ходит по рукам, не готова к печати и потому и к переводу. Когда она будет печататься (я думаю, в сборнике Юрьева),1 тогда пусть переводят, если думают, что это нужно.
Если будете в Москве или в наших странах, то заезжайте, милости просим; а приезжать из столь далека мне всегда страшно. Да и, право, не стоит.
Я очень порадовался вашей прекрасной статье о пьянстве.2
Не осудите за то, что насчет переводчика так неопределенно отвечаю. Так много таких предложений, так мне безразлично, как переведут и когда, так я раз навсегда решил не заботиться о судьбе написанного, и не интересуюсь ею, что иначе никак не могу ответить.
Печатается по машинописной копии. Впервые опубликовано в сборнике «Летописи», 12, стр. 45. Дата копии.
Петр Семенович Алексеев (1849—1913) — врач, автор ряда трудов по акушерству и книги «Первая помощь и уход за больными. Общедоступные сведения», М. 1885. Со второй половины 1880 г. составлял ряд брошюр и книг, посвященных борьбе с алкоголизмом. В 1889—1894 гг. состоял помощником врачебного инспектора в Чите, потом перевелся на ту же должность в Ригу, где и умер. По сведениям, полученным от вдовы П. С. Алексеева, подлинники писем Толстого к нему не сохранились.
Письмо, на которое отвечает Толстой, неизвестно.
1 Комедия Толстого «Плоды просвещения» была впервые опубликована в книге: «В память С. А. Юрьева. Сборник, изданный друзьями покойного», М. 1891. Сборник вышел в ноябре 1890 г.
2 См. прим. 5 к письму № 2. Рукопись книги П. С. Алексеева «О пьянстве», высланная автором из Читы П. И. Бирюкову 4 июня 1889 г. для издания, была Бирюковым прислана Толстому.
* 60. H. H. Ге (сыну).
1890 г. Апреля 9. Я. П.
Колечка, милый друг! Как же это может быть, чтобы я вас не любил. Во-первых, я вас люблю, как не велит любить Христос, — любящих нас и просто приятных нам; а во-вторых, люблю за то, что вы сотрудник, сотоварищ, единомышленник — и за это не хорошо любить; а в-третьих, главное, люблю для бога, для себя.
Чем ближе подхожу к концу1 этой жизни (а я чувствую совсем его близость), тем больше и больше выделяется для меня из всего, что я думал и чувствовал, из всего, что я исповедую, одно не только главное, но единственное, чем только можно жить и чем я живу теперь. Каждый день по многу и по многу раз я молюсь так: Отец мой на небе, свято для меня одно в мире — твое имя (т. е. сущность твоя), сущность же твоя — любовь. Ищу, желаю одного, чтобы пришло, установилось царство твое, царство любви. Какой? — Такой, чтобы, как на небе солнце, звезды, месяц ходят, заходят без столкновения, борьбы, так бы и здесь, в наших человеческих делах, всё бы совершалось с помощью любви. И дай мне жизни. Жизнь в том, чтобы участвовать в этом установлении твоего царства любви, сейчас, теперь, потому что в этом жизнь. И сделай так (или я желаю, чтобы было так), чтобы мои ошибки против любви (других нет), сделанные мною прежде, не мешали мне в этом, в жизни теперь; я же ошибки против любви других людей все изгоняю из своей памяти и сознания. И избавь меня (или боюсь же я) одного — это таких тяжелых положений раздражения, заблуждений, болезни, при которых нельзя или трудно участвовать в деле любви; от этого избавь, но пуще всего от злости — нелюбви во мне самом, в моем сердце.
Так я молюсь, разумеется всякий раз разными условиями жизни освещая молитву, и так стараюсь жить. И достигаю многого сравнительно с прежним. Учусь не осуждать, сейчас же перенестись в него, не сердиться на животных, на отсутствующих, воображаемых, не смеяться, учусь, главное, тому, чтобы не желать себе ничего, если можно, затем, чтобы очистить то место, которое должно наполниться любовью. И достигаю многого сравнительно. И с женой, и с Сережей, и с журналистами, и корреспондентами, и пьяными. И чем ближе к смерти, тем яснее вижу, что это одно дело нашей жизни, которое надо не переставая ставить выше всего. И дело огромное, бесконечное, оно включает в себе все, и само в себе носит доказательство истинности.
Ну, так вот, как же я могу не любить вас, и, простите, вникать в ваши рассуждения о волках. Знаю, что вы не волк и Чертков не волк, а все мы слабые, заблуждающиеся, текучие, как река, где глубокие и чистые, где мелкие и мутные.
То, что вы говорите о том, что в нашем положении наше дело есть первое отречение от богатства — правда. И непременно надо помогать друг другу, обличая. О себе я знаю, что я люблю, ищу в этом смысле обличения, люблю за него. И вас прошу сказать мне, как, вы думаете, мне бы в этом отношении надо поступать. Не бойтесь ошибиться, скажите, как думаете. Вы в этом отношении теперь видите ясно много такого, чего я не вижу.
Л. Т.
Печатается по копии М. Л. Толстой. Дата машинописной копии из AЧ подтверждается упоминанием этого письма под датой «9 апреля» в Списке В. Г. Черткова.
Ответ на письмо Ге с почтовым штемпелем «Плиски 4 апреля 1890», написанное в ответ на письма Толстого от 20 и 22 марта.
1 В копии М. Л. Толстой явная описка: отцу вместо: концу. Восстанавливаем по машинописной копии AЧ.
61. Х.-В. Л. Кантеру.
1890 г. Апреля 9. Я. П.
Письмо ваше мне очень было приятно. То, что вы думали о противлении злу, совершенно верно, как вы и сами знаете.
Иногда грустно думать, что наше общество находится в таком глубоком мраке, что нужны большие усилия — те самые, к[оторые] вы употребили и к[оторые] не многие способны сделать — чтобы вырваться, с одной стороны, из сетей формального ложного христианства, с другой — из революционного либерализма, владеющего печатью, и понять самые простые истины, вроде 2 × 2 = 4 , в области нравственной, т. е. что не нужно делать того самого зла, с кот[орым] борешься. Ведь всё это, кажущееся сложным, положение о непротивл[ении] злу и возражения против него сводятся к тому, что вместо того, чтобы понимать, что сказано: злом или насилием не противься злу или насилию, понимается (мне даже кажется нарочно), что сказано не противься злу, т. е. потакай злу, будь к нему равнодушен; тогда как противиться злу, бороться с ним есть единственная внешняя задача христианства, и что правило о непрот[ивлении] злу сказано, как правило, каким образом бороться со злом самым успешным образом. Сказано: вы привыкли бороться со злом насилием, отплатой. Это нехорошее, дурное средство. Самое лучшее средство — не отплатой, а добром. Вроде того, как если бы кто бился отворять дверь наружу, когда она отворяется внутрь, и знающий сказал бы: не туда толкайте, а сюда тяните. — Но ведь это так только в нашем очень культурно отсталом обществе. В Америке, н[а]п[ример], вопрос этот 50 л[ет] тому назад разработан со всех сторон, и совестно говорить про это, вроде того, как доказывать теперь Коперникову1 систему тем, к[оторые] бы ее оспаривали, как оспаривали Галилея.2 Если хотите, возьмите в редакции Газеты Гацука3 статью Балу4 (одну из многих) об этом предмете. Так с одной стороны, говорю, иногда грустно на наше невежество, а с другой — видишь пользу этого; тот, кто, как вы, сам своим усилием пробьет эту кору лжи и непонимания, тот имеет задатки более твердого понимания и всего того, что связано с этим положением, чем тот, кому бы это разжевали и в рот положили. —
5В одном вы только не правы, это в том, что вы робеете итти за рассуждением в вопросе о бешеных. В идее нельзя допускать ни малейшего компромиса. Компромис выйдет неизбежно в практике (как вы верно говорите), и потому тем меньше можно допустить компромис в теории. Если я хочу провести линию, близкую к математ[ической] прямой, я ни на секунду не должен допускать того, что прямая может быть не кратчайшее расстояние между двумя точками. Если я допущу, что бешеного можно запереть, то я должен допустить и то, что его должно убить. — А то что же он будет мучаться? Возьмите пример с бешеной собаки. И ее нельзя ни запереть, ни убить. — Если я допущу, что очень бешеного можно запереть, то и немного бешеного, то и меня, и вас можно и нужно окажется для кого-нибудь запереть. И не бойтесь, как вы испугались, рассуждать на этом пути. Если можно запирать, то будет то насилие, от к[оторого] теперь стонет мир — в России 100 т[ысяч] заключенных; а если нельзя, то что же будет такого страшного? То, что бешеный убьет меня, вас, мою дочь, вашу мать? Да что же тут такого страшного? Умереть мы все можем и должны. А дурного делать мы не должны. Но, во-первых, бешеные редко убивают; а если убивают, то ведь предмет, который надо жалеть, которому надо помогать, не я, которого может еще только убить бешеный, а он — наверное изуродованный, страдающий; и помогать надо ему, думать о нем. Если бы люди не позволяли себе для своей безопасности запирать и убивать тех бешеных и так называемых преступников, то они бы позаботились о том, чтобы не образовывались вновь бешеные и преступники. А то я знаю случай совершенно дикого человека, нищего 45 лет, к[оторый] бродяжил с дочерью и не ночевал зимой в избах и изнасильничал свою дочь; другой случай, мальчика 11 лет, убившего свою сестру 5 лет и сделавшего из ее жира свечу, чтобы при воровстве отворялись все запоры; третий случай, моего ученика школы, отданного в ученики, споенного средой, допившегося до болезни мозга, и, для спокойствия своих домашних и окружающих, отданного в сумашедший дом и там умершего;6 все мы знаем Скублинскую.7 Ну, и вот их всех посудят, потом запрут, чтобы они нам не мешали приготовлять еще таких же, и мы говорим, что жестоко бы было оставить их на воле. — Нет, если бы они были на воле, у нас не было бы диких людей, ходящих под проволоками телефонов, не было бы мальчиков, делающих свечи из жира сестер, не было бы допивающихся до бешенства токарей, не б[ыло] бы Скублинских.
Очень рад буду прочесть то, чтò вы напишете о моем рассказе.8 Я на-днях написал к нему послесловие, к[оторое] оказалось необходимым написать, так уж смело притворялись люди, что они не понимают того, что там написано.
В Москве есть
