Христианское учение говорит каждому отдельному человеку, что жизнь его, если он признает свою жизнь своею и целью ее — мирское благо своей личности или личностей других людей, не может иметь никакого разумного смысла, потому что благо это, поставленное целью жизни, никогда не может быть достигнуто, потому что, во-первых, все существа стремятся к благам мирской жизни и блага эти приобретаются всегда одними существами в ущерб других, так что каждый отдельный человек не только не может получить желаемого блага, но, по всем вероятиям, должен даже испытать в борьбе за эти недостигнутые блага еще много ненужных страданий; во-вторых, потому что если человек и приобретает мирские блага, то, чем больше он приобретает их, тем меньше они удовлетворяют его и тем больше он желает новых; в-третьих, главное, потому что, чем дольше живет человек, тем неизбежнее наступают для него старость, болезни и, наконец, смерть, уничтожающая возможность какого-либо мирского блага.
Так что если человек считает свою жизнь своею и целью ее — мирское благо, свое или других людей, то жизнь эта не может иметь для него никакого разумного смысла. Разумный смысл жизнь получает только тогда, когда человек понимает, что признание своей жизни своею и целью ее — мирское благо личности, своей или других людей, — есть заблуждение и что жизнь человека принадлежит не ему, получившему эту жизнь от кого-то, но тому, кто произвел эту жизнь, а потому и цель ее должна состоять не в достижении блага своего или других людей, а только в исполнении воли того, кто произвел ее. Только при таком понимании жизни она получает разумный смысл, и цель ее, состоящая в исполнении воли бога, становится достижимой, и, главное, только при таком понимании становится ясно определенною деятельность человека, и он не подлежит уже неизбежным при прежнем понимании отчаянию и страданиям.
Мир и я в нем, — говорит себе такой человек, — мы существуем по воле бога. Мира всего и моего отношения к нему я не могу знать, но то, что хочет от меня бог, пославший меня в этот бесконечный по времени и пространству и потому недоступный моему пониманию мир, я могу знать, потому что это открыто мне и в предании, т. е. в совокупном разуме прежде меня живших лучших людей мира, и в моем разуме, и в моем сердце, т. е. в стремлении всего моего существа.
В предании, совокупности мудрости всех лучших людей, живших до меня, мне сказано то, что я должен поступать с другими так, как хотел бы, чтобы другие поступали со мною; разум мой говорит мне, что наибольшее благо людей возможно только тогда, когда все люди будут поступать так же.
Сердце мое спокойно и радостно только тогда, когда я отдаюсь чувству любви к людям, требующему того же. И не только я могу знать, что мне надо делать, но могу знать и знаю то дело, для которого нужна и определена моя деятельность.
Всего дела божия, того, для чего существует и живет мир, я не могу постигнуть, но совершающееся в этом мире дело божье, в котором я участвую своей жизнью, доступно мне. Дело это есть уничтожение раздора и борьбы между людьми и другими существами и установление между ними наибольшего единения, согласия в любви; дело это есть осуществление того, что обещали еврейские пророки, говоря, что наступит время, когда все люди будут научены истине, перекуют копья на серпы и мечи на орала и лев будет лежать с ягненком.
Так что человек христианского понимания не только знает то, как ему надо поступать в жизни, но знает и то, что ему надо делать.
Ему надо делать то, что содействует установлению царства божия в мире. Для того же, чтобы делать это, человеку нужно исполнять внутренние требования воли бога, т. е. поступать любовно с другими так, как бы он хотел, чтобы поступали с ним. Так что внутренние требования души человека сходятся с тою внешнею целью жизни, которая поставлена перед ним.
Человек, по христианскому учению, есть работник бога. Работник не знает всего дела хозяина, но ему открыта та ближайшая цель, которая достигается его работой, и даны определенные указания о том, что он должен делать, в особенности даны ясные указания о том, чего он не должен делать, чтобы не противодействовать той цели, для достижения которой он послан на работу. В остальном же ему предоставлена полная свобода. И потому для человека, усвоившего христианское понимание жизни, совершенно ясен и разумен смысл его жизни, и не может быть ни минуты колебания о том, как ему надо поступать в жизни и что ему следует и, главное, чего не следует делать для того, чтобы исполнить назначение своей жизни.
И тут-то, при таком для человека христианского понимания; ясном, несомненном с двух сторон указании того, в чем состоит смысл и цель человеческой жизни, и как человек должен поступать, и что делать и чего не делать, и являются люди, называющие себя христианами, которые решают, что в таких-то и таких-то случаях человек должен отступать от данного ему закона бога и указания общего дела жизни и поступать противно и данному закону и общему делу жизни, потому что, по их умозаключениям, последствия поступков, совершенных по данному богом закону, могут быть невыгодны или неудобны для людей.
По данному и в предании, и в разуме, и в сердце закону человек должен поступать всегда с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним; должен содействовать установлению между существами любви и единения; по решению же этих дальновидных людей, человек должен, пока еще исполнение закона, по их мнению, преждевременно, насиловать, лишать свободы, убивать людей и этим содействовать не любовному единению, а раздражению и озлоблению людей. Вроде того, как если бы приставленный к определенной работе каменщик, знающий, что он участвует вместе с другими в постройке дома, и получивший ясное и несомненное распоряжение от самого хозяина о том, что ему надо выкладывать стену, получил бы приказание от таких же, как он, каменщиков, не знающих, как и он, общего плана постройки и того, что полезно для общего блага, о том, чтобы перестать выкладывать свою стену, а раскидывать работу других.
Удивительное заблуждение! Существо, нынче дышащее и завтра исчезающее, которому дан один определенный, несомненный закон, как ему прожить свой короткий срок, это существо воображает себе, что он знает то, что нужно и полезно и своевременно всем людям, всему миру, тому миру, который, не переставая, движется, развивается, и во имя этой воображаемой каждым по-своему пользы предписывает себе и другим на время отступать от данного ему и всем людям несомненного закона и не поступать со всеми так, как бы он хотел, чтобы поступали с ним, не вносить в мир любовь, а насиловать, лишать свободы, казнить, убивать, вносить в мир озлобление тогда, когда мы найдем, что это нужно. И предписывает поступать так, зная, что самые ужасные жестокости, мучения, убийства людей, от инквизиций и казней и ужасов всех революций до теперешних зверств анархистов и избиения их, происходили и происходят только потому, что люди предполагают, что они знают то, что нужно людям и миру; зная, что в каждый данный момент всегда есть две противоположные партии, из которых каждая утверждает, что надо употреблять насилие против противуположной: государственники против анархистов, анархисты против государственников, англичане против американцев, американцы против англичан, немцы против англичан, англичане против немцев и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях.
Но мало того, что человек христианского понимания жизни по рассуждению ясно видит, что нет для него никакого основания отступать от ясно указанного ему богом закона его жизни для того, чтобы следовать случайным, шатким, часто противоречивым требованиям человеческим, но такой человек, если он уже некоторое время живет христианскою жизнью и развил в себе христианскую нравственную чуткость, уже не по одному рассуждению, но по чувству — буквально не может поступать так, как требуют от него люди.
Как для многих людей нашего мира невозможно истязать, убить ребенка, хотя бы такое истязание могло спасти сотни других людей, так точно для человека, развившего в себе христианскую чуткость сердца, становится невозможным целый ряд поступков. Христианин, например, принужденный к участию в суде, где человек может быть приговорен к казни, к участию в делах насильственного отнятия имущества, в прениях об объявлении войны или в приготовлениях к ней, не говоря уже про самую войну, находится в том же положении, в котором находился бы добрый человек, принуждаемый к истязанию или убийству ребенка. Он не то что по рассуждению решает, что ему не должно, но он не может сделать то, чего от него требуют. Потому что для человека существует нравственная невозможность известных поступков, такая же точно, как и невозможность физическая. Как человеку невозможно поднять гору, как невозможно доброму человеку убить ребенка, так невозможно и человеку, живущему христианской жизнью, участвовать в насилии. Какое же могут иметь значение для такого человека рассуждения о том, что для какого-то воображаемого блага он должен сделать то, что для него уже стало нравственно невозможно?
Но как же поступать человеку, когда для него очевиден вред следования закону любви и вытекающему из него закону непротивления? Как поступать человеку, — всегда приводимый пример, — когда на его глазах разбойник убивает, насилует ребенка, и спасти ребенка нельзя иначе, как убив разбойника?
Обыкновенно предполагается, что, представив такой пример, ответ на вопрос не может быть иной, как тот, что надо убить разбойника для того, чтобы спасти ребенка. Но ответ этот ведь дается так решительно и скоро только потому, что мы не только все привыкли поступать так в случае защиты ребенка, но привыкли поступать так в случае увеличения границ соседнего государства в ущерб нашего, или в случае провоза через границу кружев, или даже в случае защиты плодов нашего сада от похищения их прохожим.
Предполагается, что необходимо убить разбойника, чтобы спасти ребенка; но стоит только подумать о том, на каком основании должен поступить так человек, будь он христианин или нехристианин, для того чтобы убедиться, что поступок такой не может иметь никаких разумных оснований и считается необходимым только потому, что 2000 лет тому назад такой образ действия считался справедливым, и люди привыкли поступать так. Для чего нехристианин, не признающий бога и смысла жизни в исполнении его воли, защищая ребенка, убьет разбойника? Не говоря уже о том, что, убивая разбойника, он убивает наверное, а не знает еще наверное до последней
