Мне тебя ужасно стало жалко. Ты храбришься, а в душе у тебя очень нехорошо и тяжело, п[отому] ч[то], хотя ты и не высказываешь это никому, даже и самому себе, ты знаешь, что ты живешь дурно, делаешь дурно и губишь не только свое тело, но свою бессмертную душу. И ты знаешь это в глубине души, п[отому] ч[то] у тебя есть самое дорогое и важное качество, кот[орое] ты заглушаешь своей дурной жизнью, но кот[орое] дороже всего на свете и за кот[орое] я не только жалею, но часто люблю тебя; это качество — доброта. Если бы ты был злой, ты бы не замечал того, что ты делаешь дурно, а теперь ты видишь, что другим делаешь больно, и, хотя хочешь заглушить это, страдаешь от этого и за это страдание еще больше сердишься на себя и других, и тебе очень тяжело. Один выход из этого в том, чтобы серьезно, искренно обсудить свою жизнь, и осудить ее, и признать себя плохим и слабым, и не храбриться, а, напротив, смириться. И только первую минуту будет тяжело, а потом станет легко. Не беда делать дурное, все делают дурное — грешат, но беда в том, чтобы дурное считать хорошим. И вот это-то ты делаешь, настаивая на том, что в твоих отношениях на деревне нет ничего дурного и в твоей праздной и роскошной жизни нет дурного.
Мне всё кажется, что ты скоро дойдешь до того предела, когда почувствуешь, что ты идешь не туда, куда надо, что тебе опротивеет эта жизнь. (Думаю, что и теперь бывают минуты тоски, уныния и сознания того, что скверно всё.) И вот тут-то мне хотелось бы, чтобы ты знал, что есть другая совсем жизнь, жизнь внутренняя, божественная, исполнения воли бога, служения богу и людям, делания добра, и эта жизнь не слова, а действительно есть, — что она незаметна извне для других, а только для того, кто живет ею, что она не всегда владеет человеком, а только временами, но что эта жизнь радостна и дает такую твердость и никогда не ослабевает, а, напротив, всё больше и больше захватывает человека и что стоит только раз испытать ее, чтобы уж навсегда находить в ней прибежище от всех бед. Жизнь эта в том, чтобы стараться быть лучше, добрее не перед людьми, а перед собою и перед богом. Я иногда болею о тебе, милый Андрюша, а иногда надеюсь особенно на то, что ты дойдешь до конца пустой и вредной и дурной жизни мирских соблазнов и опомнишься, и станешь жить хорошо, и совсем переменишься. Дай бог, чтобы это скорее случилось и чтобы жизнь тебе была не мукой, как теперь, а радостью.
Л. Т.
Ответь мне. И не старайся. А что придет в голову. Я пойму. Чем небрежнее напишешь, тем лучше. Только пиши, если захочется.
На конверте: Тверь, Штаб Московского драгунского полка. Вольноопределяющемуся графу Андрею Толстому.
Впервые опубликовано в юбилейном сборнике «Лев Николаевич Толстой», М.—Л. 1929, стр. 67—69. Дата определяется записью в Дневнике Толстого от 26 октября 1896 г.: «Написал письма Соне и Андр[юше]» и почтовым штемпелем отправления на конверте: «Почтовый вагон. 27 окт. 1896».
Андрей Львович Толстой — см. т. 68, письмо № 195.
На письмо А. Л. Толстой ответил 15 ноября 1896 г., см. письмо № 178.
156. С. А. Толстой от 26 октября.
157. С. А. Толстой от 29 октября.
158. Шарлю Саломону (Charles Salomon).
1896 г. Октября 30. Я. П.
Mon cher Salomon.
Я получил все ваши посылки: и номера Débats, и книгу об Армении,1 и об стачках Кармо.2
Прежде всего сердечно благодарю вас за прекрасный, верный и простой перевод. Очень рад бы был воспользоваться такими прекрасными переводчиками для художественной работы, но, как говорят мужики, до сих пор до такой работы не доходят руки. Сейчас есть у меня письмо к либералам,3 которое я хочу обнародовать; скажите, хотите ли перевести его и напечатать. Мой друг Чертков предлагает мне издать в одной брошюре под заглавием: Об отношении к правительству или что-то в этом роде, следующие мои статьи: 1) статью о Вандервере, 2) письмо длинное к редактору Daily Chronicle, напечатанное прошлого года и 3) вот это письмо к либералам.4 Не хотите ли перевести и издать его?
Об армянских делах я получил уже несколько писем; но обращение ко мне в этом вопросе есть большое недоразумение. Армянские бедствия могут прекратиться только военным вмешательством или угрозой такового, что же я могу писать об этом? Итак, до следующего письма. Дружески жму вам руку и прошу передать мой привет M-r Boyer.
Ваш Л. Толстой.
30 окт. 96.
Печатается по фотокопии. Впервые опубликовано в «Летописях», 2, стр. 159—160.
Ответ на два письма Саломона: от 17/29 октября и 21 октября/2 ноября. В первом он извещал Толстого о скором выходе отдельной брошюрой французского перевода статьи «Приближение конца» и о письме к нему Альфреда Буасье (письмо это он прилагал), в котором тот просил его переслать Толстому книги Лепсиуса об армянских погромах в Турции, в надежде, что Толстой не откажется помочь своим веским словом созданию в своей стране сочувственного движения в пользу армян. Во втором письме Саломон сообщал о своих хлопотах по напечатанию «Приближения конца». Статья появилась в газете «Journal des Débats» в номере от 24 октября 1896 г., под заглавием «Les temps sont proches» («Времена приближаются»), в урезанном редакцией виде. Полностью она выйдет отдельной брошюрой у издателя Perrin и, кроме того, частично будет перепечатана, по просьбе анархиста Жана Грава, в его журнале «Les temps nouveaux («Новые времена»). В заключение Саломон повторял свое предложение предпринять, совместно с Бойе, перевод романа «Воскресение».
1 Книга протестантского богослова Иоганнеса Лепсиуса (Johannes Lepsius, 1858—1926) «Armenien und Europa. Eine Anklagesschrift wider die christlichen Grossmächte und ein Aufruf an das christliche Deutschland» («Армения и Европа. Обвинительный акт против христианских великих держав и воззвание к христианской Германии»), Берлин, 1896.
2 Кармо — индустриальный город на юге Франции. Речь идет о стачке стекольщиков в Кармо осенью 1895 г. и о приобретении забастовавшими и уволенными рабочими на пожертвованные им деньги собственного стекольного завода в Альби. Присланная Саломоном книга — Léon de Seilhac, «La grève de Carmaux et la verrerie d’Albi» (Леон де Сейлак, «Забастовка в Кармо и стекольный завод в Альби»), Париж, 1896.
3 Письмо к А. М. Калмыковой от 31 августа, № 103.
4 Издание это осуществилось в несколько другой форме: «Л. Н. Толстой. Об отношении к государству. Три письма: 1. К редактору немецкого журнала. 2. К либералам. 3. К редактору английской газеты», изд. В. Черткова, Лондон, 1897.
159. Начальнику Екатериноградского дисциплинарного батальона (Моргунову).
1896 г. Октября 31. Я. П.
Простите меня, пожалуйста, за то, что обращаюсь к Вам без имени и отчества. Я не успел узнать этого, а между тем то великой важности как для меня, так и для вас, дело, о котором мне нужно писать Вам, не терпит отлагательства.
Дело это есть пребывание в Вашем батальоне Кавказских духоборов, отказавшихся от военной службы.
Военное начальство, осудившее их, и Вы, исполняющий над ними приговор суда, очевидно признаете поступок этих людей вредным и считаете полезными те меры строгости, которые употреблены против этих людей; но есть люди, и их очень много, к которым принадлежу и я, считающие поступок духоборов великим подвигом, самым полезным для человечества. Так же смотрели на такие поступки люди древнего христианского мира, и так же смотрят и будут смотреть на поступок духоборов истинные христиане нового времени.
Так что взгляды на поступок духоборов могут быть совершенно различны. В одном только сходятся все — как те, которые считают поступок духоборов добрым и полезным, так и те, которые считают его вредным, а именно в том, что люди, отказывающиеся от военной службы ради религиозных убеждений и готовые нести за это всякие страдания и даже смерть, — не порочные люди, но люди высоко нравственные, которые только по недоразумению власти (недоразумение, которое, вероятно, очень скоро будет исправлено) поставлены в одно и то же положение, как самые порочные солдаты.
Я понимаю, что Вы не можете взять на себя исправления ошибки или недоразумения высшей власти, а служа исполняете обязанности службы. Конечно, это так, но кроме обязанностей службы, взятых Вами на себя произвольно и обязательных для Вас только во время малого промежутка Вашей жизни, — у Вас, как и у каждого человека, есть обязанности не временные, но вечные и наложенные на Вас без Вашей воли, и от которых Вы не можете освободить себя.
Вы знаете, кто эти люди и за что они страдают, и, зная это, Вы можете, не выходя из пределов своих прав и обязанностей, не вводить этих людей в новое непослушание, и не подвергать их за это наказаниям, вообще пожалеть их и, сколько возможно, облегчить их участь, и точно так же можете, умышленно закрывая глаза на отличие этих людей от других преступников, замучить их до смерти, как это случилось в Воронежском дисциплинарном батальоне с бывшим учителем, теперь всем известным Дрожжиным, погибшим там мучеником своих христианских верований.
В первом случае Вы приобретете благодарность и благословение самих заключенных, их матерей, отцов, братьев и друзей, главное же, в своей совести найдете ни с чем несравнимую радость доброго дела; во втором же случае (я не говорю о самих заключенных, потому что знаю, что они найдут утешение в сознании того, что они смертью своею запечатлевают свою веру), какие страшные осуждения Вы вызовете своей жестокостью в родителях, родных и друзьях тех, которые погибли бы под Вашим начальством, главное же Вы сами для себя в этом случае наживете такие укоры совести, которые не дадут Вам возможности ни радости, ни спокойствия.
Ведь можно бы было говорить: «Я не знаю и знать не хочу, за что присланы ко мне эти люди, но раз они присланы, они должны исполнять законные требования и т. п.». Если бы Вы точно не знали этого; но ведь Вы знаете, — знаете хоть по этому моему письму, что люди эти присланы за то, что они хотят исполнять закон бога, обязательный для Вас так же, как и для них, — закон бога, не только запрещающий убивать или истязать друг друга, но и предписывающий помогать друг другу и любить.
И потому, если Вы не сделаете всё, что можете, для того чтобы облегчить участь этих людей, Вы навлечете на себя не видное, но самое тяжелое несчастие — сознание явного нарушения известной Вам воли бога, сознание непоправимого, жестокого,
