ли я чем-нибудь служить вам? Я бы очень рад был, если бы мог чем-нибудь служить вам.
Любящий вас Л. Толстой.
12 дек. 95, Москва.
Печатается по листам 16 и 17 копировальной книги. Впервые опубликовано (отрывок) в журнале «Единение» 1916, 1, стр. 7.
1 Бирюков.
2 Зачеркнуто: Германии
* 241. Д. Л. Иванову.
1895 г. Декабря 12. Москва.
Очень вам благодарен, уважаемый Дм[итрий] Льв[ович], за присылку мне в высшей степени интересных фотографий. Очень может быть, что они мне нужны будут для моей работы.1 Я воспользуюсь вашим любезным разрешением снять копии с тех, которые должны быть возвращены, и потому еще не возвращаю их.
Еще раз очень благодарю вас и прошу принять уверение в моем совершенном уважении.
Лев Толстой.
12 дек. 95. Москва.
Печатается по листу 21 копировальной книги.
Дмитрий Львович Иванов (р. 1846 — ум. после 1913) — бывший студент Московского университета. В 1866 г. был арестован в связи с делом Каракозова, заключен в Петропавловскую крепость и приговорен к ссылке в Сибирь на поселение. Ссылка ему была заменена отдачей в военную службу рядовым. Будучи произведен в офицеры, в 1873 г. вышел в отставку, поступил в Горный институт и окончил его в 1878 г. Впоследствии геолог и автор многочисленных работ, в том числе геологических изысканий на постройке Уссурийской ж. д. С Толстым знаком не был.
Иванов прислал Толстому 15 фотографий при письме от 2 декабря 1895 г., в котором писал: «Глубокоуважаемый Лев Николаевич. Прочитал в газетах, что Вы пишете новую повесть и что Вам довелось сесть за изучение материалов о жизни и работах каторжников на Сахалине. Я знаю, что таких материалов, к сожалению, немного. В моих руках есть несколько фотографий, сделанных на Сахалине в 1889 г. Если сообщение о Вашем новом труде верно, то, быть может, Вы найдете полезным просмотреть эти фотографии». При этом Иванов просил часть из них, по миновании надобности, вернуть обратно.
1 Имеется в виду роман «Воскресение», работу над которым Толстой тогда временно оставил.
242. А. А. Шкарвану.
1895 г. Декабря 16. Москва.
Дорогой Шкарван,
Я очень виноват перед вами за то, что, получив ваше письмо и записки,1 так долго не отвечал вам. Старость, не столько вследствие слабости, сколько вследствие очень усложнившейся жизни, что я особенно чувствую в городе, делает, что времени становится всё меньше. Пожалуйста, извините меня.
Ваши записки в высшей степени интересны и важны. Я с умилением и большой духовной радостью читал их. Такое же впечатление они производят и на других. Немецкий дневник доктора2 (очень интересный) переведен, записки же переписываются. Чертков здесь, и я ему передал их. Одно, что в высшей степени любопытно и вместе с тем непонятно, это — отношения ваши с графиней М.3 Что ее привлекло к вам и что оттолкнуло? Не пишите про это, если какое-нибудь чувство мешает вам это сделать. Ваши записки еще особенно тронули меня, пот[ому] что теперь в Москве сидит в военном госпитале, в отделении душевно-больных, наш молодой друг Суллержицкий, бывший художник, так же, как вы, отказавшийся от военной службы. Замечательно, что отношение к нему властей, и его к ним, почти то же в России, как и в Австрии.4 Он написал свои записки во время своего ареста, и я спрошу у моих друзей экземпляр их и пришлю вам. Поразительно, несмотря на различие положений и характеров, единство внутреннего состояния: душевных движений. Известие о том, что вы не освобождены совсем, а что вам предстоит опять служба или борьба, очень поразило и огорчило меня. Пожалуйста, простите меня, если то, что я скажу вам, покажется вам неприятным, но мне нужно это сказать вам; именно то, что если бы вы в предстоящем вам решении поступить или не поступить на службу избрали бы первое, то уважение и любовь моя и всех наших друзей ни на волос бы не уменьшилась. Во мне же лично есть одна сторона души, та, к[оторая] просто по-человечески любит вас, как брата, эта сторона души очень бы обрадовалась, узнав, что ей не предстоит страдать за вас, когда вас опять станут мучить. Я уверен, что все эти соображения весят очень мало для людей, решающих в своем сознании те вопросы, кот[орые] вам приходится решать, но мне хотелось снять с весов и эти маленькие тяжести, кот[орые] в такие минуты, когда весы колеблются, могут человеческими соображениями нарушать решение божеское. — Прощайте пока, братски любящий вас
Лев Толстой.
16 декабря 1895.
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в отделе рукописей Национального музея в Праге. Впервые опубликовано в ПТС, II, № 434, стр. 171.
1 Шкарван прислал Толстому при письме и свои записки: «Почему нельзя служить военным врачом». Это письмо и записки Шкарвана впоследствии вошли в его книгу «Мой отказ от военной службы. Записки военного врача», изд. «Свободное слово», Крайстчерч, 1898.
2 «Немецкий дневник доктора», переведенный, повидимому, для рукописного журнала «Архив Л. Н. Толстого», не был помещен в нем и остался неизвестным.
3 Графиней Маццукелли. См. письмо к Шкарвану от 2 мая 1896 г. (т. 69, № 76).
4 Постановлением военно-врачебной комиссии от 25 октября 1895 г. Шкарван был признан негодным для военной службы, и дело его кончилось сначала только отнятием докторского диплома; но в декабре постановление комиссии было отменено и Шкарвану предоставили лишь годовой отпуск, по окончании которого он снова должен был быть призван на военную службу.
* 243. С. И. Танееву.
1895 г. Декабря 16—18. Москва.
Очень благодарен г-м Чехам1 за их предложение. Лучше бы всего было, если бы они приехали во вторник обедать в 5. Если поезд их идет поздно, то они могли бы играть до2 обеда, если же рано, то, приехав в 3 или около этого, — до обеда. Надеюсь, что вы тоже приедете. Дружески жму вам руку.
Л. Толстой.
На оборотной стороне секретки: Сергею Ивановичу Танееву.
Датируется на основании упоминания о предполагаемом посещении Толстого чешским квартетом, которое состоялось во вторник 19 декабря 1895 г.
Сергей Иванович Танеев (1856—1915) — композитор, профессор Московской консерватории. См. т. 53, стр. 450.
1 См. письмо № 249.
2 Слово: до зачеркнуто и вместо него рукой С. А. Толстой надписано после
* 244. Ф. А. Желтову.
1895 г. Декабря 18. Москва.
181 декабря 95. Москва.
Дорогой Федор Алексеевич,
Как только получил ваше письмо, так тотчас хотел вам отвечать, так как имею очень определенные мысли о том вопросе, кот[орый] занимает вас; но отчасти нездоровье, отчасти суета жизни и занятия до сих пор задержали меня. О воспитании я думал очень много. И бывают вопросы, в кот[орых] приходишь к выводам сомнительным, и бывают вопросы, в кот[орых] выводы, к кот[орым] пришел, окончательные, и чувствуешь себя не в состоянии ни изменить их, ни прибавить к ним что-либо: таковы выводы, к к[оторым] я пришел, о воспитании. Они следующие: Воспитание представляется сложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было. Если же поймем, что воспитывать других мы можем только через себя, воспитывая себя, то упраздняется вопрос о воспитании и остается один вопрос жизни: как надо самому жить? Я не знаю ни одного действия воспитания детей, кот[орое] не включало бы и воспитания себя. Как одевать, как кормить, как класть спать, как учить детей? Точно так же, как себя. Если отец, мать, одеваются, едят, спят умеренно и работают, и учатся, то и дети будут то же делать. Два2 правила я бы дал для воспитания: самому не только жить хорошо, но работать над собой, постоянно совершенствуясь, и ничего не скрывать из своей жизни от детей. Лучше, чтобы дети знали про слабые стороны своих родителей, чем то, чтобы они чувствовали, что есть у их родителей скрытая от них жизнь и есть показная. Все трудности воспитания вытекают от того, что родители, не только не исправляясь от своих недостатков, но даже не признавая их недостатками, оправдывая их в себе, хотят не видеть эти недостатки в детях. В этом вся трудность и вся борьба с детьми. Дети нравственно гораздо проницательнее взрослых, и они — часто не выказывая и даже не сознавая этого — видят не только недостатки родителей, но и худший из всех недостатков — лицемерие родителей, и теряют к ним уважение и интерес ко всем их поучениям. Лицемерие родителей при воспитании детей есть самое обычное явление, и дети чутки и замечают его сейчас же и отвращаются и развращаются. Правда есть первое, главное условие действенности духовного влияния, и потому она есть первое условие воспитания. А чтоб не страшно было показать детям всю правду своей жизни, надо сделать свою жизнь хорошей или хоть менее дурной. И потому воспитание других включается в воспитание себя, и другого ничего не нужно. Любящий вас
Л. Толстой.
Ответ на письмо Желтова от 19 октября 1895 г., в котором он ставил несколько вопросов о воспитании детей.
1 Переправлено из: 15
2 Переправлено из: одно
* 245. Л. Л. Толстому.
1895 г. Декабря 18. Москва.
Давно не писал тебе, милый Лева, и, несмотря на то, что ты часто пишешь, спасибо тебе, соскучился о тебе. Ты пишешь, что тебе одиноко перед праздниками, я очень понимаю это, но тут же пишешь, что у тебя есть друзья, тебя любят, — это очень радостно. Вчера был Поша у Суллера1 — ты знаешь, что он отказался от воен[ной] службы и его держат на испытании в психиатрическом отделении военного госпиталя. Так, вчера его заперли — прежде он был на свободе и общался с своими всё такими же, как он, здоровыми товарищами — и ему стало грустно, но не надолго; все эти его товарищи солдаты, с кот[орыми] он сдружился, учил их, все пришли к его двери, все выражали ему такую любовь, что он не только утешился, но почувствовал себя счастливым взаперти. Он очень просто, добро несет свое положение, но страшно за него. — У нас в доме всё хорошо. С мальчиками, в особенности с Андр[юшей], я сблизился. Он даже стал ходить ко мне в комнату, как ты ходил — поговорить. В нем большая слабость, но очень много добродушия, так что я очень рад, что его полюбил. Вчера он уехал, жалко его.2 Но пути, кот[орым] идут люди всё к одной и той же цели, все различны. С мама у меня самые радостные, близкие, откровенные отношения. Это нас обоих очень радует. Хочется мне писать много, но не позволяю себе ничего другого, кроме того, что я начал в форме катехизиса, теперь просто, без вопр[осов] и отв[етов]. Девочки
