданно и от которого планы мои изменились. Простите меня, если я вас встревожил; но я не виноват: я измучался в этот месяц, как никогда в жизни, и с мужским эгоизмом хотел, чтобы все хоть немного помучались со мною. Мне уже легче стало, когда я высказал вам и когда решил уехать. Нынче — сейчас — я получил письмо от председателя суда1 — он пишет, что все мерзости, которые мне делали, была ошибка и что меня оставят в покое. Если это так, то я никуда не уеду и только прошу вас простить меня, если я вас встревожил. Но в оправданье мое должен рассказать вам всю историю.
Бык, в то время, как я в Самаре, убивает человека — пастуха. Я, когда и дома, по месяцам не вижу прикащика и не занимаюсь хозяйством. Приезжает какой-то юноша, говорит, что он следователь, спрашивает меня, законных ли я родителей сын и т. п. и объявляет мне, что я обвиняюсь в действии противузаконном, от которого произошла смерть, и требует, чтобы я подписал бумагу, что я не буду выезжать из Ясной Поляны до окончания дела. Я спрашиваю, подписывать или не подписывать? Мне говорит прокурор, что если я не подпишу, меня посадят в острог. Я подписываю и справляюсь, скоро ли может кончиться дело? Мне говорят: по закону товар[ищ] прокурора в неделю срока должен кончить дело, т. е. прекратить или составить обвинение. А я знаю, у меня в деревне мужик дожидается 4-й год этой недели. И знаю, что может протянуться год, два, сколько им угодно. Проходит три недели; я, утешая себя мыслью, что для меня, хоть не в неделю, а в 3 недели сделают заключение, справляюсь. Что же? Не только не сделано заключение, но дело еще не получено за 15 верст. Справляюсь, от кого зависит сделать обвинение или прекратить. От одного тов[арища] прокурора, большей частью мальчика, лет 20. — Если тов[арищ] прок[урора] такой же, как следователь, то, конечно, — я в остроге на 4 месяца. Какая же надежда спасения? Суд. На беду в это самое время я присяжным и должен ехать в суд.2 Вопрос: ехать ли мне или не ехать? У кого спросить? Спрашиваю у председателя суда. Он мне пишет, что я прав буду, не ездя.
Я пишу бумагу в суд,3 что я не могу ехать, потому что под следствием. На суде тов[арищ] прокурора публично заявляет, что я не могу быть присяжным, потому что я обвиняюсь в преступлении по ст. 1466, т. е. в убийстве (вы понимаете, как это приятно). Суд накладывает на меня штраф в 225 р. и требует, чтоб я явился, иначе я предаюсь суду.
Нечего делать; я с письмом председ[ателя] суда, в котором сказано, что я юридически прав, не ездя на суд, приезжаю и доставляю удовольствие этим господам забавляться мною. —
Стало быть, вот он суд, который будет меня судить. При этом не забудьте, что в деле о быке, которое теперь взвалили на моего управляющего, из fausse honte,4 нет возможности обвинять кого бы то ни было, а меня, живущего в Самаре и никогда не занимающегося хозяйством, можно было обвинять столько же, сколько вас. При этом не забудьте, что я никого тульских не знаю и знать не хочу, никому ни в чем не мешаю, одного молю у бога и у людей — спокойствия, занят с утра до вечера работой, требующей всего внимания — последней отделкой моей печатающейся книги.5 Я часто был в сомнении, в самом деле, не сделал ли я какого преступления или не сошел ли с ума. Злишься и чувствуешь унижение злости и еще больше злишься. И теперь мне пишет, что следователь ошибся, а товарищ прокурора не успел, а суд тоже мог иначе взглянуть, и что всё прекрасно, что во всем могут быть маленькие несовершенства. Маленько[е] несовершенство то, что я месяц целый (и теперь еще) нахожусь под арестом, что, по какому-то счастию, тов[арищ] прок[урора] догадался, что меня обвинять нельзя, а то бы я был судим, т. е. они бы вполне повеселились. Да и теперь я еще ничего не знаю официально. Может быть, еще им вздумается. Я потому только говорю, что я изменил свое намерение уехать, что вероятнее, что суда не будет. Я же с самого начала дела решил с собою, что если будет суд, я уеду. И когда я вам писал, было очевидно, что суд будет. Эти маленькие несовершенства моего месяца под арестом и 3-х лет в остроге моего мужика похожи на то, как если бы услужливый командир, желая делать пользу жителям, приставлял бы часовых для безопасности хозяев; но часовые, по
