мы все здоровы, живем по-старому и сбираемся в мая половине в Самару.
Попался мне на днях год 72-й Русской старины, и я почти весь прочел его, а попался мне Вест[ник] Евр[опы], я ничего не мог прочесть. Узнаю, что Архив3 и Р[усская] старина расходятся в огромном количестве, и мне пришло в голову, что не оттого ли это просто, что в Арх[иве] и Р[усской] стар[ине] все вещи (письма, записки) людей, писавших но крайней мере 30 лет тому назад, и что встарину умели писать, а теперь не умеют и всё больше и больше разучиваются.
Пожалуйста, не забывайте меня и пишите хоть изредка, а теперь напишите поскорее, чтобы мне знать, здоровы ли вы? Устроилось ли ваше место, и как?4 и что вы сами делаете?
Вы мне пишете, что благодарите за мой долг, отданный вам Петей, а я чувствую себя виноватым, что опоздал, а, главное, за то, что в Ясной не успел вам сказать того, что хотел, — что моя благодарность вам за ваш труд с моей Азбукой нисколько не уменьшилась от того, что это дело прошло. Я помню, что вы меня своей помощью из беды выручили. —
Ваш Л. Толстой.
Впервые опубликовано в книге «Лев Николаевич Толстой. Сборник статей и материалов», М. 1951, стр. 651—652. Датируется на основании пометки Страхова на автографе: «7 апреля 1873 г.».
1 От 15 марта 1873 г. См. ПС, стр. 25—28.
2 От 25 марта 1873 г. См. № 13.
3 «Русский архив» (1863—1917 гг.) — исторический журнал.
4 1 августа 1873 г. Н. Н. Страхов был зачислен заведующим Отделением юридических и социальных наук Публичной библиотеки (ныне Государственная Публичная библиотека им. М. Б. Салтыкова-Щедрина).
17. П. Д. Голохвастову.
1873 г. Апреля 9…10? Я. П.
Вы, верно, упрекаете меня, Павел Дмитриевич, просто в невежестве; на ваши два столь приятные мне письма и посылку книг я до сих пор не ответил. Я, по крайней мере, несмотря на уверенность, что наши хорошие и дружеские отношения упрочились теми славными днями, которые мы провели вместе, я ужаснулся, когда хватился, что я еще вам не ответил, не поблагодарил вас за книги и, главное, за ваш приезд к нам. Произошло это оттого, что дней 10 тому назад я написал вам длинное письмо; но написал в нем кое-что такое, что, обдумавши, решил лучше не писать, и не послал письмо, а другого до сих пор не написал.
То, что я написал и не послал, относилось до меня, и я не послал, потому что было преждевременно. Радуюсь от души, что вы вырвались из Москвы и засели (вероятно, теперь уже) за работу. За какую? Пожалуйста, известите, это меня очень интересует. Я больше всего, как вы знаете, сочувствую повести и в прозе, потом былинам для Шатилова и менее всего надеюсь на драму. Впрочем это ваше дело с своей душой. С вашей искренностью, чистотой любви к поэтической деятельности должно выдти хорошее. Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу — прочтите сначала все повести Белкина. Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение.
Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; а чтение Гомера, Пушкина сжимает область и, если возбуждает к работе, то безошибочно.
Жена благодарит за память и посылает поклон. Прошу передать мой поклон Ольге Андреевне.
Ваш Л. Толстой.
О первой публикации см. стр. 3. Датируется сопоставлением с письмом Толстого к П. Д. Голохвастову от 30 марта 1873 г. и фразой в настоящем письме: «дней 10 тому назад я написал вам длинное письмо».
* 18. Т. А. Кузминской.
1873 г. Апреля 9…14. Я. П.
Соня оторвалась писать другое, необходимое письмо в Тулу, а Игнат ждет, и потому я взялся заключить ее письмо. Насчет Ханны я сам тебя вызвал на откровенность,1 за что благодарю и очень сочувствую твоему положению, но только прошу помнить, что ты ехала на Кавказ, не имея никого, и что Ханне как товар на Кавказе цена более 500 р. А что тебе тяжело, чтó делать? Бог даст, Ханна вернется к тебе здоровая и заслужит. Кнерцер2 как-то раз, заговорив о Ханне, заметил, что другой такой он не видывал, и все так о ней думают, кто ее знает и сравнивают с другими. Я очень занят работой, кот[орая] совсем не похожа на шерсть берлинскую.
Вы хвастаетесь вашей весной и цветами, а я и нашей очень доволен. Вода огромная, весна медленная, потому обещающ[ая] урожай, и вальдшнепов столько, что мы уж набираем 3-е блюдо. Целую Сашу, детей и руку Любовь Александровны.—
Датируется содержанием письма С. А. Толстой, к которому является припиской.
1 См. письмо Толстого к Т. А. Кузминской от 1 марта (№ 8).
2 Николай Андреевич Кнерцер (р. 1833) — тульский врач, лечивший иногда Толстых.
19. В. А. Иславину.
1873 г. Мая 2.
2 мая.
Пишу тебе о неприятной вещи. Тем более неприятно, что давно мы не видались, не переписывались, и что мне бы хотелось только приятным напомнить о себе. Ты догадываешься, что дело о Костиньке!1 —
Дурного нового ничего нет; но старого дурного много. Живет он у нас и очень мил и добр, но положение его ужасно. Мы уезжаем в Самару, и куда он денется — не понимаю — с своими со всех сторон долгами и в изношенном до невозможного платье. Надо что-нибудь придумать. — Encore un dernier effort.2 Я знаю, что ты уже их делал много. Место ему сыскать не невозможно, тем более, что он скромен теперь в своих требованиях, и я бы давно нашел ему место, если бы его бумаги и одежда были в порядке. Бумаги его в Туле можно бы привести в порядок, но он сам никогда этого не сделает, а я не умею, да и некогда. — По-моему, сделайте вы, родные, еще попытку. Поручите в Туле адвокату выправить ему бумаги, обмундируйте его и найдите ему место рублей в 500, 700 и тогда уж умойте руки. Он ничего не знает, что я пишу, и, пожалуйста, не говори ему. Он очень и очень жалок, и я не отчаиваюсь, чтобы он мог еще устроиться такой жизнью, которая бы не тяготила его самого. Главное, ему надо место в провинции. Напиши мне, пожалуйста, чтó ты об этом думаешь, и, пожалуйста, не сердись на меня, если тебе неприятно то, что я пишу. Я точно так же, как и ты (вероятно), не могу судить его, зная его всю жизнь и весь характер, а испытываю к нему чувство досады, недовольства им и, главное, сожаления. И надо еще раз попробовать. Поцелуй от меня руку твоей жены3 и передай поцелуи моей жены, и обнимаю тебя. Твой старый и верный друг
Л. Толстой.
Впервые опубликовано в «Летописях Государственного Литературного музея», кн. 2, М. 1938, стр. 49—50. Год определяется сопоставлением с письмом № 24.
Владимир Александрович Иславин (1818—1895) — дядя С. А. Толстой. См. о нем т. 83, стр. 224.
1 Константин Александрович Иславин, младший брат В. А. Иcлавина. См. о нем т. 83, стр. 75—76.
2 [Еще одно последнее усилие.]
3 В. А. Иславин был женат на Юлии Михайловне Кирьяковой (1840—1914).
20. Н. Н. Страхову.
1873 г. Мая 11. Я. П.
11 мая.
Давно не писал вам, многоуважаемый Николай Николаевич. Я вдруг получил ваши два письма:1 одно славное, заживо задевшее меня, из Крыма, и другое, мрачное, из Петербурга. И, желая отвечать на оба; остался, как знаменитый осел между двумя связками сена. А на крымское письмо как мне хотелось отвечать! Поверите ли, ошибаюсь я или нет, но на вопрос, чтó такое добро — сущность жизни, мне так же легко отвечать, как на то, какое нынче число. Отвечать могу для себя ясно и понятно, но ясно и понятно ли это для другого? — Для того, чтобы это было ясно другому, надо, чтобы другой был со мной согласен в значении вопроса. Объективной сущности жизни человек понять и выразить не может — это первое. Сущность же жизни — то, что заставляет жить, есть потребность того, что мы называем неправильно добро. Добро есть только противоположность зла, как свет — тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только матерьялы, из которых образуется красота — т. е. то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды. Поэтому, вместо понятия добра — понятия относительного — я прошу поставить понятие красоты. Все религии, имеющие задачею определить сущность жизни, имеют своей основой красоту — греки — плотскую, христиане — духовную. Подставить другую щеку, когда ударяют по одной, не умно, не добро, но бессмысленно и прекрасно, так же прекрасно, как и Зевс, бросающий стрелы с Олимпа. А пусть коснется рассудок того, что открыто только чувству красоты, пусть делает выводы логические из того, как должно жертвоприносить Зевсу, как служить, подражать ему, или как служить обедню и исповеды ваться — и красоты нет больше и нет руководителя в хаосе добра и зла. — Вы говорите, что вы поймете2 меня, как бы нескладно я ни писал, так вот, не говорите этого вперед. А очень бы желал бы я побеседовать об этом с вами. Я пишу роман,3 не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот — именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, к[оторое] я не послал вам,4 я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, кот[орого] я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего. Еще я занимаюсь поправкой «Войны и мир».5 Исключаю все рассуждения и французское и ужасно желал бы вашего совета. Можно ли прислать вам на просмотр, когда я кончу?6
Ваш. Л. Толстой.
Пожалуйста, не говорите
