нет конца, середины и начала, самого главного или неглавного, а всё начало, всё середина, всё одинаково важно или нужно, и что убедительность и правда этого воззрения зависит от его внутреннего согласия, гармоничности, и что я, желая выразить это воззрение, сделаю безразлично, если начну с ответа на тот самый 2-й вопрос Канта о том, что я должен делать, кот[орый] занимает вас; хотя в моем плане этот вопрос этики представляется мне одним из последних. —

Вы говорите: что я должен делать? Грудной ребенок не спрашивает, что он должен делать; он сосет, хочет жить — любит себя; также не спрашивает про это умирающий от болезни или от старости человек. Он желает не страдать, хочет умереть, (себя не) любит (не себя). Почему же мы с вами спрашиваем себя, что делать? Только оттого, что мы и хотим жить и хотим умереть, вместе. Но мы живем не от старости к детству, а от детства к старости. Надо итти по течению, чтобы чувствовать спокойствие, твердость, внутреннее удовлетворение, надо хотеть умереть.

Что такое хотеть жить? Это любить себя. Хотеть умереть — это не любить себя, не себя любить — что одно и то же.

Если бы было ясно для вас, как ясно для меня, что любить, желать и жить — одно и то же, то я прямо сказал бы, что в детстве мы желаем для себя, живем в себя, любим себя, а в старости живем не для себя, желаем вне себя, любим не себя, и что жизнь есть только переход из любви к себе, т. е. из жизни личной, т. е. этой, к любви не себя, т. е. к жизни общей, т. е. не этой, и потому на вопрос, что я должен делать, я ответил бы: любить не себя, т. е. каждый момент сомнения я разрешал бы тем, чтобы выбирать то, где я удовлетворяю любви не к себе.6

Для чего я пишу?

Мне 47 лет. Оттого ли, что я горячо жил, оттого [ли], что возраст этот есть обычный возраст старости, я чувствую, что для меня наступила старость.

Я называю старостью то внутреннее, душевное состояние, при котором все внешние явления мира потеряли для меня свой интерес. Мне кажется, что я всё знаю, что знают люди нашего времени. Если я не знаю чего-нибудь, то мне кажется, что узнай я это неизвестное знание, это не будет для меня занимательно — не откроет мне ничего нового — нового из того, что я хочу знать. Из внешних явлений мира я ничего не желаю. Если бы пришла волшебница и спросила у меня, чего я хочу, я бы не мог выразить ни одного желания. Если и есть у меня желания, как например: вывести ту породу лошадей, которых я мечтаю вывести, затравить 10 лисиц в одно поле и т. п., огромного успеха своей книге, приобрести миллион состояния, выучиться по-арабски и монгольски и т. п., то я знаю, что это — желания не настоящие, не постоянные, но что это только остатки привычек желаний и появляющиеся в дурные минуты моего душевного состояния. В те минуты, когда я имею эти желания, внутренний голос говорит уже мне, что желания эти не удовлетворят меня.

Итак, я дожил до старости, до такого внутреннего душевного состояния, в котором ничто из внешнего мира не представляет интереса, в котором нет желаний и впереди себя не видишь ничего, кроме смерти.

Я пережил тот период детства, юности, молодости, когда я поднимался выше и выше на эту таинственную гору жизни, надеясь найти на ее вершине результат, достойный положенных трудов; пережил и тот период зрелости, во время которого, войдя на вершину, я, довольный и спокойный, разборчиво и неторопливо отдыхая, шел, разыскивая вокруг себя те плоды жизни, которых я достиг; пережил и то понемногу наступавшее недоумение о том, я ли ошибся, приписывая несвойственное значение тем плодам, которых я достиг, или несоответственность этих плодов с желанием их достижения есть общая судьба людей; пережил и убеждение в том, что на вершине этой ничего не было из того, чего я ждал, и что теперь волей-неволей мне остается одно — спускаться с другой стороны туда, откуда я вышел. И я начал этот спуск. Не только нет более тех желаний, которые так незаметно внесли меня наверх, но есть противуположное, недостойное желание остановиться, придержаться за что-нибудь, есть минутами ужас (еще более недостойный) пред тем, что ожидает меня; и я медленно осмотрительно иду вниз, вспоминая пройденный путь, разбирая настоящий и стараясь из всего пройденного пути и из наблюдений окружающего меня проникнуть тайну того, что значит та жизнь, которую я прожил, и еще бóльшую тайну того, что ожидает меня там, в том месте, к которому я невольно стремлюсь.

Такое состояние я называю старостью и до такого состояния я дожил в настоящую минуту.

Как я и говорил, первое испытанное мною чувство, когда я вступал в старость, было недоумение, потом ужас, тяжелое чувство отчаяния и в том, что бойкая фраза поэта не есть фраза, а что действительно жизнь есть пустая и глупая шутка,7 которую кто-то подшутил над нами. Но сознание того, что моя жизнь не может быть шутка, то сознание, из которого Декарт пришел к доказательству существования бога, выразил убеждением в том, что не мог бог подшутить над нами, это сознание воспротивилось во мне, как оно воспротивится и во всяком человеке в признании бессмысленности жизни разумного существа. Сознание это заставило меня усумниться в том, что я разумно понимал смысл жизни. И действительно, если в известном возрасте представляется, что вся пройденная жизнь есть бессмыслица, то несогласие этого убеждения с требованием разумности человеческой природы может быть разрешено двояко: или 1) тем, что действительно вся жизнь людей бессмысленна и приводит к отчаянию в старости, или 2) что смысл, приписываемый мною жизни, неправилен и что неправильность эта становится очевидной в известном возрасте, как отклонение линии от параллельности становится заметным на известном расстоянии.

Не говоря о том внутреннем сознании, которое всегда упорно противится признанию того, что жизнь есть глупая шутка, второе предположение, т. е. что смысл жизни был мною ложно понят, подтверждалось еще и тем, что, допустив первое предположение, надо бы было встречать во всех людях, достигших старости, чувство отчаяния, тогда как наблюдение показывает мне, что старые люди, за редкими исключениями в наше время и во все времена, не только не приходили в отчаяние, но, напротив, проживали в старости самый спокойный и тихий период жизни и имеют самый ясный и спокойный взгляд на жизнь и предстоящую смерть.

Итак, убедившись в том, что отчаяние мое происходило не от свойства самой жизни, а от моего взгляда на нее, я стал отыскивать тот взгляд на жизнь, при котором уничтожилась бы кажущаяся бессмыслица жизни. — Рассказать о том, каким образом из состояния безнадежности и отчаяния я перешел к уяснению для себя смысла жизни, проникающего как пройденную мною часть и источник ее, так и остальную часть и конец ее, — составляет цель и содержание того, что я пишу.8

Я не мог дать переписать всего.

То, что следует, привело бы во искушение переписчика. — Если, бог даст, допишу, то разумеется пришлю вам. То, что следует, толкует о том, как религии вполне удовлетворяют этим вопросам, но как нам невозможно с нашими знаниями верить в положения религий; потом о том, каким образом живут европейские люди без религий, тогда как религия есть необходимое условие жизни. Потом я нахожу в воззрении материалистов, позитивистов, прогрессистов их религию; но религию неполную — религию жизни, но не религию смерти. Потом мне хочется разъяснить то, что совершенно напрасно Max Muller9 и Burnouf,10 к[оторого] я только что читал, и вообще новые люди противуполагают религию науке. Свод данных науки нашего времени есть религия нашего времени. Когда учили христианской религии встарину, то не противуполагали ее науке. Это была наука наук, истина, точно так же то, что теперь называют позитивной наукой. Потом мне хотелось бы изложить весь религиозный свод воззрений науки нашего времени, показать пробелы и — простите за дерзость — не отрицая ничего, пополнить эти пробелы. Вот мой дерзкий план.11 Прошу вашей помощи, главное, в критике моих положений, в самом строгом осуждении, и еще прошу помощи в руководстве, указании матерьялов. Например, теперь мне нужно книгу или книги, или ваше изложение общего полного религиозного (по-моему, по-ихнему: научного) воззрения матерьялистов и позитивистов на мир божий. — Потом мне нужно знать, как определяют авторитеты науку, религию, философию. —

По-моему, наука в общем смысле, философия, религия — одно и то же.

Наука есть собрание всех знаний людских подразделенных.

Философия есть соединение и результат всех знаний без их подразделений и с опровержением всех других соединений знаний.

Религия есть соединение и результат всех знаний без их подразделений и без опровержений всех других соединений.

Наука есть ложное понятие, когда она берется как одно целое. Наука по свойству своему есть ряд подразделений. Философия и религия различаются только полемическим характером, который свойствен философии и чужд религии.

————

Теперь прибавлю несколько разъяснений к тому ответу, кот[орый] я даю вам на вопрос: что делать? Я говорю, что любить, хотеть (желать, воля) и жить одно и то же и, вместе с тем, не одно и то же. Это — одно из применений философского метода, к[оторый] не употребляет логических выводов, а убеждает правильностью соединений, понятий. — Я не могу сказать, что я живу только потому, что я хочу, и что я хочу потому, что я люблю, и не могу сказать, что люблю потому, что живу, и живу п[отому], ч[то] хочу. Или что хочу п[отому], ч[то] люблю и т. д. Я не могу и могу всё это сказать. Перестановка не прибавляет убедительности. Но убедительность лежит в сопоставлении этих понятий. —

Говоря философским жаргоном, имеющим только полемическую цель, я бы сказал: желать есть понятие времени, ибо можно желать только того, что будет.

Жить — понятие пространства. Когда мы говорим: живет, жизнь, мы думаем только о пространстве, охватываемом жизнью.

Любить — понятие причины, ибо можно желать только того, что любишь, и жить только потому, что любишь. Но я не в этом кладу убедительность, а в гармоничности сопоставления не только этих, но и всех других философских понятий.—

Жду вашего продолжения, ваших ответов и возражений для того, чтобы вам и себе показать эту гармоничность и законность сопоставления понятий моего религиозного (философского) воззрения. —

Ваш Л. Толстой.

1875

30