держится существующего порядка, то большинство это всегда подавит то меньшинство, к[оторое] противодействует существующему порядку, как это и было до сих пор, и существующий порядок не разрушится, и бояться за него нечего — пострадают только люди, противящиеся этому порядку, порядок же будет продолжаться. Если же при этом разрушается существующий порядок, не доказывает ли это только то, что порядок этот ложный, противен воле бога и потому подлежит уничтожению. Если же все люди, как сказано у пророка, будут научены богом и потому будут следовать закону его, то существующий порядок разрушится и наступит новый, лучший порядок, при котором копья перекуют на серпы и мечи на орала. Несогласие между волею бога и существующим порядком доказывает только то, что между волею бога и существующим порядком полное несогласие и происходит борьба. Тысячелетия уже идет эта борьба между законами божьими и человеческими, между любовью и ненавистью, и безостановочно, с каждым веком, с каждым годом, каждым днем и часом, свет побеждает тьму и люди всё более и более приближаются к идеалу, указанному всеми пророками, Христом и нашим сердцем, и исход борьбы несомненен.
Но как ни очевидно в наше время приближение торжества истины, не внешние цели руководят деятельностью христианина: христианин не участвует в деятельности правительства и не подчиняется ему, не платит подати, не участвует в управлении, в судах, в государственной религии, в войске не потому, что он хочет разрушить что-либо и установить какой-либо новый порядок, а только п[отому], ч[то] он следует тому, что ему повелено от Того, кто послал его в жизнь, твердо веруя в то, что [ничего] кроме блага себе и всему миру от этого следования быть не может.
Л. Т.
26 ок[тября].
Письмо это, писавшееся в несколько приемов, с 17 по 26 октября, и сохранившееся в четырех последовательных редакциях, не было отправлено адресату, а было переработано в статью под названием «Об отношении к государству» и послано для напечатания в лондонскую газету «Daily Chronicle». Печатается последняя (четвертая) редакция письма, переработанного потом в статью, с датой 26 октября.
Ч. Н. Фойстер обратился к Толстому с письмом из Лондона от 9 сентября н. ст. 1894 г., в котором писал, что прочитанная им в газете «Daily Chronicle» статья Толстого «Христианство и патриотизм» вызвала в нем «настоящий энтузиазм», и он старается следовать выраженным в ней мыслям, но не понимает только того, как можно обойтись без правительства, и потому просит Толстого объяснить ему этот пункт своего учения.
* 270. Л. Л. Толстому.
1894 г. Октября 29. Я. П.
Вчера получили твое письмо Маше, дорогой Лева, и я очень почувствовал тебя, твою внутреннюю жизнь, и мне стало жалко и радостно за тебя.
Болезнь многому научила тебя, но далеко еще не всему, и если проживешь здоровый, и даже больной, еще 50 лет, всё будешь учиться и всё всего не узнаешь. Это я по себе чувствую и, несмотря на то, что это une vérité de Mr. de la Paillisse,1 не боюсь сказать это, потому что каждый не день, а иногда и день, а то неделя, месяц, год, узнаю всё новое и самое нужное и радостное.
Ты хорошо говоришь, что — настоящего в жизни: служение истине, — оно же любовь (тут слово у тебя, которое мы не разберем), но неверно говоришь, что для служения нужны внешние силы. Это неправда, здоровья и внешних сил не нужно. Этим-то и поразительна для меня благость и мудрость бога, что он дал нам возможность блага, независимо от всех каких бы то ни было материальных условий. Нам дана возможность духовной жизни, духовного совершенствования, увеличения в себе любви, приближения к богу (эта деятельность всегда неизбежно совпадает с служением истине: воздействие на людей так же неизбежно, как тень от предмета) — дана эта возможность, ничем не могущая быть остановленной. Только надо верить в эту духовную жизнь, перенести в нее всю свою энергию. Это как крылья у птицы. Жить можно и должно всей материальной жизнью, работая в ней; но как только препятствие, так развернуть крылья и верить в них и лететь. И эта духовная жизнь всегда свободна, всегда радостна, всегда плодотворна.
Так вот тебе на пути жизни стала болезнь — раскрывай крылья и смело пускайся в жизнь духовную: увеличения любви, приближения к богу, и увидишь, что это-то жизнь истинная, — что ты напрасно мучаешься ходить на своих птичьих ногах, когда тебе, как и всем нам, даны крылья.
Еще я хотел спросить тебя: веришь ли ты в бога? — В какого? — ты спросишь. — В такого, по воле которого существует всё, что существует, и существует так, как существует, и, главное, явился ты с своей разумной, любовной, бессмертной душой, заключенной на время в этом теле.
Не может же быть, чтобы эта душа за тем была заключена в тело (всё равно: тело, в котором выработалась душа, как говорят материалисты) для того, чтобы ее поманить жизнью, наслаждениями, помучать и страданиями, и неосуществимыми желаниями, вырвать из этого тела или затушить в этом теле, противно всем требованиям этой души и разума. Ни на чем это так не видно, как именно на больном человеке. Никакие рассуждения о премудрости устройства небесных тел или микроскопических животных не убеждает так в существовании бога, как бессмысленные для нас страдания людей, детей, старух, Аг[афьи] Мих[айловны]2 и, особенно, наши. Очевидно, что не de gaité decoeur3 посланы люди в рудники и оттуда вытаскивают какие-то черные камни, и не сдуру вертятся все эти колеса и пыхтят паровики на заводе, хотя я и не знаю, что там работают. То, что я не знаю, никак не доказывает мне, что всё это делается сдуру: напротив, я уверен, что если так мучаются, напрягаются люди, то тут есть смысл и есть хозяин. То же и с жизнью мира, в особенности когда я вижу и, еще лучше, чувствую кажущиеся мне бесцельными страдания.
Так вот, тот, кто не только знает, для чего всё это делается, но сам сделал и делает то, что делается, вот это бог. И вот в этого-то веришь ли ты?
Надо верить в такого бога, и хорошо верить в такого бога. Такому богу можно молиться, разумеется не о том, чтобы изменилось что-нибудь в материальном мире, чтоб прошла болезнь, не пришла бы смерть и т. п., а можно молиться о том, чтобы он помог познавать и исполнять волю его, чтоб он приблизил меня к себе, чтоб он помог откинуть то, что отделяет меня от него. «Приди и вселися в ны», как говорится в прекрасной молитве. И не только можно молиться такому богу, но должно молиться беспрестанно, как говорит Христос, постоянно чувствовать себя перед ним, или, скорее, его чувствовать в себе.
Хотелось бы, чтоб то, что я пишу, — когда пишешь или говоришь, сейчас всё делается холодным рассудительством, — хоть отчасти так же жизненно было принято тобою, как я чувствую то, что пишу. Твоя болезнь стирает то различие лет, которое есть между нами, и, судя по твоему письму, я думаю, что ты поймешь хоть отчасти меня.
Мы живем хорошо, здоровы. Я ничего не пишу, но не тягощусь этой внешней праздностью.
Ну, прощай пока. До свиданья. Целую мама и детей.
Л. Т.
Печатается по листам 157—160 копировальной книги. Дата устанавливается на основании места письма в копировальной книге (перед письмом к Русанову от 3 ноября 1894 г.) и слов в письме к С. А. Толстой от 30 октября 1894 г.: «Леве я вчера писал».
Письмо Толстого вызвано письмом Л. Л. Толстого к сестре Марье Львовне, о котором мы знаем только по записи в Дневнике от 30 октября.
1 [Истина господина де ла Палиса], в смысле: избитая истина. Ла Палис — герои старинной французской народной песенки, имя которого вошло в поговорку.
2 Агафья Михайловна (1812—1896), бывшая крепостная, горничная бабушки Толстого Пелагеи Николаевны.
3 [по собственной охоте]
* 271. Ф. Ф. Тищенко.
1894 г. Октября 28—31. Я. П.
Сейчас вновь перечел ваш рассказ, и очень внимательно. Вся его первая часть совершенно невозможна. Всё это так неестественно, преувеличено и выдумано, что ни одна редакция, по моему мнению, не решится его напечатать. Судья, берущий взятки чаем и виноградом, кот[орый] он с жадностью поедает с своей женой, становой с тесаком на боку, признания станового и судьи друг другу во взятках, давание купцами 10 т[ысяч] судье для того, чтобы не платить по векселям, и т. п. неверные и1 очевидно в одном умышленно мрачном свете выставляемые и выдуманные события и подробности делают всю эту часть невозможною. Такая же выдуманность и преувеличенность, подрывающие доверие читателя, есть и в допросе станового. Хороши только описания заседания у судьи и, в особенности, мирового съезда. Эта картина очень хороша, но пока до нее дойдет читатель, он потеряет уже всё доверие к описываемому. — В таком виде посылать рассказ ни в Вестник Европы, ни в какую другую редакцию невозможно, и потому возвращаю вам его.
Знаю, что это письмо мое будет вам очень не только неприятно, но и тяжело, но что же мне было делать? Лучше сказать правду. У вас есть способность писать, но нет строго критического отношения к себе и потому терпения перерабатывать. Пожалуйста же, не сердитесь на меня и верьте искреннему расположению к вам и желанию вам истинного блага. Как и во всех делах, «тише едешь, дальше будешь». Гораздо выгоднее, даже в материальном отношении, — если вы уже непременно хотите зарабатывать хлеб этой опасной для души литературной работой, — подвергнуть свою работу самой строгой своей критике, не скучая этим, переделать ее 10, 20, 30 раз, откинуть всё лишнее, очистить до конца, и тогда только отдать ее в печать. Тогда устанавливается репутация и можно добывать и этим опасным путем средства к жизни, и гораздо легче, чем писать кое-как и много. Придумать, как исправить этот рассказ, вы должны сами, но мне казалось бы, что надо вот как сделать: начать прямо с вымазанных ворот и вкратце рассказать, кто и зачем их вымазал, и потом допрос, суд у судьи и в съезде. Центр тяжести и смысл рассказа в самоуверенном, жестоком пренебрежении развратных и праздных господ к трудящемуся и смиренному народу и фарисейство мнимой справедливости на суде. И это хорошо выставляется в последних главах. Их надо еще подчистить, усилить, а остальное рассказать только настолько, насколько нужно для понимания суда. Так бы я сделал.
Ну прощайте, так не сердитесь. Желаю вам не литературного успеха, а того
