на меня? Тотчас после вашего отъезда я прочел вашу книгу и написал вам длинное письмо,1 кот[орое] не посылаю потому, что, не зная адреса, посылаю это письмо на удачу. —
Да что и куда деньги, кот[орые] я вам должен?
Азбука не идет, и одна была критика — ругательная.2
Habent sua fata libelli.3
Ваш Л. Толстой.
Откликнитесь.
Год определяется сопоставлением с письмом № 426.
1 См. письмо № 426.
2 См. прим. 5 к письму № 426.
3 [У книг есть своя судьба] — слова, принадлежащие Теренциану Мавру, жившему в III веке. Ср. письмо № 407.
425. А. А. Толстой.
1872 г. Декабря 14. Я. П.
14 декабря.
Как это ни неприятно мне, я должен писать вам с просьбой. — Вот как это случилось. У меня есть сосед А. Н. Бибиков — единственный сосед, с которым у нас 20 лет ведутся ненарушимо дружелюбные сношения, и он очень добрый человек. Он знал, что усыновление детей брата1 сделалось через вас. Сам он и еще два брата его — незаконные дети Бибикова.2 Меньшой же брат из них законный, потому что отец их женился на матери.
Они до сих пор были довольны своей судьбой, но лет 5 назад все женились, и у них сыновья, и мой сосед — старший, взялся хлопотать через А. П. Бобринского3 и для этого ездил в Петербург. Ему там сказали, что именно вы много делаете добра в этом роде (это его слова), и просил меня, чтобы я написал вам. Я имел слабость обещать. Если это indiscret,4 простите меня, а если нет, то вы очень меня обрадуете.
Целую вашу руку.
Ваш всей душой Л. Толстой.
Прошение его давно подано и находится, кажется, у Долгорукова.
Впервые опубликовано в ПТ, № 79. Год определяется сопоставлением с письмом к А. А. Толстой от 1 марта 1873 г. (см. т. 62.).
1 С. Н. Толстого.
2 Александр (1822—1886), Иван и Василий (1830—1899) — сыновья Николая Николаевича Бибикова и вольноотпущенной Анны Наумовны (ум. в 1875 г.).
3 Алексей Павлович Бобринский (1826—1894) — помещик Тульской губернии, Богородицкого уезда; в 1871—1874 гг. министр путей сообщения.
4 [нескромно,]
* 426. H. Н. Страхову.
1872 г. Ноября 12, декабря 17. Я. П.
12 ноября.
Дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич.
Всё время после вашего отъезда (4 дня) занимался исключительно вами, — читал вашу книгу. И хоть, может быть, вам вовсе и не нужно мое мнение, она произвела на меня такое сильное действие, [что] я чувствую потребность написать вам о ней.
Я читал ее, не мог оторваться и читал внимательно, с карандашом — делал отметки там, где был поражен, и перечитывал те места. Общее впечатление: 1) я узнал много нового и не случайного, а того самого, что нужно знать, 2) Много вопросов, смутно представлявшихся мне, поставлены и разрешены ясно, ново и сильно. (Мне совестно вспомнить о том, как я попался на легкое мнение об этой книге только потому, что это все статьи уже напечатанные. Я сделал ложное заключение. Было напечатано. Ничего не слышно было, стало быть ничего особенного. Как сильны привычки.) 3) Много, ужасно много вопросов не разрешены. Чувствуется, в каком смысле должен разрешить их автор (я в первый раз ясно понял вас из этой книги), и желаешь узнать, как разрешит их автор, и боишься за него. 4) Неприятное впечатление неровности тона и даже некоторой непоследовательности предметов всей книги. — Поймите меня. Есть такая глубина и ясность во многих местах, что она указывает на необходимую строгую последовательность в миросозерцании автора, а [от] этой последовательности отступает книга. —
Теперь частности: I, II, III, IV, V письма. Всё прекрасно. Но в V письме, стр. 73 и 74, автор говорит о духе, о том, что постижение должно быть начато с духа. Почему? Человек отличается от остального мира, на мои глаза, вовсе не духом, кот[орый] я совершенно не понимаю, но тем, что он — судит о самом себе, когда судит о человеке, и судит о не себе, когда судит о вещах. Судить о самом себе (вернее, иметь себя предметом своим) мы называем сознание. Поэтому разница должна быть резкая, но она основана не на объективном ч[ь]ем-то духе, но на том отношении, в кот[ором] стоит человек к предметам вне себя и в себе. —
С выводом я согласен, — что человек должен начинать постижение с себя, а не с вне себя, но не согласен с объективным духом, противуполагаемым объективному миру, как какой-то дух. И не согласен потому, что дальше различие это становится существенным. Далее на 76 стр., отличая круговорот от жизни, автор опровергает смешение этих двух понятий не духом, а сознанием жизни. И это место прекрасно.
Вся эта глава прекрасна, но на 89 стр. и до конца опять являются понятия, вытекающие только из веры в дух — совершенствование. Для сознания человека, т. е. для мысли человека, устремленной на самого себя, может быть совершенство только относительное, но не абсолютное.
Это вопрос ужасно сложный, о кот[ором] я жалею, что не поговорил с вами. В письме невозможно сказать. — Попробую коротко сказать свои убеждения:
Совершенство зоологическое, на кот[ором] вы настаиваете, даже умственное, [которое] вытек[ает] из зоологического, — есть совершенство только относительное, вытекающее из того, что человек сам на себя смотрит. Муха такой же центр и апогей всего создания. Но есть совершенство нравственное, религиозное — (буддизм, христианство), которое ничем не доказывается, кот[орое] несомненно и кот[орое] даже не может быть сравниваемо ни с чем, почему и не может быть называемо совершенством (понятие совершенства вытекает из понятия степеней). Короче, это понятие добра. И понятие это таково, что нельзя про него сказать, что оно есть больше или меньше, что оно есть у человека, но его нет у животного. — Оно есть у человека, оно сущность всей жизни, и потому его не может быть ни больше, ни меньше.
В VI письме, стр. 92, 93, вы прекрасно говорите о непогрешимости ума, убеждений. Я подставляю вместо ума, убеждения — сознание жизни, кот[орого] сущность есть добро. Следовательно, чем более сознана эта сущность, тем она… более сознана.
Прекрасно об инфузориях, 98 стр. Прекрасно выведено понятие организма из совершенствования и о смерти, но посылка, что цель человеческой жизни есть совершенствование, совпадающее с совершенствованием организма, умаляет значение человеческой жизни. И факт недовольства жизнью, выражающийся не в одних поэтах, но в миллионах людей (христианство, буддизм), есть факт, кот[орый] нельзя объяснять заблуждением. Он имеет самый законный корень. Он имеет основанием сущность жизни. И как объяснения материалистов недостаточны (что и доказ[ывает] автор) именно потому, что они упускают из расчета способность сознания (духа), так и объяснения автора недостаточны, потому что он упускает из вида сущность жизни.
Письмо VIII прелестно, особенно кристаллы: это гениальное определение основ деления на неорганическое, органическое и животное.
Письмо IX мне всё не нравится и по форме и по содержанию, я бы его всё выбросил.
Жители планет и птицы. Мне не нравится, несмотря на обилие интересных данных, с вашей ясностью и уместностью изложенных, не нравятся жители планет и по содержанию и обе главы — по совершенно другому, не строгому тону.
Чем отличается человек от животн[ого]. Эти две главы, опять прежний тон и опять превосходны. Мысль о пределе поразительна. Опровержение мнимого места человека, даваемого натуралистами, превосходно. Я только для своего удобства подставляю: натуралисты хотят найти место человеку, не пользуясь сознанием, т. е. взглядом на самого себя. Точно так, как (грубое сравнение) я бы захотел узнать свое место в комнате, измерив расстояние между всеми предметами в комнате, а не от себя до предметов. —
Вторая часть, насколько я могу судить, вся превосходна. Я нашел в ней в первый раз ясное изложение смысла физики, химии. Я нашел с ясностью и (будто бы) легкостью разрешенными часть тех сомнений и вопросов, кот[орые] занимали меня; но кроме [того], я нашел ясное указание на то, что существенно в этих науках.
Эта вся часть исчерчена мною карандашом и не знаю, что лучше. Поразительнее же всего для меня не только критика химии, но и изложение возможно нового взгляда. Прекрасно тоже объяснение сущности материалистического взгляда, состоящего в представлении. Два только пятна я нашел в этом солнце, и всё это Гегель. На 380 странице выписка из Гегеля, которая, может быть, прекрасна, но в кот[орой] я не понимаю, прочтя несколько раз, ни единого слова. Эта моя судьба с Гегелем и на 451 стр., «чистая мысль эфирна» и т. д. до точки. Я ничего не понимаю. Менее всего понимаю, как с вашей ясностью может уживаться этот сумбур. —
Не знаю, пошлю ли это письмо. Во всяком случае скажу, что хотел сказать. Мое мнение о вас было очень высоко, но я не совсем доверял ему (я боялся, что подкуплен), но теперь, по прочтении вашей книги, я не имею более недоверия, и мнение о вашей силе еще увеличилось. — Дай вам бог спокойствия и духовного досуга. Вы бы меня очень порадовали, если бы написали мне так же искренно, как я вам, свое мнение о моей критике вашей книги.
Письмо это, как видите, написано 12 Nоября. Третьего дня я, наскучив дожидаться от вас письма с адресом, написал несколько строк,1 адресовав наобум: в Севастополь, в Гжатку, в именье Данилевского.2 Сердце сердцу весть подает; нынче получил ваше письмо3 и посылаю мое, как оно мне ни не нравится теперь. Высказать в письме не умею. Но вы, надеюсь, многое поймете.
Писал я в коротеньком письме: как ваш адрес? Куда вам послать деньги и что вы поделываете? Теперь всё знаю и деньги пошлю на днях.
Живете вы очень хорошо. И хорошо то, что вы просто скучаете. Мне кажется это из вашего письма. Скука у меня бывает очень редко, но я ее очень радостно встречаю. Она всегда предвестница большой умственной энергии.
Азбука не идет4, и ее разбранили в «Петерб[ургских] вед[омостях]»;5 но меня почти не интересует, я так уверен, что я памятник воздвиг6 этой Азбукой. От Буняковского получил на 20 страницах письмо об арифметике.7 Он хвалит и критикует дельно в том отношении, что я напрасно в дробях исключил все прежние приемы. —
Да, пожелайте мне работать. До сих пор не работаю. Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, всё задача, загадка, разгадка котор[ой] только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут.
Мне даже кажется, что ничего не выйдет из моих приготовлений. Слишком уж долго я
