у васъ никогда бы не было тѣни сомнѣнія и раздвоенія, к[оторое] я считаю самой опасной и жалкой душевной болѣзнью. Онъ говоритъ: «вѣрь твоему разсудку и непреложнымъ законамъ его логики, взгляни на кровавую исторію человѣчества, пропадающую въ безконечности и, вѣроятно, не имѣющую конца». Это самое важное, что и нужно всегда имѣть въ виду. Еще онъ говоритъ вамъ: «Напрасно ты думаешь водворить благо какимъ то (тутъ неясно, какой способъ онъ отрицаетъ), безтолковымъ дѣтскимъ путемъ; а обними вооруженнымъ наукою разумомъ весь безпредѣльный міръ и не думай нарушать законъ причины и слѣдствія и развитія. Ты властенъ направлять дѣйствіе этихъ законовъ во благо себѣ и другимъ: изучай ихъ, чтобы умѣть пользоваться ими». Это все онъ прекрасно говоритъ. Я только это и говорю, и думаю. И не знаю, за что вы называете «гадиной» такой разумный голосъ. Ему только одному и надо слѣдовать. — Прежде всего надо узнать, какіе изъ всѣхъ законовъ, управляющихъ міромъ, во 1-хъ, самые важные, а во 2-хъ (главное), какими я призванъ «пользоваться», т. е. такіе, приложеніе которыхъ мнѣ наиболѣе доступно. И по этимъ соображеніямъ установить правильную очередь въ изученіи законовъ и приложенія ихъ: прежде понять и научиться пользоваться тѣми законами, к[оторые] мнѣ наиболѣе доступны и отъ к[оторыхъ] болѣе зависитъ счастье мое и другихъ, и к[оторые] по этому для меня болѣе обязательны; потому, узнавъ эти законы и прилагая ихъ, заняться слѣдующими по очереди (въ смыслѣ доступности и обязательности) и т. д. до самыхъ послѣднихъ законовъ, доступныхъ уму человѣка. И потому голосъ совершенно справедливо говоритъ вамъ: обними весь безпред[ѣльный] міръ вооруженнымъ наукою…. Наука только въ томъ и состоитъ, чтобы знать эту очередь, знать, чтò мы можемъ и должны знать прежде, послѣ и то, чего мы не можемъ знать. Справедливо говоритъ и то, что всякій другой путь есть дѣтская мечта. Обновленіе міра посредствомъ спектральнаго анализа или любви есть одинаковая дѣтская мечта. Не мечта есть только дѣятельность, сообразная непреложнымъ законамъ разума. Голосъ тоже совѣтуетъ вамъ помнить исторію человѣчества, исполненную страданій и насилій. И въ этомъ я съ нимъ согласенъ. Это надо всегда помнить. Помнить то, что эти страданія уменьшались и уменьшаются въ человѣчествѣ только благодаря дѣятельности разума, вооруженнаго наукой (подразумѣвая подъ наукой — не считаніе козявокъ, звѣздъ, телефонъ и спектральный анализъ, а очередное по важности, доступности и обязательности изученіе законовъ міра). И что, т[акъ] к[акъ] я существо одаренное тѣмъ средствомъ, к[оторое] уменьшаетъ страданія, я и долженъ прилагать его, тѣмъ болѣе, что это приложеніе доставляетъ человѣку, мнѣ, единственное благо, свободное, не уничтожаемое смертью.
Печатается по автографу, хранящемуся в БЛ. Впервые опубликовано в газ. «Речь» 1908, № 205 от 28 августа, стр. 2. Датируется на основании письма П. И. Бирюкова от 9 июня 1885 г., на которое отвечает Толстой, и пометки П. И. Бирюкова: «П[олучено] 17, VI».
1 Толстой отвечает на следующее место из письма П. И. Бирюкова, выражающее его тогдашнее душевное настроение: «Дело, которое делаю теперь, приближает меня к учению о жизни Вами признаваемому. Я говорю, конечно, о деле «Посредника». Я делаю теперь, собственно говоря, два дела. Дело утреннее — обсерватория, — там голова моя, разум. Дело вечернее — «Посредник» — там и разум, и воля, и сердце мое. Да, это дело приближает меня к Вам и к учению, которое Вы исповедуете. Быть может редакторство предполагаемой газеты еще более сделает это. Не самый процесс редактированья, разумеется, но проповедь этой идеи, которая мне так дорога, защита ее от противников ей — быть может это сожительство с ней, объединит, соединит меня с нею и я стану христианином. Почему же я теперь не становлюсь им? Почему не принимаю того учения, которое считаю самым дорогим для себя? Внутри меня, на самом дне моего существа сидит какая-то гадина, она не дает мне отдаться тому, что мне дорого. Околеет она — и я возьму этот клад, а вырастет — не даст, утащит меня от него. И вот это-то дело, что я теперь делаю, и редакторство той газеты, мне кажется, не по вкусу той гадине, сушат ее, не дают ей расти. Она шепчет придавленная: опомнись, безумный, брось детские мечты об обновлении мира посредством любви! Верь твоему рассудку, непреложным законам его логики, взгляни на историю кровью залитого человечества, рождение его пропадает в бесконечной дали времен, конца ему не видать ни нам, ни нашим бесконечно удаленным потомкам, и везде всё кровь и насилие! Еще шепчет она, эта гадина: ты хочешь дать благо себе и другим, не мечтай водворить его этим путем, обними вооруженным наукою разумом весь мир, беспредельный в пространстве и времени, и преклонись перед законом причины и следствия и вытекающей из него теории развития. Ты властен направлять действие этих законов во благо себе и другим, изучай же их, чтобы уметь обращаться с ними — разве не нравится тебе это дело? Ведь ты любишь его? — За работой в «Посреднике» я реже и глуше слышу этот шопот, и вот почему я дорожу этой работой и жду, что она убьет мою гадину. Быть может, на самом деле я стою гораздо ближе к учению Христа, чем пишу об этом, но я боюсь быть неискренним и, говоря Вам об этом, хочу строже осудить себя, хочу показать и чистую, и грязную свою сторону; ведь Вы не отвернетесь от меня за это, не побрезгаете моею грязью, но поможете снять ее с себя, очиститься? Я верю в это и поэтому взялся за дело «Посредника», и предлагаю себя на дело редакторства» (из письма П. И. Бирюкова от 9 июня 1885 г. АТБ).
384. В. Г. Черткову от 17 июня 1885 г.
385. Кн. Л. Д. Урусову.
1885 г. Июня 19? Я. П.
Получилъ 3-го дня ваше письмо, милый другъ, и очень ему обрадовался. Признаюсь вамъ, что меня напугало письмо вашего Михайлы его женѣ,1 въ которомъ онъ принялъ ваше временное нездоровье за страшное ухудшеніе. Соединивъ это извѣстіе съ вашимъ молчаніемъ, я захотѣлъ непремѣнно поскорѣе увидать васъ.2 Теперь же и мнѣ все нездоровится, и дѣла много, и я откладываю мою поѣздку къ вамъ до времени. — Порадовался я больше всего вашему участію въ нашемъ спорѣ. Это, что называется, den Nagel auf den Kopf getrof[f]en.3 — HО….. я послѣднее время все больше и больше убѣждаюсь въ томъ, что люди совершенно напрасно гордятся тѣмъ, что они имѣютъ преимущество передъ животными въ воображаемомъ дарѣ слова, т. е. способности сообщать свои и, слѣдовательно, понимать чужія мысли. Такого дара у всѣхъ людей вообще никогда не было и нѣтъ. И изрѣченіе дипломата, что слово дано людямъ для того, чтобы скрывать свои мысли, совсѣмъ не шутка, а ужасная правда. Я прибавилъ бы только еще то, что оно употребляется людьми для того же, для чего употребляется птицами — соловьями: для удовольствія сочетаній звуковъ и формальныхъ образовъ, для личнаго удовольствія, но никакъ не для сообщенія мыслей. Лучшій примѣръ есть ученіе Христа. Мысль ясно сообщена словами (какъ намъ кажется), мало того — проведена въ жизни — употреблено средство мимичности. И что же? Если бы ничего не было сказано Христомъ — результаты должны бы быть4 лучше5 по одной мимичности. Даръ слова былъ употребленъ весь на то, чтобы скрыть мысль. И цѣль, какъ вы знаете, очень хорошо достигнута. Очень можетъ быть, что и соловей какой нибудь, или кукушка просвистали или прокуковали какую нибудь мысль о томъ, какъ улучшить жизнь этихъ птицъ. Результаты тѣ же самые. И результаты моихъ и вашихъ логическихъ доводовъ развѣ не такіе же comme si l’on chantait.6 Да, начало всего слово: Слово святыня души, а не свистъ птицы. И слово это есть одно божество, которое мы знаемъ, и оно одно дѣлаетъ и претворяетъ міръ. Страшно только, когда смѣшаешь его съ словомъ — произведеніемъ гортани, языка и губъ человѣческихъ.
Такъ, какъ я писалъ вамъ въ началѣ письма, я думаю, когда я плохъ. Такъ я думалъ нынче утромъ, п[отому] ч[то] б[ылъ] плохъ. Но это — постыдное уныніе и близорукость мысли. Меня7 огорчаетъ то, что слово, сказанное Христомъ и за которое онъ умеръ, въ 1800 лѣтъ завладѣло такъ мало человѣчествомъ при моей жизни, тогда какъ я и не умеръ для него, и не жилъ; но дѣло въ томъ, завладѣваетъ ли оно людьми или нѣтъ. И по себѣ я чувствую, что завладѣваетъ. То же, чтò, мнѣ кажется, мало завладѣваетъ другими, это происходитъ отъ моей близорукости. Мнѣ 1800 лѣтъ — одна безконечно малая частичка времени кажется большою. И отъ того, что при моей жизни — мгновеніе въ 60 лѣтъ — я не вижу быстраго движенія впередъ того, чтò должно двигаться вѣчно, я отчаиваюсь. Вотъ къ этому-то я и писалъ вамъ, и вы какъ будто не согласились, что Христосъ запретилъ ученикамъ радоваться тому, что бѣсы имъ повинуются, а сказалъ: ищите только того, чтобы имена ваши были записаны на небесахъ. Т. е. повинуются или не повинуются, все равно. Не смотрите на результаты, a дѣлайте дѣло. Ненадеженъ для Ц[арства] Б[ожьяго] тотъ, кто, взявшись за соху, оглядывается.
Бродитъ у меня мысль пѣшкомъ пройтись и придти къ вамъ. Не знаю, исполню ли этотъ планъ, или пріѣду. Очень мнѣ хочется повидать васъ. Передайте мой поклонъ Княгинѣ и вашимъ. Наши васъ поминаютъ безпрестанно и вспоминаютъ съ любовью. Страховъ, к[оторый] у насъ,8 вамъ кланяется.
Печатается по автографу, хранящемуся в ГТМ. Впервые опубликовано
А. Е. Грузинским в «Вестнике Европы» 1915, 2, стр. 19—20. Датируется на основании пометки кн. Л. Д. Урусова: «В Дятькове 21 июня 1885 г.».
В данном письме Толстой отвечает на письмо кн. Урусова от 13 июня 1885 г. (из Дятькова), в котором последний писал: «Мне получшело, я немного отдышался здесь теплым смолистым воздухом и отпился парным молоком, да еще доктор молодой помог неожиданно настойкой из ландыша, которая прямо, несомненно, устранила удушья, приступавшие вместе с кашлем…. Я отсюда впился в Ваш спор с Самариным. Когда Самарин утверждает, что собственность есть свойство прирожденное человеку, то вся сила аргумента в слове прирожденное; поэтому мне хочется только спросить Самарина, что он разумеет под этим словом. Он должен определить точно и ясно, что такое природа человека и чем она управляется. Есть ли это понятие неизменное, косное, или подлежащее изменению, как всё сущее в природе. Чтобы решить этот вопрос надо спросить себя, чем была природа человека (т. е. как проявлялась она) прежде и
