А. В. Бурову.
1894 г. Февраля 23—25? Москва.
Милост[ивый] гос[ударь],
Вам, вероятно, известно уже, что мучимый в продолжение 2-х лет в том ужасном заведении,1 к[оторого] вы состоите начальником, Дрожжин умер от этих мучений. Причиной его страданий и смерти многие, но преимущественно вы, т[ак] к[ак] от вас исходили приказания о его мучениях. Знаю, как целым рядом обманов и заблуждений люди, находящиеся в одном положении с вами, приводятся незаметно к совершению самых ужасных злодейств, с убеждением, что они делают хотя тяжелое, но необходимое и потому полезное дело, поэтому не упрекаю и не осуждаю вас. Я не имею на это никакого права, т[ак] к[ак], вероятно, совершал и совершаю, не видя их значения, такие же, как и те ваши поступки, к[оторые] б[ыли] причиною смерти Дрожжина, но пишу, п[отому] ч[то] считаю это своею обязанностью перед богом. Будучи случайно поставлен в такие условия, в к[оторых] мне со стороны видно всё значение совершившегося дела, я считаю своею братскою обязанностью перед вами указать вам на значение вашей деятельности. Поступок, совершенный вами (и поступков таких, сколько мне известно, совершено вами сотни, и такие дела постоянно совершаются в вашем ужасном заведении), поступок ваш по отношению к Др[ожжину] один из самых ужасных грехов, которые только могут совершать люди. — Вы в страшных физических страданиях убили не только невинного, но святого человека, страдавшего за истину, за учение того, кого ваши же начальники и вы сами признаете богом. Вы думаете в своей душе и скажете, вероятно, что, делая то, что вы делали, вы исполняли закон службы и присяги, приказания высшего начальства, государя, к[оторому] вы не могли не повиноваться. Вы скажете это, но в глубине души, перед богом, вы знаете, что это неправда. Есть закон выше всех законов гражданских и военных, закон, незнанием к[оторого] действительно никто не может отговариваться, и есть начальство гораздо более высшее, чем все императоры в мире и от власти которого и обязанности повиноваться к[оторому] мы никогда не можем освободиться. И по этому закону вы не могли участвовать, а тем более руководить истязаниями и убийством невинного человека, поставленного виновным только за то, что он не хотел убивать и готовиться к убийству. Истязая и убивая этого человека, вы поступали прямо противно воли известного вам закона и против высшего начальства. И это вы в глубине души знали.2 Простите меня, пожалуйста, если письмо это огорчит вас. Я повторяю, что в мыслях не имею осуждать вас, а пишу только п[отому], ч[то] боюсь — молчание будет нарушением того самого высшего закона, к[оторому] мы все одинаково подлежим. Если я ясно и несомненно вижу ваше ужасное заблуждение, позволяющее вам продолжать служить вообще в военной службе и в особенности в том зверском учреждении, в к[отором] вы состоите начальником, то я не имею права молчать об этом перед вами и другими людьми, находящимися в таком же заблуждении, как и вы. От вас зависит сказать себе: с какого права он лезет учить меня, в таком духе осветить и продолжать свою вредную деятельность или подавить в себе то неприятное чувство, к[оторое] вызовет в вас это письмо, подумать перед богом, заглянуть в свою совесть и бросить то ужасное дело, к[оторым] вы заняты, каких бы это ни стоило вам лишений.
Братски любящий
Л. Т.
Печатается по автографу-черновику. На автографе рукой Д. П. Маковицкого надпись: «К Бурову, начальнику дисциплинарного батальона». Датируется на основании слов в письме к В. Г. Черткову от 26 февраля 1894 г.: «Теперь я чувствую потребность написать Бурову… и написал, но не послал еще».
Алексей Васильевич Буров — полковник. В 1892—1894 гг. был начальником дисциплинарного батальона в Воронеже и отличался особенно жестоким обращением с заключенными.
1 Товарищ Дрожжина Н. Т. Изюмченко, одновременно с ним отбывавший наказание в Воронежском дисциплинарном батальоне, составил записки, в которых обрисовал фигуру начальника батальона Бурова, занятия заключенных и режим этого «зверского учреждения». См. «В дисциплинарном батальоне. Записки Н. Т. Изюмченко», опубликованные в Англии под ред. В. Г. Черткова «Свободным словом», № 97, Crhistchurch, 1905.
2 Зачеркнуто: Отговариваться тем, что вы, убивая невинного человека, исполняли приказание высшего, так же не действительно, как была бы отговорка низшего чина, поступившего противно закону и приказанию фельдмаршала, п[отому] ч[то] ему это приказал ефрейтор.
* 56. О. Б. Рихтеру.
1894 г. Февраля 23—25?. Москва.
М[илостивый] г[осударь].
Пишу вам о деле детей Хилковой,* отнятых1 у матери противно всем законам божеским и человеческим и с жестокостью, свойственной только каким-нибудь диким курдам или зулусам. Описывать этого дела я не стану. Ваша совесть, вероятно, не переставая напоминает вам об этом зверстве и вашем участии2 в нем.*
Прежде всего скажу о том, по какому праву и с какою целью я пишу вам об этом. Право мое вытекает из сознаваемой мною обязанности перед богом указывать людям на те преступления, к[оторые] они совершают вследствие ложных условий, в к[оторых] они находятся, не понимая их; цель моя состоит в том, чтобы помочь вам избавиться от того ужасного зла, в к[отором] вы запутались, и помешать — сколько это будет в моих силах — повторению таких зверств, как то, кот[орое] совершилось над Хилковым и, главное, его женою.
Печатается по автографу-черновику. На автографе надпись рукой В. Г. Черткова: «Начало предполагавшегося письма к ген. Рихтеру о деле Хилковых». Датируется на том же основании, как и письмо № 55. Письмо осталось неоконченным и не было послано.
Оттон Борисович Рихтер (1830—1908) — генерал-адъютант, член Государственного совета, заведующий делами «Комиссии по принятию прошений и жалоб, на высочайшее имя приносимых».
1 При словах, отмеченных звездочками, в автографе — рукой Толстого: пропустить.
2 Рихтер знал от Е. И. Чертковой истинное положение дела и всю его закулисную сторону, но стоял на стороне Ю. П. Хилковой.
57. В. Г. Черткову от 26 февраля.
58. Л. Л. и Т. Л. Толстым.
1894 г. Февраля 26. Москва.
Сейчас едут все куда-то на вечер. И все наряжаются и Сашу и Ваню1 завивает Теодор.2 Всё это очень весело. Мне было очень больно видеть Ваню завитым и Сашу разряженною. Одно спасенье, что душа человеч[еская] герметически закупорена и защищена от порчи. — Теперь все там на этом вечере, а мы одни с Машей дома: она усердно работает, переписывает записки Хилкова (прекрасные) и письма разбирает. А я сейчас сидел один наверху и читал книги и статьи, привезенные Гальпериным.3 В 4 часа проводил H. Н. Ге4 на жел[езную] дорогу. Они едут вместе весело, Касаткин,5 Пастернак,6 Левитан.7 Я, кажется, без тебя, Таня, обидел Касаткина, высказав ему очень откровенно неодобрение его картине «паровая конка».8 Очень мне уж стало противно искусство для забавы. —
Нынче получил вашу телеграмму9 о Brissaut или Brissot с уведомлением, что вы остаетесь indéfiniment,10 и письмо,11 в котором обещаете приехать на днях. Пожалуйста, милые мои, не торопитесь решать и изменять положение, не отдавайтесь настроению — особенно ты, Лева, а делай поправку того, что представляется под известным настроением. — Если Briss…, то Briss… Я скорее поверил бы врачу нервных болезней, чем Potain, разумеется независимо от личности, доверия, которое она внушает. — Сейчас перервали меня и наше одиночество три Иваныча Посредника: П[авел], И[ван] и Е[вгений].12 — Я ничего еще толком не начал — Тулон кончил, — но хочется многого и думается, что не надо ничего писать. А надо больше заниматься тем художественным произведением, к[оторое] составляет жизнь каждого из нас, прикладывая всё внимание и усилие на то, чтобы не было в ней никаких ошибок ни колорита, ни перспективы, ни, главное, отсутствия содержания. Этого же и вам желаю, милые друзья дети.
Л. Т.
Опубликовано впервые: небольшой отрывок в Б, Ш, стр. 375, и полностью в журнале «Современные записки», Париж, 1928, XXXVI, стр. 201—202. Датируется по почтовому штемпелю отправления: «Москва, 26 февраля 1894».
1 Младшие дети Толстого.
2 Теодор — модный московский парикмахер.
3 Илья Данилович Гальперин-Каминский. См. письмо № 82.
4 Николай Николаевич Ге, художник: он повез свою картину «Распятие» на передвижную выставку картин в Петербурге. См. письмо № 80.
5 Николай Алексеевич Касаткин (1859—1930), художник, с 1898 г. академик живописи, участник передвижных выставок; в 1925 г. получил звание Народного художника республики. См. т. 50, стр. 273.
6 Леонид Осипович Пастернак (1862—1945), художник, с 1908 г. академик живописи. См. т. 54, стр. 470—471.
7 Исаак Ильич Левитан (1861—1900), художник-пейзажист. См. статью А. С. Пругавина «Толстой и Левитан» («Русские ведомости» 1911, № 157), перепечатанную в «Сборнике воспоминаний о Л. Н. Толстом», изд. «Златоцвет», М. 1911, стр. 12—16.
8 Имеется в виду картина Н. А. Касаткина, выставленная в 1894 г. в Москве на XXII передвижной выставке, «Трамвай пришел!».
9 От 25 февраля
10 [на неопределенное время,]
11 От 20 февраля.
12 Павел Иванович Бирюков, Иван Иванович Горбунов-Посадов и Евгений Иванович Попов.
59. А. А. Толстой.
1894 г. Февраля 28. Москва.
Простите меня, пожалуйста, совсем простите, дорогой, старый друг Alexandrine, что не писал вам.1 Спасибо англичанину или англичанке, кот[орых] письмо попало к вам и вызвало ваше письмо, а ваше письмо вызвало мое раскаяние и радостное воспоминание о моей дружбе к вам. — Смягчающие мою вину обстоятельства те, что мне много хочется сделать до смерти, и я уже начинаю теряться, как человек, к[оторый] знает, что он всего не захватит и не донесет, и не знает, что выбрать, потому что много очень и личных, и письменных сношений с людьми, и потом я становлюсь слаб и стар. Я только по этому вашему письму понял положение Sophie2 и узнал про вашу болезнь. Неужели вы опять проедете так, что нельзя будет вас увидать? Теперь уж, вероятно, последний раз. Я бы выехал к вам навстречу, чтобы проехать с вами сколько-нибудь. У нас всё по-старому, не скажу, чтобы по-хорошему. Чем дольше живу и чем ближе к смерти, тем несомненнее для меня неправда нашей богатой жизни, и не могу не страдать от этого. Но живем дружно. Еще горе большое для жены — это болезнь самого близкого мне по духу сына Левы. Он теперь в Париже. Таня поехала туда к нему и, вероятно, скоро привезет его. Болезнь изнурительная, желудочная, называют ее нейрастенией. Я говорю, что Соня больше страдает о сыне, п[отому] ч[то], странно сказать, я не боюсь его потерять физически, как никогда не боюсь ни за кого, кого люблю, а боюсь потерять духовно, как я терял и теряю беспрестанно столь многих. Духовно же он со мной, и я ли, он ли раньше умрет, я знаю, что мы вместе, и вместе там, где нет смерти.
Целую вас, если позволяете,
